— Могли бы Вы сформулировать: чем Вам дорога Азия?
— Это сложно. Но, скажем, я был бы счастлив, если Господь позволит мне перед смертью пройти по афганскому кишлаку. Пройти вдоль серебристого дувала — телесного, нежного, рукотворного. Чтобы я видел, как на этом дувале висит клетка из прутьев какого-то гибкого дерева, а в ней скачет волшебная разноцветная птица или сидит кеклик. Чтобы через стены этого дувала до меня донесся восхитительный сладкий запах горящей арчи. Чтобы среди этого дувала я увидел врезанный и как бы совершенно случайный лазоревый изразец. Чтобы из-за угла появилась женщина — вся в парандже. Чтобы я не видел ее лица и только по быстроте походки понял, кто она — пожилая женщина или молодая девушка, обременена ли она трудами и заботами о содержании рода или это красавица на выданье. Чтобы потом с соседнего поля мне навстречу пошли высокие, худощавые, краснолицые — очень породистые — красивые бородатые мужчины с мотыгами. — То есть Вас привлекают именно такие — афганские картины?
— Как и всякого русского, меня привлекает Азия в целом. Русское сознание, особенно русское офицерское сознание, давно находится в плену мистики и магии Востока — будь это юрты казахской степи, или верблюды, ходящие вдоль яшмовых каналов Каракумов, или пылкий воздух долин Кыргызстана. Я никогда не забуду, как я ездил на Устюрт. Там я посещал странные «города будущего» — рядом с АЭС. И там было старое кладбище «адаевцев» — известного казахского рода — это были старые склепы. Я шел, и мне было удивительно хорошо... Я не был печален. Как будто я оказался среди своих — даже подумал, не течет ли во мне кровь какого-нибудь кипчака. Русские обожают Восток необъяснимо. — Что, по Вашему мнению, дало России обладание Азией?
— Россия — это Империя. Это не Московское царство и не Киевская Русь. Это огромная Евразийская Империя, которая дышит в своих границах, то сжимаясь, то расширяясь. А что дало России обладание Кавказом? А Сибирью? А Вологодской губернией? Все это дало ощущение Великой Империи. Это и есть Евразия. Азиатский мир был России родным. Что такое схватки с кочевниками, как не Азия? А что такое покорение Казани? Что такое появление на Красной площади храма Василия Блаженного, как не приход Азии в форме архитектуры в самое сердце России? Россия пришла в Азию в той же степени, в какой Азия пришла в Россию. — В свое время и англичане, служившие в Индии, попадали под очарование Востока. Но, может быть, на европейцев это очарование действовало как-то по-другому?
— Трудно сказать. Мне кажется, что англосаксы, включая американцев, приходя на Восток, испытывают такие же магические переживания. Мой опыт, когда я был в Афганистане, говорит, что американские агенты, которые работали с моджахедами, тоже любили Восток загадочной киплинговской любовью. Это было желание обладать — в Востоке очень много женственного, нежного, таинственного, восхитительного… — Сейчас в Афганистане американцы. Каких последствий для Америки и для Афганистана вы ожидаете, исходя из Вашего афганского опыта?
— Я не жду ни от, ни для Америки ничего хорошего в ближайшие десятилетия. Америке придется уйти с Востока, как в свое время ушли оттуда мы. Она сжимается на глазах. Она переоценила свои силы и теперь скукоживается, теряет контроль над пространствами. Америка уйдет, но кто туда придет — не знаю. Я, как русский империалист, хотел бы думать, что это будет Россия. Но туда стремится и Китай. Своими раскосыми и дикими глазами он смотрит на пространства Казахстана, на золото Газни, на месторождения Устюрта. — Куда-то туда смотрит сейчас и Иран?
— Меньше. Иран не смотрит в Казахстан и Кыргызстан. Хотя великие и древние цивилизации не имеют границ. А Великий Иран — это не миф Хомейни. — В Китае Вы видите угрозу?
— По-разному. Для имперского сознания он, безусловно, представляет угрозу. С его потенциалом, ресурсами, стремительным развитием. Но Китай, надо отдать должное, очень осторожен в своих экспансионистских планах. Особенно в технологиях. Китай использует для этого не армию и даже не экономику, а мафиозные триады. И эти триады, приходя в китайские поселения, например, в Иркутске, организуют их по своему образу и подобию. Это очень сложная технология. — Государства Центральной Азии зажили своей судьбой. Где там место Империи?
— Государства, отпавшие от России, пока очень ненадежны, они подвергаются многим испытаниям и искушениям. Мы видели — распадался Таджикистан. По всем этим республикам пролегают этнические, территориальные и клановые трещины. — Какие чувства у Вас вызывают те азиаты, с которыми теперь повседневно сталкиваешься в городской жизни — метущие улицы и занимающиеся иной черной работой?
— В России действуют разные мафии. В том числе наркомафия. В том числе мафия строительная. Люди, приехавшие сюда, отчасти приехали сюда от отчаяния. Но, с другой стороны, они попали в целую машину подобного рода переброски ресурсов с севера на юг. Чтобы получить более достойное место в таких условиях, они должны копить «бабки», пытаться интегрироваться в российскую культуру, российскую элиту. Некоторые делают это, продвигаются по иерархии. Правда, в основном мафиозными путями. Прискорбно, что при этом те региональные советские элиты, которые существовали в республиках, местная интеллигенция — например, таджикская или кыргызская — интегрироваться не могут. Они там хиреют и разрушаются. У них нет великого ретранслятора имперства. — Что мы можем предложить Азии?
— Выживание. Азия может выжить только на великом евразийском пространстве вместе с Россией. Ведь есть силы, которые готовы забросить Азию в самый дальний угол цивилизации, где корчатся Нигерия и Намибия. С нами азиатские страны получат великий ретранслятор Империи. Наконец, в этом пространстве каждое из государств получит свой геополитический смысл, а не будет осколком чужих ареалов. Смысл Имперского Ренессанса в том, чтобы всем деградирующим по отдельности частям распавшейся Империи собраться и перепрыгнуть, наконец, эту пропасть. Станислав Кувалдин |
