Оценка Азии, в том числе и исламской цивилизации, русской общественной мыслью XVIII – начала XX вв. была и остается, за редкими исключениями, вне поля зрения исследователей. Главная причина этого коренится в том, что сама проблема Азии мало волновала русских мыслителей. Вместе с тем, как показывают исследования Н. Рязановского, на протяжении имперского периода русской истории происходит эволюция взглядов образованных слоев общества на азиатские культуры.

     В XVIII веке, в эпоху Просвещения, в России, как и в Европе, Восток представляли местом обитания мудрых и цивилизованных персонажей, были популярны высказывания в духе Вольтера о «добрых магометанах». В эпоху романтизма Европа, а вслед за ней и верхушка российского общества переживает период увлечения и восхищения восточной экзотикой.

     Для этого этапа характерна, с одной стороны, эмоциональность оценок восточных цивилизаций, несовместимая с какой бы то ни было научностью; с другой – именно в эпоху романтизма были заложены основы восточного языкознания, археологии и других наук.

     К тридцатым годам XIX века романтизм постепенно изживает себя. На смену ему в сороковые и пятидесятые годы приходят, с одной стороны, более взвешенные и трезвые оценки (такие, как теория «иранства и кушитства» А. Хомякова, также выросшая из немецкого романтизма); с другой же стороны, часть русских мыслителей (например, М.П. Погодин) начинают высказываться об Азии в духе европейского колониализма. Оба этих явления знаменуют переход к новому этапу восприятия азиатских народов отечественной общественной мыслью.

     Таким образом, николаевская эпоха оказывается тем временем, когда русские мыслители, воспитанные отчасти на просветительских, отчасти на романтических идеалах, постепенно и не без сложностей преодолевают их. Отсюда та противоречивость суждений крупнейших деятелей тридцатых – сороковых годов, которую отмечает Н. Рязановский.

     Показательны суждения на этот счет представителей «теории официальной народности». Сама эта теория была создана С. Уваровым во многом на базе немецкого романтизма. Будущий министр народного просвещения в начале XIX века периодически проживал в немецких и австрийских землях. Там он стал близок с лидерами немецкого романтизма Фридрихом и Августом Шлегелями, и востоковедение и изучение восточных языков сыграли первостепенную роль в этом сближении.

     В 1810 г. Уваров выдвигает проект создания Азиатской академии в России. «Азия является центральной точкой, от которой расходятся все лучи света по всему земному шару», – считал он. В 1819 г. Уваров вполне в духе тогдашнего немецкого романтизма, переиначенного на русский лад, писал: «Основание и распространение восточных языков должно ... спасти нас от дряхлости преждевременной и от европейской заразы».

     По мнению Уварова, эта академия должны была стать связующим звеном между Западом и Востоком. В ее программу предполагалось включить среди прочего арабскую, персидскую, турецкую и татарскую проблематику. Проект Азиатской академии так и остался неосуществленным, но за годы своего пребывания на посту министра народного просвещения (1833-1849) Уваров значительно продвинул изучение стран и народов Азии в российских университетах и даже в ряде гимназий. Именно в эти годы был подготовлен последующий взлет отечественного востоковедения.

     И вовсе не случайно, что сразу же после назначения на пост министра просвещения Уваров приглашает к сотрудничеству выдающихся русских писателей, историков, мыслителей: П. Плетнева, М. Погодина, М. Максимовича, С. Шевырева и, не в последнюю очередь, - Н. Гоголя.

     По подсчетам И. Виноградова, в 1833-1834 гг. Гоголь написал для вновь созданного «Журнала Министерства народного просвещения» больше статей, чем кто-либо иной. По-видимому, Уварова Гоголь привлек как преподаватель истории в Патриотическом институте (с 1831 г.). В свою очередь, великий писатель не только симпатизировал политическим лозунгам «Православия, самодержавия и народности», но и одобрил мероприятия Уварова в области образования.

     О «Журнале Министерства народного просвещения» Гоголь отозвался так: «В нем очень много интересного, даже в самых официальных статьях, которые изложены так занимательно, как я не мог предполагать». Наконец, очень показательно, что Гоголь одобрил курс Уварова на борьбу с романтизмом. Но дальнейшие события показали, что оба они так и не сумели в те годы до конца преодолеть романтические представления начала XIX века.

     Так или иначе, в 1834 г. по рекомендации А. Пушкина и В. Жуковского Гоголь назначается Уваровым на должность адъюнкт-профессора по кафедре всеобщей истории Петербургского университета (хотя первоначально он хотел получить место профессора в Киевском университете и планировал заняться там написанием научных трудов). «Ух, брат! Сколько приходит ко мне мыслей теперь! – писал он Погодину. – Да каких крупных! Полных, свежих! Мне кажется, что сделаю кое-что не общее во всеобщей истории!».

     Гоголь начинает читать лекции, опубликованные впервые в № 9 «Журнала Министерства народного просвещения» за 1834 г. Среди них была и лекция «Первобытная жизнь арабов. Переворот в образовании нации, произведенный Магометом, и завоевания их». Как окончательный вариант, так и черновые материалы к этой лекции в разное время были опубликованы и являют собой основной источник сведений об отношении Гоголя к исламской цивилизации.

     Следует отметить, что работы Гоголя по всемирной истории лишены научности в современном понимании этого слова (например, лекцию по Древнему Востоку писатель заполнил полумифическими сведениями). Поэтому и оценка Гоголем Ислама важна именно в контексте русской общественной мысли николаевской эпохи и ни в коем случае не может считаться ценной для историографии Ислама.

     Первое, что бросается в глаза при рассмотрении суждения Гоголя-историка, – это противоречие между его православной верой, в силу которой он должен был осуждать основы исламского вероучения, и традициями романтизма, обязывавшими его восхищаться деяниями арабов VII века. Это то самое противоречие, которое отметил в Гоголе еще И. Замотин в 1902 г.: «Религиозный его идеал – духовное созерцание, которое сближает религиозные воззрения Гоголя с такими же воззрениями романтиков».

     Нагляднее всего это проявляется в следующей цитате: «Между тем на Востоке остатки римлян теснятся и покоряются новым сильным народом, мгновенно, как бы фантастически, возродившимся на своем каменном Аравийском полуострове, подвигнутым до исступления религией, совершенно восточной, основанной полупомешанным энтузиастом Магометом; как этот народ, с азиатской саблей в руках, распространял магометанство на место прежних остатков греческого просвещения, и как изумительно, быстро этот чудесный народ из завоевателей делается просветителем, развертывается во всем блеске, с своей роскошной фантазией, глубокими мыслями и поэзией жизни, и как он вдруг меркнет и затмевается выходцами из-за моря Каспийского, которым оставляет в наследство одно магометанство».

     Противоречие между оценкой Мухаммада как «полупомешанного энтузиаста» и «сочинителя» новой религии и высказыванием о «глубокой мысли» арабской культуры налицо. В другой статье, впервые опубликованной в том же номере журнала, Ислам и лично Мухаммад характеризуются с гораздо более выгодной стороны: «Возьмем то блестящее время, когда появились аравитяне – краса народов восточных. И одному только человеку и созданной им религии, роскошной, как ночи и вечера Востока, пламенной, как природа, близкая к Индийскому морю, важной и размышляющей, какую только могли внушить великие пустыни Азии, – обязаны они всем своим блестящим, радостным существованием! С непостижимою быстротою они, эти смуглые чалмоносцы, воздвигают свои калифаты с трех сторон Средиземного моря. И воображение их, ум и все способности, которыми природа так чудно одарила араба, развиваются в виду изумленного Запада... Век вперед – и уже он исчез, этот необыкновенный народ, так что в раздумье спрашиваешь себя: точно ли он жил и существовал или он – самое прекрасное создание нашего воображения?».

     Противоречивы и суждения Гоголя о распространении Ислама. В одном месте он пишет об арабах: «Этот кочующий и до VII столетия ничтожный народ имел тогда в Магомете основателя новой веры, которая, после христианской, нашла множество ревностных последователей и жестоко притеснила идолослужение. Магомет в то же время сделался завоевателем и воспламенил аравитян к войнам». Если здесь говорится лишь о насильственном распространении Ислама, то несколькими страницами ниже Гоголь указывает и на мирный способ: «Магомет сделался победителем аравитян, и, побежденные, они и другие народы, волею или чрез оружие, должны были принимать веру, им проповедуемую».

     Еще одно противоречие в лекциях Гоголя по истории исламской цивилизации заключается в оценке роли «просвещения» в Арабском халифате. Гоголь с молодости понимал просвещение именно в христианском смысле, а не в атеистических традициях XVIII века. Свое завершение этот взгляд найдет в 1847 г. в статье «Просвещение», а пока Гоголь в статье «О средних веках» пытался противопоставить идеологии французского Просвещения, смотревшей на средневековье как на эпоху тьмы и невежества, романтический подход, идеализацию средних веков.

     Поэтому Гоголь высоко оценивает арабское «просвещение»: «Народ, который сначала отличался только удивительною храбростию, вскоре присвоил себе остатки греческой учености и предался наукам так пламенно и успешно, что самые европейские христиане частию у него учились». И далее: «Просвещение у христианского духовенства было слабым оттенком против просвещения аравитян». Однако в то же время Гоголь стоял на христианских позициях и считал даже, что усиление папства было необходимо для спасения Европы от тех самых «просвещенных» арабов.

     Таким образом, Гоголь, отрицая ценности эпохи Просвещения и классицизма (который он, что очень характерно, называл «французским Кораном на ходульных ножках»), был вынужден обратиться к романтизму, который, по его собственному признанию, неразрывно связан с восхищением перед арабской культурой. Однако романтизм как явление западной светской культуры также вступал в противоречие с христианскими убеждениями Гоголя и не мог удовлетворить его. Поэтому даже в его статьях и лекциях 1834 года, романтических по существу, проглядывают и противоположные оценки.

     Гоголь задумывается о скором упадке арабской культуры, а следовательно, и о причинах ее слабости: «Великое аравийское государство... сильно потрясено было внутренними раздорами и разделами, недостойными государями, нападениями татар и турок, и наконец совершенно разрушилось в XIII столетии». В другом месте Гоголь пишет: «Калифат становился бессильнее от разделения и внутренних смятений, а особливо от наемного войска, составленного из турок, которые основали собственные государства».

     Размышления об ущербности идеологии как Просвещения, так и романтизма, привели Гоголя к рассмотрению эпохи упадка халифата, когда «арабы перешли эпоху своего фанатизма и завоеваний, но все еще были исполнены энтузиазма, и огненные страницы Корана перелистывались с тем же благоговением, исполнялись столь же раболепно», а именно правления халифа-«фантазера» аль-Мамуна (813-833), при котором арабы терпели поражения от византийских войск и особенно от народных восстаний, руководимых различными сектами.

     Статья Гоголя «Ал-Мамун» начинается с похвал Харуну ар-Рашиду (786-809), который соединял в себе качества «философа, политика, воина и литератора». «Просвещение чужеземное он прививал к своей нации в такой только степени, чтобы помочь развитию ее собственного», – пишет Гоголь, и в этих словах легко узнается его мнение о Петре I. «Гарун умел ускорить весь административный государственный ход и исполнение повелений страхом своей вездесущности», – отмечает Гоголь, и здесь уже слышны аналогичные строки об обязанностях государя из «Выбранных мест из переписки с друзьями».

     На этом фоне аль-Мамун выглядит более чем неудачно. «Желание истины было его девизом. Он был влюблен в науку» и поэтому вместе со своими визирями целиком погрузился в изучение греческой философии, доверив управление «секретарям и любимцам». Желая счастья своим подданным, аль-Мамун насаждал такое просвещение, которое «менее всего отвечало природным элементам и колоссальности воображения арабов». По Гоголю, он предлагал своему народу скомканные и извращенные обрывки античной и христианской философии. Арабский народ «обещал дотоле невиданное совершенство нации.

     Но Ал-Мамун не понял его. Он упустил из виду великую истину, что образование черпается из самого же народа, что просвещение наносное должно быть в такой степени заимствовано, сколько может оно помогать собственному развитию, но что развиваться народ должен из своих же национальных стихий». Поэтому в итоге благие намерения аль-Мамуна вылились в «космополитизм» и «безродное чужестранное просвещение».

     Халиф, будучи «больше философом-теоретиком, нежели философом-практиком, каким должен быть государь», устранился от дел управления, дав возможность чиновникам стать неограниченными деспотами. В итоге от халифата отпал ряд отдаленных провинций. Покровительство же христианам, по мнению Гоголя, усилило оппозицию аль-Мамуну среди мусульман.

     Но довершило все беды, как считает Гоголь, религиозное реформаторство халифа. Очень характерно, что Гоголь как христианин сочувствует борьбе аль-Мамуна с «суевериями и предрассудками», но с политической точки зрения вынужден осудить его деятельность: «Он не мог не видеть всех бесчисленных противоречий, пламенных нелепостей, которые вырывались повсеместно в постановлениях исступленного творца Корана. Он решился очистить и преобразовать священную книгу магометан - и в то самое время, когда... вся чернь была уверена, что она принесена с неба».

     Позиция Гоголя кажется парадоксальной: всецело одобряя идеи аль-Мамуна теоретически, он считает их пагубными на практике: «Первым шагом к образованию своего народа он почитал истребление энтузиазма, того энтузиазма, который составлял существование народа аравийского, того энтузиазма, которому он обязан был всем своим развитием и блестящею эпохою, подорвать который – значило подорвать политический состав всего государства».

     Исламские представления о Рае, против которых выступил аль-Мамун, кажутся Гоголю «нелепыми», но необходимо вытекающими из условий жизни арабов. «Желая сильнее действовать на пламенную, чувственную природу арабов, Магомет обещал Рай, облеченный всею роскошью восточных красок», – писал Гоголь в другой статье. Поэтому борьба с подобными верованиями представляется ему губительной: «Ал-Мамун не постигал азиатской природы своих подданных».

     Та же самая мысль прозвучит позже и в оценке Гоголем реформ Петра I: «Петр открыл русским ход в Европу просвещенную, развитую, получившую гражданственность. Он сделал пользу... Но русский народ невоздержан. Он перешел границы всего и впал в крайность».

     В итоге Гоголь рисует картину катастрофы: человеколюбивый халиф вынужден начать репрессии против недовольных, в ответ возникает «оппозиционный фанатизм, который растерзал массу, который разбудил дикие страсти араба, который дал нож и яд ненависти в руки исступленных последователей ислама, который произвел множество ослепленных сект» – прежде всего карматов и асассинов. Аль-Мамун «умер, не поняв своего народа, не понятый своим народом. Во всяком случае он дал поучительный урок. Он показал собою государя, который при всем желании блага, при всей кротости сердца, при самоотвержении и необыкновенной страсти к наукам был, между прочим, невольно одною из главных пружин, ускоривших падение государства».

     Судя по всему, размышления над судьбой Арабского халифата, как и над другими проблемами всеобщей истории, заставили Гоголя сменить восторженность на скептицизм. В 1835 году, почувствовав охлаждение слушателей к его лекциям, он в конце учебного года покидает и Петербургский университет, и Патриотический институт: «Неузнанный я взошел на кафедру и неузнанный схожу с нее». Больше Гоголь никогда не возвращался к систематическим занятия всемирной историей вообще и историей исламской цивилизации в частности.

     Однако его размышления на эти темы, несомненно, повлияли на духовную эволюцию писателя. Уже летом 1836 года он уезжает за границу, где ему и будет суждено выработать взамен противоречивых суждений своей молодости стройную идеологию, изложенную в книге «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847).

    
Максим Медоваров «Современные проблемы и перспективы развития исламоведения, востоковедения и тюркологии». Материалы I Международной молодежной научно-практической конференции, прошедшей в Нижнем Новгороде 14 мая 2007 года.