|
 Газета «Наш Мир»
Сегодняшний мир выглядит не так, как его представляло себе большинство из нас после падения Берлинской стены в 1989 г. Предполагалось, что на смену состязанию великих держав придет эпоха геоэкономики. Предполагалось, что идеологическое противоборство между демократией и автократией приведет к 'концу истории'. Мало кто ожидал, что беспрецедентная сила Соединенных Штатов столкнется со столькими вызовами - со стороны не только новых великих держав, но и старых и близких союзников. Насколько все это зависело от расположения звезд и от самих американцев? Что Соединенные Штаты могут сделать с этим сейчас - и могут ли они сделать что-то?
Возможно, кому-то непросто это припомнить, но проблемы Соединенных Штатов с миром - или, точнее, проблемы мира с Соединенными Штатами - начались задолго до того, как Джордж Буш занял президентское кресло. Министр иностранных дел Франции Юбер Ведрин (Hubert Vedrine) был недоволен 'гипердержавой' еще в 1998 г. В 1999 г. Сэмюэл Хантингтон писал на этих страницах о том, что значительная часть стран мира считает Соединенные Штаты 'хулиганской сверхдержавой' - 'настырной, лезущей в чужие дела, эксплуататорской, действующей в одностороннем порядке, лицемерной и стремящейся к гегемонии'.
Хотя Хантингтон и другие возлагали вину на постоянное хвастовство администрации Клинтона 'американской силой и американской добродетелью', веру Америки в собственную правоту изобрели не клинтонцы. Источником проблемы был геополитический сдвиг, последовавший за распадом Советского Союза, а также то тонкое психологическое воздействие, которое этот сдвиг оказал на восприятие Соединенными Штатами и другими державами себя и друг друга. К концу 1990-х уже начались разговоры о кризисе в трансатлантических отношениях, и, несмотря на поиск виновных, фундаментальная причина была ясна: союзники не нуждались друг в друге так, как раньше. Импульс к сотрудничеству в годы 'холодной войны' состоял на четверть из просвещенной добродетели, а на три четверти - из холодной необходимости. Основанием альянса была взаимная зависимость, а не взаимная страсть. Когда исчезла советская угроза, две стороны могли идти своими путями.
В определенной мере так и произошло. Европа, освобожденная от страха перед Советским Союзом, погрузилась в тяжкий труд по построению новой Европы. В 1990-е годы Европейский Союз проложил новый курс человеческой эволюции, доказав, что нации могут объединить свои суверенитеты и заменить силовую политику международным правом. Это позволило начать эпоху установления международных норм и создания институтов. Для многих людей по всему миру, но, особенно, для европейцев, место старых озабоченностей времен 'холодной войны' заняли международные дебаты о глобальном правлении. Обеспокоенность по поводу изменения климата вызвала к жизни Киотский протокол. Шла работа по созданию нового Международного уголовного суда. Многие трудились над международной ратификацией Всеобъемлющего договора о запрещении ядерных испытаний, призванного усилить режим ядерного нераспространения, и новом договоре о запрещении противопехотных мин. Премьер-министр Великобритании Тони Блэр говорил о 'доктрине международного сообщества', в которой общие интересы человечества играют более важную роль, чем интересы отдельных стран.
В Соединенных Штатах дебаты шли в более традиционном русле. Чиновники администрации Клинтона разделяли точку зрения европейцев, но при этом считали, что Соединенные Штаты призваны выполнять особую функцию хранителя международной безопасности - 'необходимого' лидера международного сообщества - традиционными способами, ориентированными на силу, предусматривающими центральную роль национальных государств. В условиях кризисов - вокруг Тайваня, в Ираке или Судане - они направляли в зоны напряженности авианосцы и запускали ракеты, зачастую ни с кем не консультируясь. Даже Билл Клинтон отказывался поддержать договор о противопехотных минах или Международный уголовный суд, если другие страны не признавали особую глобальную роль США. 'По-прежнему существуют международные хищники, - предупреждал он, - террористы и 'беззаконные страны', стремящиеся к получению 'арсеналов ядерного, химического и биологического оружия и ракет для его доставки'. Помимо этого, чиновники администрации Клинтона не могли скрыть свою нетерпеливость по поводу того, что казалось им несерьезным отношением европейцев к данным угрозам, особенно, Ираку. Как выразилась тогда государственный секретарь Мадлен Олбрайт, 'Если нам приходится использовать силу, то это потому, что мы - Америка. Мы смотрим дальше в будущее'.
Окончание 'холодной войны' дало всем возможность взглянуть друг на друга по-новому, и кое-кому - прежде всего, европейцам - увиденное не понравилось. Американское общество показалось им грубым и жестоким - как казалось и их предкам в XIX веке. Ведрин призывал Европу выступить против гегемонии США отчасти в качестве защитной меры перед распространением американизма. 'Мы не можем принять... политически однополярный мир, - заявил он, - и именно поэтому мы боремся за многополярный'.
В конце 1990-х казалось, что момент многополярности настал. При этом отношения США с Китаем и Россией ухудшались. Китайцы давно сетовали на 'сверхгегемонистские амбиции' Соединенных Штатов, и Пекин справедливо полагал, что Вашингтон враждебно относится к усилению Китая. Взрыв антиамериканского национализма произошел после случайного попадания американской ракеты в посольство Китая в Белграде в 1999 г. во время войны в Косово, которую как китайцы, так и русские считали незаконной. Министр иностранных дел России Игорь Иванов назвал эту войну самой худшей агрессией в Европе после Второй мировой войны. Нисколько не поднял россиянам настроения тот факт, что в том же 1999 г. в НАТО вступили Чехия, Венгрия и Польша. Эпоха согласной на все России, жаждущей интегрироваться с либеральным Западом на условиях Запада подходила к концу. В августе 1999 г. президент России Борис Ельцин назначил премьер-министром Владимира Путина. В сентябре Путин вторгся в Чечню и менее, чем через год возглавил Россию, ставшую более националистической и менее демократической.
РЕАЛИСТ БУШ
В этот мир, трещащий по швам, вошел Джордж Буш. Еще до того, как он занял президентское кресло, карикатуристы изображали его техасским ковбоем с револьвером и лассо. Французский политик Жак Ланг (Jack Lang) назвал его 'серийным убийцей'. Журналист Guardian Мартин Кеттл (Martin Kettle) писал 7 января 2001 г. в Washington Post, что неприязнь к Соединенным Штатам в мире начала расти еще до Буша, но его избрание стало 'таким рекрутером, о котором новый антиамериканизм мог только мечтать'.
Один из многочисленных парадоксов этой ситуации заключался в том, что Буш пришел к власти, надеясь ограничить глобальные притязания США. В моде был внешнеполитический реализм. Отвечая во время президентских дебатов на вопрос о том, какими принципами должна руководствоваться внешняя политика США, кандидат республиканцев Эл Гор заявил, что это 'вопрос ценностей'. Буш ответил, что это вопрос 'того, что соответствует интересам Соединенных Штатов'. Гор заявил, что Соединенные Штаты, 'естественный лидер' мира', должны иметь 'чувство миссии' и давать другим народам 'образец, который поможет им быть более похожими на нас'. Буш сказал, что Соединенные Штаты 'не должны носиться по миру и говорить, что должно быть так, а не иначе', что так 'мы скатимся к тому, что нас будут считать тем самым гадким американцем '.
Но, как оказалось, реализм в версии администрации Буша не привел к обретению друзей по всему миру. Бушевские чиновники с презрением относились к международным дебатам 1990-х. За свои первые девять месяцев администрация вышла из Киотского процесса, заявила о неприятии Международного уголовного суда и Договора о всеобъемлющем запрещении испытаний ядерного оружия, и начала выход из Договора о противоракетной обороне. Некоторые из этих инициатив погибли еще при Клинтоне, но, если Клинтон пытался смягчить недовольство международного сообщества, давая надежду на то, что однажды США их ратифицируют, то Буш выступал против них принципиально. Как и в 1920-е гг. республиканцев тревожили соглашения, которые могли бы сократить суверенитет США. В 2000 г. Кондолиза Райс, тогдашний советник Буша по внешней политике, охарактеризовавшая себя как сторонницу Realpolitik, сетовала на этих страницах на пустые разговоры о 'гуманитарных интересах'. Внешняя политика США должна была стоять на 'прочном основании национального интереса', а не 'интересах иллюзорного международного сообщества'.
За этим новым подходом стоял реалистический расчет: в новом мире по окончании 'холодной войны' интересы и обязательства США сократились. Возникла потребность в более четко формулируемой внешней политике, основанной на интересах. Большинство чиновников администрации Буша соглашалось с политологом Майклом Мандельбаумом (Michael Mandelbaum), который в 1996 г. на этих же страницах критиковал администрацию Клинтона, заявляя, что она занялась международным 'общественным трудом' на Балканах и в Гаити, где не шло речи о жизненно важных национальных интересах. Кандидат Буш, отвечая на вопрос о том, послал ли бы он войска в Руанду, заявил, что Соединенные Штаты не должны 'отправлять войска для того, чтобы прекратить этнические чистки и геноцид в тех странах, где у нас нет стратегических интересов'. Оказавшись у власти, реалисты Буша - от вице-президента Дика Чейни до Райс, министра обороны Дональда Рамсфелда и государственного секретаря Колина Пауэлла - были согласны в том, что необходимо избегать гуманитарных интервенций и созидания наций.
Стратегия заключалась в том, чтобы превратить Соединенные Штаты в своего рода внешнего арбитра, последнюю надежду для нуждающихся в помощи или, по словам Ричарда Хаасса (Richard Haass), 'шерифа поневоле'. В ходе кампании 2000 г. Райс говорила о 'новом разделении труда', при котором локальные державы будут поддерживать мир в своих регионах, а Соединенные Штаты - оказывать им материально-техническую и разведывательную поддержку, но не направлять свои сухопутные войска. Ричард Перл (Richard Perle) выдвинул новую военную доктрину, предполагающую сокращение сухопутных сил в два раза. Решать глобальные проблемы должны были не армии, а высокоточные управляемые ракеты. Ответ на единственную непосредственную угрозу - со стороны государств-изгоев, разрабатывающих ракеты большой дальности, - мог быть дан в одностороннем порядке: путем создания противоракетной обороны. Настало время 'стратегической паузы', когда Соединенные Штаты могли облегчить свое глобальное бремя и подготовиться к угрозам, которые могли бы возникнуть через 20 или 30 лет. Согласно воззрениям реалистов, мир, в котором нет серьезных угроз национальным интересам США - это мир, в котором сила и влияние США должны сократиться.
Иными словами, Соединенные Штаты отказывались от глобального лидерства - по крайней мере, как оно понималось в годы 'холодной войны'. В 1990 г., когда коммунизм и советская империя были разгромлены, Джин Киркпатрик (Jeane Kirkpatrick) выступала за то, чтобы Соединенные Штаты прекратили нести 'необычайное бремя' лидерства и, вернувшись в 'нормальные' времена... вновь стали нормальной страной'. Как писал Джон Болтон в своем эссе 1997 г., пора было 'признать, что величайший вызов, брошенный нам, был уже позади'. Теперь многие страны мира - а среди них и Соединенные Штаты - могли заняться собой.
Примерно такую политику Буш вел в первые девять месяцев своего президентства, и остальной мир быстро принял этот сигнал. По данным опроса общественного мнения, проведенного Pew Research Center в августе 2001 г., 70 процентов опрошенных западноевропейцев (85 процентов французов) считали, что администрация Буша принимает решения, 'исходя исключительно из интересов США'.
NOUS SOMMES TOUS AMERICAINS, MAIS . . .
Именно такие царили настроения, когда 11 сентября террористы нанесли свой удар. Теракты естественным образом вызвали сдвиг во внешней политике администрации Буша, но это была не доктринальная революция. Администрация не отказалась от подхода, основанного на национальных интересах. Просто защита даже узко понимаемых интересов - таких, как оборона страны - неожиданно потребовала более экспансивной и агрессивной глобальной стратегии. 'Стратегическая пауза' закончилась, и Соединенные Штаты возобновили свое широкомасштабное глобальное вмешательство - теперь уже в рамках так называемой 'войны с террором'.
Означало ли это, что Соединенные Штаты также вернулись к глобальному лидерству? Администрация Буша считала, что да. Однако существовали серьезные препятствия для возвращения к лидерству в старом стиле 'холодной войны' в мире, пережившем 'холодную войну' и 11 сентября.
Одним из них была понятная сосредоточенность американцев и их лидеров на себе после 11 сентября. Первый признак того, что прежнюю солидарность возродить не так легко, проявился в Афганистане. В ходе вторжения в Афганистан - в отличие и от войны в Косово и от первой войны в Заливе - речь шла, прежде всего, о безопасности США, не о создании 'нового мирового порядка'. В отличие от первой войны в Персидском заливе в 1991 г., когда Джордж Буш-старший старательно создавал международную коалицию, во время войны в Афганистане администрация второго Буша (а многие ее сотрудники работали и у первого) занялась уничтожением баз 'аль-Каиды' и свержением талибов. Это означало быстрые действия без тех проблем с управлением альянсом, с которыми столкнулся в Косово генерал Уэсли Кларк (Wesley Clark).
В этом суженном подходе не было ничего удивительного, учитывая панику и гнев, царившие в Соединенных Штатах. Но не было удивительно и то, что в глазах остального мира США были не глобальным лидером, стремящимся к благу для всего мира, а озверевшим Левиафаном, уничтожающим тех, кто посмел на него напасть. Эта инициатива вызвала меньше сочувствия у мира. И вот что было вторым крупным препятствием возвращению к глобальному лидерству США в прежнем стиле: остальной мир, включая ближайших союзников Соединенных Штатов, тоже был погружен в себя.
Бежать от реалий мира после 11 сентября было нельзя. То, что произошло с Соединенными Штатами, произошло только с Соединенными Штатами. В Европе и многих других частях мира на это отреагировали с ужасом, скорбью и сочувствием. Но американцы увидели в этих излияниях солидарности больше того, что в них действительно было. Большинство американцев, независимо от своей политической ориентации, считало, что мир разделяет не только их боль и скорбь, но также их страхи и озабоченность угрозой терроризма, и что мир вместе с Соединенными Штатами даст единый ответ. Некоторые американские наблюдатели верны этой иллюзии по сей день. Но на самом деле остальной мир не разделял ни страхи американцев, ни их ощущение необходимости в безотлагательных действиях. Европейцы испытывали солидарность со сверхдержавой в годы 'холодной войны', когда существовала угроза Европе, а Соединенные Штаты обеспечивали безопасность. Но после 'холодной войны' и даже после 11 сентября европейцы чувствовали себя в относительной безопасности. Напуганы были только американцы.
Когда сгладились шок и ужас, оказалось, что 11 сентября не изменило фундаментальное отношение мира к Соединенным Штатам. Недовольство сохранилось. Как показал опрос Pew, проведенный в декабре 2001 г. среди лидеров общественного мнения, большинству из них 'было грустно смотреть на то, что переживает Америка'; по мнению столь же значительного процента опрошенных (70 процентов по всему миру и 66 процентов в Западной Европе), 'хорошо, что американцы теперь знают, что значит быть уязвимым'. Многие лидеры общественного мнения во всем мире, в том числе, в Европе, считали, что 'политика и действия США в мире' были 'главной причиной' терактов и что Америка жнет посеянное.
Кроме того, многие ощущали, что Соединенные Штаты ведут борьбу с терроризмом исключительно в собственных интересах. В Западной Европе 66 процентов опрошенных лидеров общественного мнения заявили, что они считают, что Соединенные Штаты заботятся только о себе. Это было неудивительно, учитывая то, как мало администрация Буш пыталась тогда сделать для того, чтобы создать у союзников США иное впечатление, или чтобы борьба в Афганистане стала борьбой за международный порядок.
Однако американцы не считали, что ими движет своекорыстный интерес. Целых 70 процентов лидеров общественного мнения заявили, что они считают, что Соединенные Штаты действуют также в интересах своих союзников. Это расхождение в восприятии высветило центральную проблему, связанную с парадигмой 'войны с террором'. Американцы, вновь неожиданно оказавшиеся в условиях широкомасштабной глобальной вовлеченности, считали, что при этом они вернулись к роли глобального лидера. Большая часть мира была с этим не согласна.
Война с террором, если следовать ее собственной логике, стала крупнейшим успехом Буша. Ни один серьезный наблюдатель не мог себе представить после 11 сентября, что в следующие семь лет на территории США не произойдет ни одного нового террористического акта. Заслуги Буша в том, что семь лет назад большинство сочло бы практически чудом, не выставляются на первый план с одной стороны, в силу узкопартийных соображений, а с другой - оправданного нежелания искушать судьбу. Более того, успех администрации Буша был в значительной мере достигнут благодаря широкомасштабному международному сотрудничеству - особенно, с европейскими державами - в сфере обмена разведданными, работы правоохранительных органов, и внутренней безопасности. Какие бы промахи ни допустила администрация Буша, она все же сумела защитить американцев от очередного удара по территории страны. Следующей администрации повезет, если она сумеет добиться того же - а если нет, то сопоставление с администрацией Буша будет не в ее пользу.
Проблема с парадигмой 'войны с террором' заключается не в том, что не была достигнута ее основная и жизненно важная цель, а в том, что эта парадигма была и остается недостаточным основанием для выстраивания всей внешней политики США.
В мире эгоистических государств и эгоистических народов - а это, скажем так, тот мир, в котором мы живем - вопрос всегда ставится так: 'Что в этом для нас?' Неадекватность парадигмы 'войны с террором' связана с тем фактом, что очень мало стран за исключением Соединенных Штатов считают терроризм главным вызовом, с которым они столкнулись. Борьба Соединенных Штатов не считается международным 'общественным благом', за которое весь остальной мир может испытывать благодарность. Напротив, большинство стран считает, что они делают Соединенным Штатам одолжение, направляя свои войска в Афганистан (или Ирак). По их мнению, тем самым они часто жертвуют собственными интересами.
Разумеется, ни одна внешнеполитическая доктрина не лишена недостатков. Парадигма антикоммунистического сдерживания также была неадекватна, поскольку борьба между коммунизмом и демократическим капитализмом была не единственным, что происходило в мире в 1947-1989 гг. И все же антикоммунизм позволял Соединенным Штатам привлечь на свою сторону другие страны и убеждал их принять лидерство США. Это было важнее имиджа Соединенных Штатов, который не всегда был незапятнанным. Если война во Вьетнаме не привела к таким же противоречиям между Соединенными Штатами и их союзниками, как война в Ираке, то это не потому, что Америку Линдона Джонсона и Ричарда Никсона любили больше, чем Америку Буша. А потому, что Соединенные Штаты давали то, что другие народы считали для себя необходимым - прежде всего, защиту от Советского Союза - и благодаря этому многие их них не акцентировали внимание на действиях США во Вьетнаме и американской культуре, которая всего за семь лет умудрилась произвести убийства Мартина Лютера Кинга-мл. и Роберта Кеннеди, бунт в Уоттсе, расстрел в Кентском университете и Уотергейт.
Война с террором никогда не была таким сплачивающим фактором. Китай и Россия одобрили ее, потому что она отвлекала от них стратегическое внимание Соединенных Штатов - и потому, что обе страны увидели, что могут воспользоваться войной с террором в своих целях: для Москвы она означала войну с чеченцами, а для Пекина - войну с уйгурами. Но для большинства традиционных союзников Соединенных Штатов она была и остается в лучшем случае нежелательным фактором, который отвлекает их от вопросов, имеющих для них большее значение.
В Европе она воспринимается не просто как отвлекающий фактор. Американцы считают, что европейцы так же, как и они, озабочены проблемой радикального ислама. Но у европейцев другие озабоченности. Для американцев проблема, по большому счету, 'где-то там', в далеких странах, где радикальные исламские террористы замышляют свои теракты, и поэтому решение лежит тоже 'где-то там'. Для европейцев исламский радикализм - это, в первую очередь, внутриполитический вопрос, вопрос о том, могут ли мусульмане быть ассимилированы в европейское общество XXI века, а, если могут, то как. По мнению европейцев, действия США только усугубляют проблемы Европы. Если Соединенные Штаты разворошат осиное гнездо, то осы полетят в Европу - по крайней мере, этого опасаются европейцы.
Короче говоря, война с террором стала в большей степени источником противоречий, нежели единства. Соединенные Штаты, которые уже в 1990-е гг. считались многими гегемоном-хулиганом, после 11 сентября воспринимаются как погруженный в себя гегемон-хулиган, не задумывающийся о последствиях своих действий.
НЕКОМПЕТЕНТНЫЙ ГЕГЕМОН?
Именно с этой точки зрения многие рассматривали решение о вторжении в Ирак в 2003 г. И в этом еще один парадокс. Свержение Саддама Хусейна было одним из самых эгоистических шагов Соединенных Штатов после 11 сентября, больше соответствующим существовавшему до 11 сентября представлению США о себе как об активном и ответственном мировом лидере, чем более узкой, основанной на интересах внешней политике Буша.
Вторжение было отчасти связано с войной с террором. Администрацию Клинтона также беспокоили террористические связи Саддама, и она воспользовалась этими предполагаемыми связями для оправдания своей военной операции против Ирака в 1998 г. Сам Клинтон предупреждал, что, если Соединенные Штаты не предпримут решительные действия против Саддама, то мир 'будет сталкиваться со все новыми угрозами того типа, что представляет собой Ирак сегодня - государство-изгой с оружием массового поражения, готовое использовать его или предоставить его террористам, наркоторговцам или организованным преступникам, которые незаметно перемещаются по миру среди нас'. После 11 сентября резко сниженный уровень терпимости к угрозам помогает объяснить тот факт, что такие реалисты, как Чейни, которые раньше считали, что Саддама можно довольно безопасно сдерживать, вдруг изменили свою позицию. Та же самая логика руководила сенатором Хиллари Клинтон (демократ от штата Нью-Йорк) и многими другими демократами и умеренными республиканцами в Конгрессе, когда в октябре 2002 г. они санкционировали применение силы, одобрив соответствующий законопроект в Сенате 77 голосами из ста. Именно поэтому открытая оппозиция войне была такой редкостью. Колумнист Time Джо Кляйн (Joe Klein) выразил это настроение в интервью накануне войны. 'Рано или поздно, нужно вышвырнуть этого парня... Нужно дать сигнал, потому что, если не дать его сейчас... то каждый потенциальный Саддам и террорист будут чувствовать себя ободренным'.
Основные аргументы в пользу вторжения в Ирак были сформулированы задолго до войны и задолго до появления бушевского реализма. Они соответствовали более широкому пониманию интересов США, которое господствовало в годы правления Клинтона и во время 'холодной войны'. В 1990-е многие считали Ирак не непосредственной угрозой Соединенным Штатам, а проблемой миропорядка, за которую США несут особую ответственность. Как говорил в 1998 г. тогдашний советник по национальной безопасности Сэнди Бергер (Sandy Berger), 'От будущего Ирака зависит судьба Ближнего Востока и арабского мира на ближайшее десятилетие и позже'. Именно поэтому такие фигуры, как Ричард Армитидж (Richard Armitage), Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama) и Роберт Зеллик (Robert Zoellick) подписали в 1998 г. обращение с требованием насильственного свержения Саддама. Именно поэтому, как писал тогда журналист New York Times Билл Келлер (Bill Keller) (ныне ответственный редактор газеты) войну поддержали либералы из клуба 'Боже мой, а я ведь тоже ястреб!', включая регулярных комментаторов [New York Times] и Washington Post, редакторов New Yorker, New Republic и Slate, колумнистов Time и Newsweek', а также многих бывших клинтоновских чиновников.
Либералы и прогрессивные политики, которые выступили за войну в Ираке, поступили так во многом по той же самой причине, по которой они поддержали войну на Балканах: считая ее необходимой для сохранения либерального международного порядка. Они предпочли бы, чтобы действия Соединенных Штатов были санкционированы ООН, но знали, что в случае Косово это было невозможно. Их главная забота сводилась к тому, что администрация Буша после свержения Саддама будет реагировать на последствия, руководствуясь узко реалистическим подходом. Как выразился сенатор Джо Байден (Joe Biden) (демократ от штата Делавэр), 'Некоторым из них созидание нации не по зубам'. Бывший клинтоновский чиновник Рональд Асмус (Ronald Asmus) задавался вопросом: 'О чем идет речь: об американском могуществе или демократии?' Если речь идет о демократии, считал он, то Соединенным Штатам следовало бы 'иметь более широкую базу поддержки в стране и больше друзей за рубежом'.
Однако широкий консенсус среди американских консерваторов, либералов, прогрессивных и неоконсервативных политиков не был воспроизведен в остальных странах мира. Для европейцев Косово очень сильно отличается от Ирака. Дело не в законности или ООН, а в географическом положении. Европейцы были готовы пойти на войну без санкции ООН, когда речь шла о них самих, их безопасности, их истории и их морали. Ирак - совершенно другое дело. Для таких американских либералов, как колумнист New York Times Томас Фридман (Thomas Friedman), 'цинизм и неуверенность Европы, выдаваемые за моральное превосходство' были 'непереносимы'.
Ирак давно был камнем преткновения. В 1990-е годы возникли большие расхождения между Великобританией и Соединенными Штатами с одной стороны, которые выступали за сдерживание Ирака при помощи санкций и военного давления, и Китаем, Францией, Россией и большинством других стран с другой - они выступали за прекращение сдерживания. К 2000 г. администрация Клинтона уже опасалась, что режим сдерживания может рухнуть, но ей не удалось убедить остальных в необходимости его поддержания. К 2003 г. мало что изменилось. Теракты 11 сентября не снизили терпимость остального мира к Саддаму Хусейну, в отличие от терпимости Соединенных Штатов. Напротив, сократилась терпимость мира к Соединенным Штатам.
К 2003 г. очень немногие страны принимали близко к сердцу заявления о безотлагательности войны с террором и гуманитарных озабоченностях в Ираке или испытывали желание вновь увидеть Соединенные Штаты во главе международного крестового похода ради восстановления порядка силой, как это было во время войны в Персидском заливе в 1991 г. Мало кто мог поверить, что Соединенные Штаты, особенно, при Буше, вдруг начали действовать от имени мирового порядка. Поэтому многие могли объяснить эту войну только как войну за нефть, или за Израиль, или за американский империализм, и так далее. В общем, считали ее чем угодно, кроме того, чем ее считали сторонники войны, представляющие весь политический спектр США: войной, которая соответствует интересам США и лучшей части человечества.
Кто знает, что произошло бы, если бы Соединенные Штаты обнаружили материалы для создания оружия и программы, которые, как считали все, включая европейцев и антивоенных критиков в Соединенных Штатах, имелись у Ирака? Даже если бы оружия не было обнаружено, то какой была бы реакция мира, если бы Соединенные Штаты принесли в Ирак относительный порядок и стабильность? Тогдашний государственный секретарь Колин Пауэлл считал в то время, что 'как только мы добьемся успеха, начнем побеждать, и люди осознают, что мы пришли, чтобы дать лучшую жизнь народу Ирака', будет возможно 'довольно быстрое' изменение мирового общественного мнения.
Разумеется, произошло нечто иное. Успешно свергнув Саддама, Соединенные Штаты приступили к провалу операции по восстановлению порядка и стабильности в пост-саддамовском Ираке. Причин этого провала было множество, включая сочетание плохих решений с невезением, что может случиться в ходе любой войны, и трудности, изначально присущие раздробленному иракскому обществу. Но частью проблемы было мировоззрение, которое многие высокопоставленные чиновники Буша сохранили с 1990-х годов и первых дней его администрации. Руководство Пентагона было привержено концепции 'стратегической паузы' и враждебно относилось к слишком сильной опоре на сухопутные войска. Кроме того, сохранялась аллергия республиканцев в отношении созидания наций, чего опасался Байден. Следствием этого - как в Афганистане, так и в Ираке - было размещение слишком немногочисленного контингента, который был не в состоянии взять под контроль территорию страны и подавить борьбу за власть, неминуемую после падения диктатур, а также слишком слабый гражданский потенциал для того, чтобы заниматься мощным социальным и экономическим восстановлением, необходимым при решении неизбежной задачи по послевоенному национальному возрождению. В Ираке эти промахи стали очевидны в первые месяцы после вторжения. Чтобы освоиться с этим, администрации потребовалось еще четыре года.
В конце концов, администрация Буша все-таки скорректировала свою стратегию, и, в результате, перспективы успеха в Ираке сегодня выглядят гораздо более радужно, чем могло показаться два года назад. Но за годы топтания на месте Соединенные Штаты заплатили огромную цену. Каким бы ни был ущерб, нанесенный Соединенным Штатам самим вторжением, ущерб, причиненный четырьмя годами неудач, включая наиболее яркие проявления этих неудач - такие, как скандал в тюрьме Абу-Грейб, несоизмеримо выше. В распадающемся мире нет ничего хуже зацикленного на себе гегемона, чем некомпетентный гегемон, зацикленный на себе.
Роберт Каган - старший научный сотрудник Фонда Карнеги, автор книги 'Возвращение истории и конец мечтаний'
|
