Газета «Наш Мир»

Харизма чернокожего сенатора искушает Америку эпохи Опры Уинфри

В словаре экспертов быть "харизматиком" означает едва ли нечто большее, чем быть "похожим на рок-звезду". Но наиболее поразительная вещь, касающаяся харизматичного лидера, состоит в том, что его последователи рассматривают такого лидера как исцелителя ран, утешителя в минуты горя. В этом смысле, конечно, сенатор Барак Обама харизматик. Аккуратно завязанные галстуки и темные, консервативные костюмы только акцентируют экзотизм его шаманизма; он вошел в американскую душу не как герой, а как целитель.

Наша страна, или большая ее часть, сильно нуждалась в подобной фигуре - в человеке, принадлежащем к когда-то притесняемой расе, человеке, чье восхождение к власти должно искупить грехи рабства и расовой дискриминации. Но риторика Обамы заключает в себе намного больше, чем просто обещание расового исцеления. Он не первый политик, который утверждает, что политика может исцелить нас. Однако, принимая на себя роль Адониса, который превращает зиму в весну, он воскрешает один из наиболее разрушительных политических обманов: веру в то, что харизматический лидер может проложить обществу путь к счастью и дать народу чувство общности, которое заставит людей принимать существующее положение вещей с меньшим критическим настроем.

В своем незаконченном трактате "Хозяйство и общество" Макс Вебер определял харизму следующим образом "определенное качество личности, с помощью которого он выделяется из простых людей и рассматривается ими как наделенный сверхъестественными, сверхчеловеческими качествами или, по крайней мере, исключительной силой". До самой своей смерти в 1920 году Вебер был способен сделать чуть больше, чем предложить псевдонаучный подход к идее, которая уже обсуждалась на протяжении веков. Большая часть того, что он говорил о харизматическом господстве более обоснованно представлено в третьей книге "Политики" Аристотеля, где описывается человек великой души, который "истинно может считаться богом среди людей", и которой, в силу своего величия, свободен от подчинения общественным законам.

К рассмотрению чего практически не обращались ни Аристотель, ни Вебер, так это к изучению умонастроений последователей харизматического лидера - сторонников, которые обнаруживают в нем или наделяют его мнимыми качествами сверхчеловека. "Харизма" - это изначально религиозный термин, означающий божественный дар: он часто обозначает (в соответствие с толкованием физика XVII века Джона Бойля) "чудотворный дар исцеления". Джеймс Фрэзер, в "Золотой ветви", продемонстрировал, что связь между харизматическим лидерством и избавлением от страдания была исторически обусловлена: многие примитивные народы верили, что магические добродетели короля-жреца могут гарантировать плодородие почвы и что подобный лидер может облегчить одну из наиболее первичных форм страдания, голод. Идентификация лидерства с облегчением страдания сохраняется в фольклоре и мифах. В легендах о короле Артуре Персиваль завладевает экстраординарной магией, которая позволяет ему вылечить короля-рыбака и исцелить пустоши; в Англии верили, что прикосновение руки монарха лечит золотуху.

Знаком растущей зрелости людей служит то, что они, оставив в стороне подобные верования, признают, что страдание - это элемент жизни, от которого не может избавить симпатическая магия, и что даже применение технического знания не может убрать боль из жизни человека. Достижения науки могут избавить мир от конкретных типов страдания, но они пролагают путь иным его формам - возможно более мягким, (предпочтительнее находиться в депрессии, чем голодать), но которые имеют свои острые шипы. Мы не приблизились к миру, лишенному страдания.

Одним из объектов зрелой политической философии является примирение людей с причиняющими боль ограничениями их существования. Американские отцы-основатели признавали подобные ограничения, как признавали их и английские государственные деятели, которые делали революцию 1688 года: они отрицали утопизм. И именно из-за понимания того, что человеческое существо далеко от совершенства, они оставили в созданных ими конституционных соглашениях маленькую лазейку для загадочных, квазимагических качеств, которые Вебер связал с харизмой. Они сделали это намного охотней, чем тот архитектор, который уступает человеческим недостаткам и исключает 13 этаж из эскиза, проектируемого им здания. Магия английской конституции, родившейся в 1688 году, как заметил Уолтер Белжхот, покоится в церемониях, окружающих монарха, в этих остатках загадочных качеств целителя старых времен. Американские отцы-основатели после экспериментов со слабыми формами исполнительной власти создали институт президента, достаточно просторный для того, чтобы харизматический лидер проявил все свои выдающиеся качества, но достаточно узкий, чтобы предотвратить возможность переоценки им своих сил.

В отличие от английских вигов и американских отцов-основателей современные либералы рассматривают страдание не как неизбежный элемент жизни, но как отклонение, которое необходимо исправлять ежедневными политическими, экономическими и гигиеническими мероприятиями. Вместо того, чтобы признать ограниченность условий нашего существования, либералы продолжают изобретать панацею, которая позволит нам избавиться от страдания.

Барак Обама в продолжении обсуждения регенеративного целительства - последняя из таких панацей. Наше общество, говорит Обама, страдает. Наши школы "разрушаются". В "комнаты первой помощи в госпиталях существуют очереди", а наша корпоративная культура "изобилует внутренними сделками, вызывающими сомнения практиками и жадностью до быстрой прибыли". Он указывает на миллионы американцев, которые в борьбе с ежедневными трудностями (высокие цены на бензин, отсутствие страхования жизни и пенсии, которые какой-то суд по банкротству назвал настолько маленькими, что и часть их нельзя принудительно изъять), стали еще более несчастливы, чем были. Обама обнаруживает виновника существующих проблем в политике - это политика, указывает он, которая вскармливает "разделение, конфликт и цинизм" и которая стала "мертвой зоной", где "меньшинства, имеющие какие-либо преимущества пред остальным населением, стремятся установить собственные версии абсолютной истины".

Решение, утверждает он, лежит в политических реформах. Если мы не "начнем процесс изменения политики и нашей общественной жизни", мы оставим нашим детям "еще более слабую и раздробленную Америку", нежели та, что мы сами унаследовали. Отсюда и мантра: "Перемена, в которую мы можем поверить". Как и Никейский символ веры, Доктрина Обамы начинается с веры. Кредо. Наша вера в возможность трансформации политики "станет началом эпохи совершенства". Эгоистическая политика настоящего превратится в альтруистическую политику будущего. Мы обнаруживаем, что "эта нация нечто большее, чем просто сумма частей: она не есть множество, мы действительно едины". Веря в это, мы можем заменить политику, которая способствует разделению, конфликту и цинизму, политикой, которая продвигает единство и мир. В "проекте национального возрождения" Обамы правительство может стать выражением "наших общих ценностей, нашего чувства взаимной ответственности и социальной солидарности".

Даже когда Обама указывает на то, что новый коммунитаризм сможет излечить язвы Америки и радикально изменить жизнь в США к лучшему, он осторожен в отношении того, чтобы обращаться к утопическим обманам. Он говорит людям, что правительство не может "решить все их проблемы". Но, возможно, оно сможет решить большинство из них.

Опасность басни об Обаме как харизматическом знахаре-целителе лежит в той гордыне, которую эта басня вызывает, в вере, будто одаренный политик может породить коммунитарную солидарность, свободную от эгоизма. Такое обновление нашей национальной жизни потребует не только изменения в конституционной структуре - существующая структура основывается на конфликте, как и завещали отцы-основатели, которые верили в то, что столкновение частных интересов помогает сохранять свободу - но и изменения человеческой природы. Убежденность Обамы в том, что можно создать прекрасную политику, при которой американцы сообща стремились бы к единому благу, перекликается с той верой, которую Достоевский приписывал русским революционерам XIX века - верой, приведшей к революции, верой, что "все люди в один момент станут праведными". Вот тогда-то и было бы положено начало совершенству.

Отрицая англо-американскую политику ограничений, Обама возрождает политическую традицию, которая исходит от Николо Макиавелли. В своих произведениях "Рассуждения о первой декаде Тита Ливия" и "Искусство войны", Макиавелли утверждает, что существует возможность создать коммунитарную республику, отвечающую требованиям проекта, почерпнутого им в (крайне романтизированной) версии из истории Рима Тита Ливия - государство, в котором граждане, оставив в стороне собственные эгоистические цели, приобретут счастье в стремлении к общему благу. Мудрые законы, утверждает он, "заставят граждан любить друг друга". Добродетельная res publica как по волшебству обновится.

Для того чтобы освободить людей от пут страдания и установить новый коммунальный порядок, государственный деятель должен владеть, как утверждает Макиавелли, определенным типом харизмы, который он называет virtù. Он описывал наиболее харизматического государственного деятеля, с которым был знаком лично, Цезаря Борджия, используя термины Вебера, как того, кто "не прислушиваясь к фортуне, владея virtù и будучи уверенным в собственных силах достиг большего, чем какой-либо человек мог даже пожелать".

Якоб Буркхардт рассматривал обращение светил итальянского Ренессанса к воображаемым проектам государственного устройства как один из типов искусства. Однако ситуация здесь более трагическая, для этих людей государство было машиной искупления. Государь Макиавелли был первым намеком на современный харизматический тип, на демиурга, который использует демоническую virtù для того, чтобы преодолеть сеющий распри эгоизм во имя социальной солидарности. Стремление к удовлетворению собственных интересов привело к рыночному капитализму и отчуждению; гражданский эгоизм привел к общенародному коммунитаризму и счастью. "Словарь Макиавелли" утверждает историк Джон Гренвил Агард Поукок в книге "Момент Макиавелли" стал "посредником в основном враждебного восприятия современного капитализма в ранний период Нового времени". Макиавелли отрицал коммерческий этос (основывающийся на преследовании личных интересов), который ведущие англо-американские государственные деятели стремились поддерживать.

Своими действиями он предвосхищал детские мечты современности о мире без боли. Его коммунитарное государство было прототипом рая рабочих Маркса и Ленина, а также нордической Валгаллы Гитлера и Хьюстона Стюарта Чемберлена. Его влияние очевидно как в действиях просвещенных деспотов, которых прославляла континентальная философия, так и в работах социалистического колдуна, которым восхищались такие интеллектуалы как Эдмунд Уилсон, увидевший в Марксе соединение "Прометея и Люцифера", героическую, но дьявольскую фигуру того, кто может исцелить пустоши современного капитализма, предтечу Ленина и Сталина, Кастро и Мао. Макиавеллистский идеал коммунитарного рая также обнаруживается и в философии государства всеобщего благоденствия, которое создавал Бисмарк (по собственным циничным причинам), когда устанавливал первое в мире Wohlfahrtsstaat, модель для социалистов в Германии, либералов государства всеобщего благосостояния в Англии и Соединенных Штатах.

Обнаружив глоток свежего воздуха в коммунитарных мечтах Макиавелли, Обама возрождает стиль харизматического лидерства, который исчез из Соединенных Штатов после смерти Джона Фицджеральда Кеннеди. Три президента США, избранные после 1945 года, очень часто рассматривались как обладающие харизматическими качествами. Первый - Кеннеди - сократил налоги и поставил под сомнение либеральный утопизм, когда сказал, что "жизнь - это нечестная штука". Второй - Рейган - пытался обуздать гордыню этатизма "Нового курса". Третий - Клинтон - заявил, что он может чувствовать нашу боль, но отказывается от своей обязанности лечить ее, после этого он разорвал на куски план по национализации медицины. Обама, напротив, - полный веры харизматик старой закалки, позаимствовавший свои слоганы (например, "социальная солидарность") из старых сундуков.

Конечно, он не пошел слишком далеко в историю, а просто реанимировал идеи Генри Уоллеса и Джорджа Макговерна. Харизма Обамы соответствует данному моменту. Харизма американских политических деятелей обычно основывалась на образах непоколебимой силы и мужского господства: Тедди Рузвельт в Бэдлендсе Северной Дакоты; Кеннеди, герой ВМФ, чей сексуальный героизм был зафиксирован даже в том прозвище, которое дала ему его собственная секретная служба ("Ланцет"); Рейган, человек в седле, которого секретная служба называла "Кнут". Харизма Обамы, напротив, ближе к тому, что, по мнению критика Камиллы Палья, ассоциируется с культурой современных, телевизионных ток-шоу, в которых признание слабости рассматривается как доказательство обладания качествами эмпатии. Культура ток-шоу призвана отвечать на вопрос: почему мы себя чувствуем столь плохо, в то время когда мы живем в мире либеральных ценностей и по праву должны чувствовать себя хорошо? Человек, для того чтобы преуспеть в подобной культуре, должен показывать, что симпатизирует подобным непонятным страданиям; он должен принимать боль, пишет Палья в книге "Личины сексуальности", для того чтобы казаться "андрогином, кормящим мужчиной или мужчиной-матерью".

Обама, играя в этой культуре, показывает, как влить старое вино в новые меха. Он знает, что опыт учил американцев испытывать чувство подозрения к маскулинным знахарям-целителям, которые несут дары коллективизма; никто не хочет возращения каудильо 1930-х. Старательно избегая стиля жесткого парня ранних харизматиков, он выражает собственное видение ситуации со спокойным акцентом жителя Опралэнда. Его харизма основывается на эмпатии, а не на авторитете, на откровенности исповеди, а не мужской силе, метросексуальной мягкости, а не маскулинном тестостероне. Сила его благожелательности, как говорят, необъяснима: "У любого, кто имел с ним дело, - утверждает колумнист Дэвид Брук. - Есть история о том моменте, когда они чувствовали, что Обама серьезно слушал их и понимал". Его две книги написаны эмпатически-исповедническим стилем, которым знаменита его самая знаменитая сторонница, Опра; он ее политический целитель, приблизительно такой же, как и доктор Фил, ее поп-психолог. Коллективистская мечта, как инстинктивно понимает Обама, менее пугающая, более благожелательна, когда подается мамой (или мамой-мужчиной).

Триумф постмаскулинной харизмы Обамы будет означать, что патриархальный коллективизм "Нового курса" окончательно уступит новому видению либерального сообщества, эмпатическому государству-маме, о котором пророчествовал Бальзак в "Человеческой комедии". Лидер Будущего, предвидел Бальзак, будет человеком, который, как и его дьявольски харизматичный Жак Коллин, обладает возможностью материализовывать любовь. Когда его протеже Люсьен умер, Коллин заявил: "Это поветрие было более чем смертью для меня, но вы не можете понять, что я говорю ... Если вы отцы, вы только это и больше ничто ... Я же еще и мать!". Коллин заканчивает свою карьеру на посту функционера государства - и полицейского. Великий инквизитор будущего, подмечает Бальзак, будет исполнять свои инквизиторские функции во имя матриархального сострадания.

Если бы Обама сделал искупительный коммунитаризм привлекательным в эпоху, когда даже вмятины на сперматозоиде подвергаются подсчету, он бы ничего не смог сделать с исправлением внутреннего брака коллективистского идеала: его несовместимостью с более старой нравственностью ограничений. Политика согласия, которую продвигает Обама, несовместима с системой конкуренции, созданной отцами-основателями, которая позволяет тем, о ком он говорит как об "идеологических меньшинствах", придерживаться принципов, временами разрушающих национальный консенсус. Обама дает понять, что в политике, которую он защищает, нет места "абсолютистам", которые бросают вызов сообществу. "Идеологическое ядро современной Республиканской партии, - пишет он. - Это абсолютизм, а не консерватизм" - абсолютизм, движимый теми, кто ценит "абсолютную истину" превыше "ценностей сообщества". Приверженность к абсолютной истине, утверждает он, стоит на пути политики, которая может решить наши проблемы и изменить наши жизни.

Обама доходит до того, что утверждает будто бы Конституция сама по себе - это "отрицание абсолютной истины". Подобный моральный релятивизм глубоко связан с его убеждением, что мы можем преодолеть те ограничения человеческой природы, наличие которых признавали отцы-основатели, когда составляли Конституцию. Подобное отрицание старых нравственных стандартов, замечал Макиавелли, является тактической необходимостью для харизматического целителя. Не только приверженность традиционной морали Запада удерживает подобного лидера от беспощадного проведения своих идеалов в жизнь, но сама по себе старая мораль, с ее акцентом на ограниченности условий существования падшего человека, заставляет коммунитаристский рай казаться чем-то далеким от реальности, например утопическим обманом.

Макиавелли был готов предложить решение. Он помог подготовить путь политике искупительного исцеления, работая над ниспровержением старой нравственности. Особенно он подорвал наиболее могущественный миф Запада о дьявольской сущности аморальности и обманчивости гордыни. Через два года после того, как он закончил "Государя", Макиавелли написал пьесу "Белфегор или Дьявол, овладевший женой", в которой он высмеял идею, согласно которой дьявол может овладеть разумом человека и испортить людей, которые этого человека окружают. Предполагая (и, надо сказать, совершенно правильно), что дьявольские качества его государя-искупителя будет легче принять, если сам по себе дьявол станет шуткой, Макиавелли осветил путь, по которому потом пошли Вольтер, Дидро, Гёте и Шоу. Никто не боится дьявола, от которого Вольтер на смертном одре отказался отречься. ("Не время наживать врагов", - пошутил он). Мефистофель Гёте очарователен, очарователен он и у Шоу (в "Человеке и сверхчеловеке"). Даже те персонажи, которые, как полагают современные европейские актеры, по сути своей дьяволы (подобно бальзаковскому Коллину), вызывают симпатию, в то время как более старые персонажи (например, шекспировский Яго) - нет.

Достоевский был среди тех немногих, кто быстро понял всю важность изменения в понятии колдовства, принятого на Западе, начало которому положил Макиавелли. В заключении романа "Братьев Карамазовых" он описывает знакомство дьявола и Ивана Карамазова. Дьявол является не с рогами и копытами, но в роли элегантного человека мира: он язвительно острит на французском и смеется над современными интеллектуалами, которые верят в то, что он не существует или опасаются, что признание его существования повредит их "прогрессивному образу". Достоевский предполагал, что именно в тот момент, когда дьявол стал шуткой, интеллектуальные классы Запада поддались наиболее известной форме дьявольского искушения: вере, будто человек может пресечь границы собственной условности и "быть как Бог" - демиургом, обладающим силой излечить боль мира и трансформировать этот мир в соответствие с прекрасной идеей.

Обама возродил жестокий мираж, но хорошая новость состоит в том, что наша страна имеет защиту от его версии искупительной политики. Эта защита имеет как конституционные, так и культурные составляющие. Сила американского религиозного идеала искупления ограничена, хотя и не ликвидирована полностью развитием альтернативного секулярного идеала искупления. Вдохновленная религией вера в изначальную греховность сделала американцев осторожными в отношении искушения пелагианского убеждения, будто простой смертный харизматик может построить Новый Иерусалим из исключительно секулярного материала. Конституционная система нашей страны, покоящаяся на теории изначального греха, создала вечный конфликт фракций и интересов, который до сих пор предотвращал попытки партий установить монолитное единство сверху, что смогли сделать европейские коллективисты.

Более того, старый Ник, традиционный западный символ зла, именно на этих берегах, а не в Европе заключил хорошую сделку с изгоняющими дьявола силами. Исследование, проведенное в 1991 году International Social Survey Programme, продемонстрировало, что 45,4% верят в дьявола (Harris poll в 2005 году показали, что таких уже 61%), в Италии таких 20,4%, в России 12,5%, в Западной Германии 9,5%, в Восточной Германии 3,6%. Мы часто читаем о различиях между Америкой и Европой в отношении веры в Бога, но различия относительно веры в дьявола и зло, возможно, даже более значимы. Здесь важно, что вера в дьявола ниже в тех странах (Россия и Германия), которые страдали в XX веке от наиболее острых форм зла, которое без преувеличения может быть названо дьявольским. Европейцы, возможно, показали себя более восприимчивыми к элементам искушения дьявола, обнаруживающихся в харизматическом лидерстве, именно потому, что они менее склонны верить в реальность дьявольского зла.

Пока, сложно говорить, что Обама обнаружил слабость обороны Америки. Его постмаскулинная харизма цветет в политическом окружении, которое все более походит не только на телевизионные ток-шоу, но и на телевизионные реалити-шоу, где кандидат едва ли может избежать пристального взгляда камеры. Маскулинные лидеры прошлых времен должны были маскировать свою слабость. "Я говорю, чего бояться должно", утверждает устами Юлия Цезаря Шекспир, "Но сам я не боюсь - я вечно Цезарь".

Между тем сам образ слабости, который расшатывал силу маскулинного лидера, помогает деятелям постмаскулинной харизмы, цель которых продемонстрировать человеческое, слишком человеческое. Мягкость стала ценным качеством для кандидатов, которые являют собой эксбиционистскую модель матриархата Опры.

Таким образом, популярность Обамы растет. Но, в конце концов, обамамания обречена закончиться разочарованием. Но она учит нас не только презирать мудрое признание человеческого несовершенства нашей политической системой и стремление к личному счастью; она вдохновляет нас стремиться к совершенству там, где мы не можем его найти, в политике, в героическом почитании харизматического шамана, в ложности секулярного миллениума. Недостаток нравственных притч сделал наших предков подозрительными к обманкам, в которых высокомерная гордость окутывает нас, мы же поклоняемся ложным богам и отворачиваемся от традиций, которые действительно могут помочь нам понять условия нашего существования.