Газета «Наш Мир»
В своей статье «Крушение СССР и возрождение России» Виталий Третьяков называет Россию одним из трех субъектов Евроатлантической (христианской) цивилизации и предлагает заключить новый союз с двумя другими ее центрами — Западной Европой и США. Такой выбор и в самом деле является для России естественным и исторически логичным. Впрочем, Запад решительно и добровольно порвал с тем христианским прошлым, которое некогда цементировало его отношения с Россией, даже несмотря на конфессиональные различия и войны. Возвращается ли Запад к своим истокам? Возможно, под влиянием Ислама — да, но так ли это, мы узнаем нескоро. В то же время, нашей, православной цивилизации, даже если рассматривать ее как часть цивилизации более крупной, нужно подумать, что мы можем предложить Европе и Америке, если все-таки считаем себя одним из центров евроатлантического мира, а не его периферией.
Нам действительно есть что сказать Западу. По крайней мере, стоит ему напомнить, что христианский Восток, то есть Евангелие плюс римское наследие, преломленное через византийский и славянский опыт, — это не меньшее основание Европы, чем «вторичный», католический Рим, созданный — опять же на евангельской основе — варварами и папским престолом, а также все его кривые зеркала, сформировавшие протестантизм. Восточно-христианская цивилизация, как бы ни открещивались от нее современные политики и как бы ни пытался закомплексованно и боязливо игнорировать ее Запад, просто не может войти с ним в единое пространство, не привнеся туда свое духовное наследие, свои правила, принципы, законы, свою модель государства и общества.
Запад и вправду нас побаивается. Прежде всего потому, что оторвался от своих корней, от создавшей его культуры, но теперь не находит в новой — постхристианской, секулярной — идее ответа на многие вопросы, которые все настойчивее ставит жизнь. В первую очередь, на тот же вызов Ислама. Впрочем, страхи Запада мы развеем, если ясно скажем, чего хотим. Если перестанем все время уверять его в том, что мы — это он, но при этом поступать иначе. Если признаемся себе и объявим окружающим, что мы — самостоятельная цивилизация. Христианская и, может быть, единственно христианская, но отнюдь не в том понимании, какое принято на современном Западе. Восточная — но сохранившая римское наследие. Цивилизация, имеющая свои духовно-общественные постулаты, которые несводимы к малозначимым этнографическим «особенностям», но, наоборот, определяют все — политику, экономику, государственность, вектор внешней политики.
Каковы же эти постулаты? Для меня они очевидны, поскольку проистекают из православного понимания Библии, из учения и истории церкви, из соборной мысли современных православных христиан. Конечно, с приведенными ниже утверждениями легко поспорить, приводя различные цитаты из тех или иных святых (найти такие цитаты для оправдания любого социального явления или идеологического направления очень несложно, особенно, если вырвать их из контекста церковной мысли и жизни). Впрочем, думается, что православное социальное богословие и действование дают основание вывести некоторые максимы.
Первый постулат
«Ищите <...> прежде Царства Божия и правды его» (Мф. 6, 33)
Так Христос отвечает тем, для кого главное — «что есть, что пить и во что одеться». Христианин, всерьез принимающий Евангелие, воспринимает чисто земные, прагматические интересы как нечто подчиненное и вторичное. И именно такой взгляд можно назвать истинно христианским, в отличие от «протестантской этики» и вообще всех попыток принизить, «приземлить» идеалы Нагорной проповеди, приспособить их к утилитарным нуждам «века сего». Проще простого сказать, что эти идеалы пригодны лишь для «духовности», а в «реальной», земной жизни нужно руководствоваться чем-то иным. Но нет: жить именно в этом грешном обществе так, чтобы высший идеал был главным, а прагматика — второстепенной, и заповедует подлинное Христианство.
Нам могут сколько угодно говорить: «Главное — чтобы все жили в мире, здоровье и достатке, а все остальное — частности». Для православного сознания общественный строй, основанный на таком утверждении, видится перевернутым с ног на голову. Православие стремится подчинить приоритеты земного существования надмирным целям, духовной миссии, от которой зависят спасение души и вечная жизнь, несравненно более важная, чем жизнь нынешняя, временная, являющаяся лишь приуготовлением к вечности. Православный социум должен быть устроен так, чтобы он прежде всего помогал человеку спасаться — обретать истинную веру, жить по ней, просвещать ею других, а уже потом — заботиться о прагматических нуждах. Если же обслуживание последних мешает спасению — через гордыню, потребительство, гонку за деньгами и вещами, — то все это должно быть ограничено, остановлено, лишено общественной поддержки. Вот почему православные христиане так убежденно борются с консьюмеризмом, «экономоцентризмом», индустрией эксплуатации инстинктов и пороков. Одним словом, экономика должна быть подчинена стремлению к вечной жизни. Или, по крайней мере, не препятствовать этому стремлению.
Лозунг дореволюционного российского делового сообщества, процитированный в Своде нравственных принципов и правил в хозяйствовании, принятом VIII Всемирным русским народным собором (ВРНС), гласит: «Прибыль превыше всего, но честь дороже прибыли» [2]. Эти слова — яркий пример того, как нематериальная ценность ставится выше прагматических целей. Да, честь способна приносить долгосрочную выгоду. Но в православном миропонимании она ценится столь высоко не потому, что может иметь материальное выражение, а потому, что имеет отношение к спасению души, к судьбе человека в вечности.
Приоритет Царства Божия и вечной жизни неизбежно влияет и на восприятие святынь, на их место в общественно значимой системе ценностей. Евхаристия, иконы, храмы, богослужебные предметы, священные символы — все это «частицы Неба на земле», а потому их ценность неизмеримо выше, чем, например, ценность свободы самовыражения, если оно замкнуто на чисто земные задачи. Даже ценность временной человеческой жизни, по крайней мере, сопоставима с ценностью святынь. Причем для многих последняя перевешивает первую. Согласно декларации о правах и достоинстве человека, принятой Х ВРНС, «существуют ценности, которые стоят не ниже прав человека. Это такие ценности, как вера, нравственность, святыни, Отечество» [3]. История Православной церкви знает массу примеров того, как ради святынь люди шли на смерть, даже не задумываясь о том, стоят ли они человеческих жизней. В годы революционного террора иерархи и пастыри с легкостью отдавали большевикам сокровища, не имевшие богослужебного употребления, но шли на Голгофу и увлекали на нее простых верующих, отказываясь согласиться на изъятие и осквернение священных предметов, к которым не должна прикасаться рука мирянина. «Известие учительное», содержащееся в одной из литургических книг — «Служебнике», — предписывает священнику не прерывать богослужения даже в случае угрозы убийства: «Аще бо убиен будет тогда, с мученики причтен будет».
Христиане — всегда, в первую очередь, граждане Небесного Отечества. В древнем «Письме к Диогнету» его неизвестный автор пишет о христианах: «Живут они в своем отечестве, но как пришельцы; имеют участие во всем как граждане, и все терпят как чужестранцы. Для них всякая чужая страна есть отечество, и всякое отечество — чужбина». Основы социальной концепции Русской Православной церкви вслед за апостолом Павлом говорят о церкви как о новом народе, единство которого «обеспечивается не национальной, культурной или языковой общностью, но верой во Христа и Крещением».
И только в этом свете можно понять соотношение универсального и национального в православной цивилизации. В ней не должно быть «ни эллина, ни иудея» (Кол. 3, 11). Патриотизм для православного христианина важен и естественен, особенно если он соединен с отстаиванием истинной веры (в условиях, когда иноверные силы пытаются изменить религиозный выбор православной общины). Впрочем, именно этот последний случай наглядно показывает, что главный смысл православного патриотизма — не в заботе о земном выживании нации или государства, а в заботе об их сохранении именно как «внешних рамок» спасительной религиозной общины, ведущей людей в вечную жизнь. Естественно, эти «рамки» — этнические, государственные, территориальные — могут меняться, и их ценность обусловлена тем, насколько они помогают или мешают миссии спасения человека, достижению им вечного бытия (не случайно в православном богослужении погибшие на войне именуются «за веру и Отечество живот свой положившими»: именно так, в первую очередь — «за веру», потом уже — «за Отечество»).
Самопонимание православного социума не может не учитывать и евангельской эсхатологии. Христиане знают, что история земного мира развивается в сторону умножения зла, которое, в конце концов, дойдет до крайней черты и будет истреблено Богом в последней битве в Армагеддоне. Православное сознание не верит в социальный прогресс, отвергает идеологию «светлого будущего» или «царства Божия на земле», построенного без Бога, сугубо человеческими силами. Основание же нашего оптимизма — в надежде на «новое небо и новую землю» (Откр. 21, 1), на грядущую жизнь праведников с Богом, которая сменит нынешнюю земную историю.
Второй постулат
Общество, а в идеале и государство, должны иметь духовную миссию.
Общество и государство не могут быть мировоззренчески нейтральными. В «Основах социальной концепции Русской Православной церкви» не без сожаления констатируется, что «в современном мире государство обычно является светским и не связывает себя какими-либо религиозными обязательствами». При этом говорится: «Однако, как правило, государство сознает, что земное благоденствие немыслимо без соблюдения определенных нравственных норм — тех самых, которые необходимы и для вечного спасения человека». Документ не исключает и возможности «такого духовного возрождения общества, когда религиозно более высокая форма государственного устроения станет естественной».
Православная цивилизация всегда — и в Византии, и в России, и в южнославянском мире — подразумевала наличие у социума (а обычно и у власти) религиозного предназначения, высшего смысла, простирающегося за пределы жизни поколения, государства, народа и даже земного мира. Интересно заметить, что Православие относится к мифу о «религиозном нейтралитете» государства весьма реалистично, понимая, что в действительности такого нейтралитета нигде не было, нет и не будет. Современные секулярные, то есть вроде бы «нейтральные» режимы — одни из наиболее идеологизированных. Они, например, готовы пожертвовать жизнями (французских заложников в Ираке) за право диктовать гражданам форму одежды (что угодно, только не хиджаб, снятия запрета на который требовали захватившие заложников).
Утверждение истинной веры, основанных на ней норм морали, законов и правил не может не быть задачей общества, состоящего из православных христиан. Если это общество представляет из себя микросоциум мигрантов, живущих в какой-нибудь из неправославных стран, задачи у него будут не столь масштабными: они по преимуществу будут касаться внутриобщинной жизни. Но православным может ощущать себя и крупный народ, обладающий возможностью обустраивать свою государственность и политико-правовую систему. Конечно, в среде этого народа наверняка будут существовать меньшинства, не разделяющие его веру и его устремления. Никто не вправе заставлять людей их принимать, и уважение к религиозным и мировоззренческим меньшинствам всегда было одной из лакмусовых бумажек мудрости общества. Но и мешать осуществлению религиозной миссии православного социума эти меньшинства не имеют морального права — хотя бы потому, что этим они нарушали бы право своих соседей на их собственный общественный выбор. В идеале меньшинства могут и содействовать духовной миссии православного народа — вспомним, как российские мусульмане, иудеи, деисты, агностики, секулярные националисты участвовали в войнах, имевших религиозно-цивилизационную основу, даже несмотря на то, что по другую сторону фронта находились в том числе их единоверцы или единомышленники.
Между прочим, принятая Х ВРНС «Декларация о правах и достоинстве человека» не случайно называет земное Отечество одной из ценностей, которые стоят не ниже прав личности. Вряд ли православные христиане назовут такой ценностью страну, не имеющую ничего общего с их духовной миссией, а значит — с их цивилизацией. Таким образом, речь идет не только о земле, границах, флаге и гимне, а прежде всего о социуме, имеющем духовное предназначение, — об Отечестве, хранящем веру. Конечно, христианин всегда обязан быть хорошим гражданином любого государства (вспомним православных японцев, молившихся о победе своей страны в русско-японской войне, вспомним лояльность церковных авторитетов римским императорам-гонителям, турецким султанам, Сталину и Гитлеру). Но по-настоящему обоснованным становится именно патриотизм, соединяющий Отечество и веру, а значит, немыслимый в отрыве от религиозно-общественных устремлений.
Не случайно православная Россия погружалась в застой и духовное расслабление всегда, когда занималась лишь собой, лишь своим материальным «выживанием». И наоборот, ставя перед собой глобальные, надмирные, религиозные цели, наша страна, даже порой проигрывая войны за веру, святыни и православных братьев, необычайно укреплялась духовно.
Третий постулат
Церковь, народ и власть — одно целое.
Принцип «симфонии» — теснейшего сотрудничества религиозной и светской власти — хорошо известен из византийской и русской истории. Где-то и когда-то он исполнялся лучше, где-то и когда-то — хуже. Но он всегда был одной из основ православного общественного идеала. И, конечно, он подразумевал, что власть — церковная и государственная — должна действовать в согласии с народом. Последний аспект «симфонии» нуждается в особом акцентировании именно сегодня, когда делаются попытки заявить об «извечном», неизбежном и чуть ли не предопределенном противостоянии народа и власти.
Нравится это кому-то или нет, но для православной цивилизации видятся искусственными и чуждыми вообще любые учения, говорящие о «правильности» политической и экономической конкуренции, о неизбежности застоя и злоупотреблений при отсутствии разделения (а еще лучше — конфликта) властей, противостояния политических партий, поколений, социальных групп, экономических факторов, большинства и меньшинств и так далее. В понимании Православной церкви любое разделение — это грех и болезнь, а не «творческий фактор». В конце концов, война — высшая форма конфликта — принесла человечеству невиданный научный, технологический и даже культурный «прогресс», так что же — ради него специально воевать?!
Православные христиане, буквально воспринимающие Евангелие, должны полагать в основу устройства своего социума в том числе и такие новозаветные изречения: «Будьте единодушны и единомысленны» (Фил. 2, 2), «все у них было общее» (Деян. 4, 32), «мы, многие <...> одно тело» (Рим. 12, 25).
Кстати, не только для православной цивилизации характерна мощная приверженность идеалу единства народа и власти (а зачастую и религиозной общины), ради которого нужно отставить в сторону, особенно в моменты кризиса, любые разделения и частные интересы. Такой идеал свойствен японскому и китайскому менталитету, исламской цивилизации и — как ни странно — даже американской. Именно благодаря этому идеалу данные цивилизации в исторической перспективе чувствуют себя более уверенно, чем культивирующая партикулярные интересы Западная Европа или не могущая справиться с разделениями Индия.
Опасность застоя при отсутствии динамичного конфликта интересов, конечно, существует. Но в византийской и российской традициях ее уравновешивала мудрость, воля, а иногда даже эксцентричность верховной власти. И здесь мы переходим к следующей характеристике православной цивилизации.
Продолжение следует...
Протоиерей Всеволод Чаплин |
