Есть такая точка зрения (с которой я вполне согласен), что жить в обществе и быть свободным от его комплексов, гендерных «амплуа» или, наконец, массовых повседневных привязанностей — невозможно: это касается и военных (независимо от звания), и политических деятелей (независимо от убеждений), и даже представителей сообщества, в просторечии именуемого «церковь».

У того решения, которое приняла англиканская церковь — уравнять мужчин и женщин в правах на священство — наверное, есть какое-нибудь историческое, юридическое и теологическое обоснование, почти уверен — достаточно корректное; однако для меня это прежде всего весьма красноречивый «симптомчик», еще одно свидетельство изменений, которые происходят где-то в самой глубине нашего мира. Эти изменения наметились еще в 70-е годы: именно тогда и в западном, и в нашем собственном обществах состоялся переход от «отцовской» семьи к «материнской», причем переход массовый, затронувший всю, так сказать, «текстуру» повседневного действия. В такой семье отец — в лучшем случае персонаж страшных или благостных «маминых рассказов», а не реальное «физическое лицо», тело, которое занимает довольно много места.

Те, кто регулярно следит за сообщениями mass media, почти наверное замечали, как часто женщины избегают наказания за совершенные ими преступления — кражу, мошенничество или даже убийство. Как правило, женщина получает «в разы» более мягкое наказание, нежели мужчина («случаи» Пэрис Хилтон или Наоми Кэмпбелл отнюдь не являются каким-то единичным эксцессом), такая практика вошла в обычай и отчасти даже закреплена специальными нормами права: как однажды заявила — почти дословно и вполне чистосердечно — некая депутат ГД РФ, «я женщина — значит, я права». Более того, актуальная «медийная» оценка случаев полицейского насилия или «беспредела» чиновников очень сильно варьирует в зависимости от того, кто именно является его жертвой — мужчина или женщина; примеров тут не счесть. Неудивительно, что в сериалах, публичных дискуссиях и вообще на телеэкране женщина de facto давно уже обладает иммунитетом к уголовному преследованию или, тем более, нравственной оценке ее действий (в особенности — женщина с ребенком).

В нашем обществе «разведпризнаком» всех этих процессов может служить укоренившееся как раз в 70-е годы достаточно странное словосочетание «женщины и мужики». Вообще говоря, по-русски принято говорить либо «мужчины и женщины», либо «бабы и мужики», тогда как наблюдения за специфической речевой практикой, о которой тут идет речь, наводят на мысль, что термин «мужики» в данном случае является не гендерной, а чисто статусной категорией — как «на зоне» или при крепостном праве.

Во всяком случае, для уличного и «медийного» дискурса демонстрация «гендерной вертикали», т.е. безусловного и «естественного» превосходства женщины над «мужиком», давно уже стала рутиной, наглядно воплощающей те специфические формы господства, которые реально складываются на социальной и географической периферии былых колониальных метрополий. Не случайно политический статус женщин быстрее всего возрастает в так называемых развивающихся странах, да и наиболее оголтелые поборницы «эмансипации», как правило, тоже откуда-нибудь оттуда.

В 70-е годы не только культура, но и вся европейская «повседневность» начинает демонстрировать отчетливые признаки массового «эдипова комплекса»: всем очень доходчиво объясняют, что по жизни главное — это отбить мамашу у ее нового «жениха», хотя, конечно, делать это следует аккуратно. Поэтому, кстати, в 70-е годы общим местом становятся фильмы типа "Мама вышла замуж", в которых реальным главой семьи, «лицом, принимающим решения», оказывается ребенок, тогда как взрослые находятся в положении технического персонала или даже прислуги из крепостных: Эрот, единственный сынок греческой богини Афродиты, тоже известен тем, что «помыкает матерью», прямо как персонажи нынешней криминальной хроники.

Конечно, для вменяемых современников вся эта тенденция в целом, деликатно именуемая «кризис традиционной семьи», стала очевидной уже к началу 50-х годов: «Мсье Верду» Чаплина или «Повелитель мух» Голдинга — только наиболее примечательные из таких ранних свидетельств об изменениях в повседневной социальной рутине. Тем не менее, существует четкая граница во времени между обществами «отцовской» и «материнской» семьи — на мой взгляд, значение публичной полемики и массовых уличных акций 1968 года состоит вовсе не в том, что на политической «сцене» появились какие-то молодые и эффективные лидеры или компетентные элиты (сегодня, более чем полвека спустя, это очевидно), а в том, что от власти отстранили де Голля: вот, «молодые радикалы» прогнали де Голля, и эпоха на этом завершилась, ведь тот, кто пришел после де Голля, он же был профессором истории, и его самое знаменитое деяние — создание музея. Там, в этом музее, мужчина, конечно, присутствует, но уже в качестве воспоминания или символа, а не как актуальная реальность — на де Голле эпоха легитимного и публичного «мужского» лидерства (все равно — в обществе или семье) заканчивается, по крайней мере — в Европе, и дальше начинается уже нечто совсем другое. Коротко говоря, в 1968 году свергли последнего политического деятеля, репрезентирующего поведение «мужского» типа, — на этом «эпоха отца» и закончилась.

Фрейд, наверное, усмотрел бы исторический смысл событий 1968-го года в том, что «молодые радикалы» сначала убили отца, а затем трансформировали «эдипов комплекс» в доминирующую политическую мораль.

Такое общество, в котором молодой и богатой вдовой в перспективе является любая женщина, представлено в едва ли не лучшем из произведений Роберта Шекли (тоже, кстати, начало 70-х), тогда как на исходе 90-х почти идентичное развитие событий появляется в фильме Роберта Родригеса «От заката до рассвета». У нас в те же 70-е куда как популярной стала песня на стихи Евгения Винокурова «Сережка с Малой Бронной…», которая очень хорошо моделирует типовой гендерный «расклад» этого времени: женщины, конечно, фрустрированы, но живы и, в общем, неплохо устроены, а вот мужчины, напротив, остались «за речкой» или даже вовсе изъяты из дискурса, будто их и не было никогда — коллизия, которая определяет реальную социальную динамику «послевоенного» общества и «подразумеваемые обстоятельства» всякого возможного эпического повествования, будь то, скажем, «Холодное лето 53-го», «Унесенные ветром» или «Одиссея». Отсюда уже типовая развязка любого нынешнего «боевика» или пресловутое «…женщины, дети, старики», по сути дела — хорошо камуфлированная «отмазка» для трактовки мужской части населения как обычного расходного материала, определяющая интригу практически любого фильма с участием Бриджит Бардо (как, впрочем, и пресловутой «Анжелики») или сценарии различного рода «охоты на мужиков», в частности травли так называемых публичных персон при посредстве mass media, в контексте которой sexual harassment достаточно эффективно замещает прежние «пособничество коммунистам» или «сношения с дьяволом».

Я, понятное дело, ничего не имею против ухоженных и богатых женщин, тем более что у млекопитающих «контроль над ресурсами», будь то пища, финансы или информация, является прирожденной этологической функцией самок — в отличие от «контроля над территорией», который осуществляют самцы. Есть даже такая точка зрения, что именно поэтому вплоть до начала 20 века европейская или американская женщина не могла наследовать недвижимость, ее наследством были драгоценности, ценные бумаги и наличные деньги (традиция или норма права, которая в пьесах А.Н. Островского является важнейшим из «подразумеваемых обстоятельств»). Тем не менее, подобное «положение вещей», т.е. гендерная (как, впрочем, и расовая, этническая или возрастная) стратификация общества может сохраняться сколько-нибудь длительное время только при некоторых весьма специфических условиях.

Прежде всего, господство «второго пола» предполагает ситуацию, когда мужчин вообще очень мало и они покалечены или тяжело больны, т.е. составляют недееспособное меньшинство, желаниями которого можно (или приходится) пренебречь. На мой взгляд, именно по этой причине самые жестокие и властолюбивые создания на свете — медсестры в госпиталях и психиатрических клиниках. Не все подряд, конечно, но поразмыслите, почему в сообщениях о терактах и захвате заложников или даже вообще в криминальной хронике так часто фигурируют былые медсестры и воспитательницы детских садов, а протагонисты «нового гендерного порядка» так энергично защищают бродячих животных или различного рода очевидных и наглых паразитов.

Как раз такая ситуация, в которой, собственно говоря, и возникло движение за женское «равноправие», сложилась на юге США после гражданской войны, а в странах Европы — в результате первой и второй мировых войн, а также лишений, репрессий и революций в промежутке между ними, в период, когда численность здоровых и дееспособных мужчин сильно сократилась, а женщины привыкли к тому, чтобы рассматривать собственное тело как ценность, которая всегда может быть обращена в источник дохода, власти и прочих ресурсов.

Такие сообщества недолговечны и очень быстро вымирают — или возвращаются к «норме», если только в сохранении гендерного неравенства не заинтересованы какие-то корпоративные «структуры», обладающие достаточно серьезными ресурсами политического насилия — достаточными для того, чтобы мужчин и впредь было очень мало и они испытывали бы недостаток «воли к свершению».

Иными словами, сколько-нибудь долговременное господство «второго пола» вполне можно квалифицировать как разновидность колониального или даже оккупационного режима, В таком контексте перманентного и массового ограничения свободы, эффективное формирование мужчины как индивида невозможно, вследствие чего отношения биологического симбиоза между матерью и ребенком приобретают пожизненный характер, т.е. оборачиваются трансформацией возрастного неравенства в гендерное: мужчина навсегда остается «подростком». Вслед за мужчинами, разумеется, деградирует и очередное поколение матерей, но этого уже некому заметить — помимо гинеколога или специалиста по демографии.

Ведь что, собственно, такое этот самый «эдипов комплекс», каковы его характерные симптомы? Академик Иван Павлов — тот самый, который мучил собак — определил бы «эдипов комплекс» как очень сложный условный рефлекс, или «динамический стереотип», более-менее согласованное множество которых, собственно говоря, и образует идентичность любого из нас (наше персональное «я» и корпоративное «мы»). Далее, это комплекс, который формируется как следствие длительного биологического симбиоза между матерью и ребенком и предполагает прежде всего сохранение этого симбиоза, в частности — достаточно сильные негативные аффекты по отношению к любым действиям или событиям, которые ему угрожают. Такие аффекты испытывают одновременно как ребенок, так и его мать, поэтому сколько-нибудь эффективное формирование индивида в условиях «материнской» семьи невозможно. Собственно говоря, Эдип — это человек, который понятия не имеет, кто он такой, где находится и с кем имеет дело (как, впрочем, и Гамлет тоже — именно это обстоятельство превращает трагедию Шекспира в хороший исходный материал для аналитики «эдипова комплекса»). Как принято считать, перспективу «материнской» семьи ограничивает именно ее неспособность обеспечить эффективное формирование индивида, т.е. превращение обезъянки вида homo sapiens в «подобие Божие», вменяемого и дееспособного субъекта: тут нужен либо мужчина, и притом «настоящий», либо опытный и умелый психотерапевт, либо, на крайний случай, — субкультура, которая хотя бы отчасти восполняет отсутствие того и другого (оттого-то в «послевоенных» обществах коллизии, связывающие субкультуру подростков, какого-нибудь «настоящего» мужчину и опытного психотерапевта или педагога, становятся «общим местом» повседневной стратегической рефлексии: вспомним хотя бы персонажей Арнольда Шварценеггера и Валерия Приемыхова или их реальные прототипы — того же А.С. Макаренко, например).

Наконец, «эдипов комплекс» предполагает, что повседневное исполнение желаний является неизбежным и само собой разумеющимся следствием их публичной артикуляции (условие целедостижения, которое для грудного младенца определяет экзистенциальный, а для журналиста или нищего – профессиональный контекст интеракции). Иными словами, важнейшим из проявлений «эдипова комплекса» является устойчивая и хорошо артикулированная наклонность считать, притом вполне чистосердечно, что исполнение наших повседневных желаний — чужая проблема. Чего бы нам ни захотелось — устойчивой эрекции, птичьего молока или немедленного мирового господства — для того, чтобы желание исполнилось, достаточно его «опубликовать», т.е. отдать распоряжение прислуге, потребовать у мужа, родителей или государства, на крайний случай — попросить у телезрителей, читателей газеты или сердобольных прохожих.

Как и армия или политические партии, всякое культовое сообщество (церковь, умма, сангха — нужное вписать) является зеркалом (иногда кривым, но это мало что меняет) того общества, в котором она реально исполняет свои специфические функции. До сих пор «конфессиональная сфера» оставалась свободной от всех этих тенденций, что вполне понятно: по своему корпоративному мандату любое культовое сообщество — прежде всего хранитель традиции, т.е. просто обязано быть консервативным. Как оно будет теперь — посмотрим, благо что соответствующие эксперименты касаются (пока) чуждой нам религии, однако несомненно: статус мужчины в этих «мультигендерных» культовых сообществах заметно понизится, тогда как роль «публичной сферы» и mass media соответственно возрастет. Наверное, это будет «транспарентная» и весьма «политкорректная» общественная организация, но будет ли она Церковью Христовой?