Газета «Наш Мир»

     1. После изобретения оружия массового поражения мировые войны перешли в формат всемирных финансовых кризисов.

    Это связано как с риском полного уничтожения Земли в случае глобальной войны, так и с отсутствием пассионарных учений, которыми могли бы вдохновляться новые Тамерланы.

    Можно без натяжки сказать, что финансовый кризис — мировая война эпохи постмодернизма, когда умирать не за что.

    От войны кризис отличается тем, что при нем не убивают до смерти. Сходство их заключается в том, что и война, и финансовая катастрофа примерно раз в тридцать—пятьдесят лет напоминают человечеству о фундаментальных ценностях, которые человеку свойственно забывать. Дело забывчиво, тело заплывчиво. В качестве регулятора нравственности кризис, безусловно, гуманнее войны, но его эстетическое оформление близко к военному.

    Война еще долгое время влияет на послевоенную эстетику, напоминающую человечеству о главных ценностях вроде взаимовыручки и трудолюбия, пока оно не зажрется окончательно.

    Показателем критического уровня зажратости является гламур. Гламур, а именно эстетизация потребления, сопряженная с всемерным замалчиванием и уничижением производства, возникает во всяком обществе, стоящем на пороге катастрофы, и сигнализирует об этой катастрофе нагляднее, чем РОЭ — об инфекции. Первый — не считая пятивекового упадка Рима — внятно обозначившийся гламурный век наблюдался во Франции времен Людовика XVI накануне известной революции. Принципиальное отличие Людовика XVI от Людовика XIV, при котором тоже было гламурно, заключалось в том, что при Людовике XIV у Франции было мощное государство и успешные войны. Роскоши тоже хватало, и этой роскошью питалась вся эстетика авантюрных романов от Дюма до Голонов. Но король и дело делал, а жена его, Мария-Терезия, не позволяла себе высказываний вроде «если у народа нет хлеба, пусть ест пирожные».

    При Людовике XVI Франция тратила очень много, а осторожные реформы быстро сменились контрреформами. Бурное потребление всегда кончается кровью. Людям хочется все более сильных раздражителей, и скоро вместо театра у них гильотина.

    2. Эстетика гламура в случае войны или кризиса быстро сменяется мобилизационной, но осуществляют этот переворот, как правило, те самые люди, которых эпоха потребления вознесла на пьедестал. В 1914 году российский гламур, называвшийся также Серебряным веком и тоже по-своему очень галантный, разрешился мировой войной, и большинство светских фигур, законодателей мод и арбитров вкуса возглавили патриотический переворот в умах. Чрезвычайно полезную статью об этом напечатал в свое время С. Маршак, писавший филологические обзоры не хуже, чем детские стихи. Его статья «Зачем пишут стихами» содержит выдающиеся образцы постгламурной эстетики в исполнении наигламурнейших персонажей десятых годов. Кузмин: «Небо, как в праздник, сине, а под ним кровавый бой. Эта барышня — героиня, в бойскауты идет лифт-бой!» Северянин: «Друзья! Но если в день убийственный падет последний исполин, тогда, ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин». Сологуб: «Что уж нам Господь ни судит, мне и то утехой будет, что жила за молодцом. В плен врагам не отдавайся, умирай иль возвращайся с гордо поднятым лицом!» Брюсов: «В наши грозные, страшные дни вспомним снова завет Святослава! Как во тьме — путевые огни, веку новому — прошлого слава!» Маршак целомудренно умалчивает о том, что Владимир Маяковский свои первые плакаты сочинил вовсе не в «Окнах РОСТА», а в Петрограде 1914 года: «У Вильгельма Гогенцоллерна размалюем рожу колерно!» А Маяк с друзьями-футуристами как раз и был типичным представителем антигламура, всегда входящего с гламуром в один пакет: какое же потребление без эпатажа? Некоторым особенно нравилось кушать под его громовое «Нате». От соблазна пропеть что-нибудь мобилизационное удержался один Блок, давно призывавший катастрофу и отозвавшийся на войну единственным мрачным стихотворением «Петроградское небо мутилось дождем».

    Люди, только что воспевавшие утонченные наслаждения и всяческую роскошь, негу и расслабленность,  затрубили в трубы и ударили в барабаны. Трудно представить, кого мог вдохновить такой коктейль, но сами авторы были довольны. Нечто подобное наблюдалось и в советской довоенной поэзии: примерно семь лет тогда царствовал патриотический гламур, повыше градусом, чем сегодня, но по вектору неотличимый. «Жить стало лучше, жить стало веселей», спасибо организатору и вдохновителю, только сейчас у нас тандем вождей, а тогда роль коллективного Медведева играло Политбюро. Перестройка свершилась стремительно: советские барды, расслабившиеся было на однообразных славословиях, принялись писать столь же однообразные боевые призывы, — но поскольку советские поэты были ближе к народу, чем эстеты, их война быстрее задела по-настоящему, и появились мощные тексты, составившие славу отечественной лирики. Быстрее других все понял Симонов, отреагировавший на войну не трубными призывами или воинственными бряцаниями, а интимной лирикой небывалого накала. Грань между поэзией 1941 и 1943 годов небывало отчетлива: 1941 год — шапкозакидательство и жестяное громыхание, 1943-й — тексты истинно фольклорной мощи.

    Закономерность очевидна: постгламурная культура делится на две волны. Первая — мобилизационная риторика в исполнении гламурных персонажей. Это бэ-э-э. Вторая — здоровая встряска, после которой в культуре начинают звучать живые голоса. Как правило, это голоса тех, кому на момент начала кризиса лет 20—25.

    3. В ближайшее время нас ожидает стремительная переориентация большинства икон потребительского общества на скромность, солидарность и благотворительность. Это не будет иметь успеха, но заполнит вакуум.

    Для обозначения господствующего стиля предлагаем термин gloom, что в переводе с английского означает «мрак, сумрак, тусклость, недовольство, сердитость» — словом, полную противоположность гламуру. Глум намекает еще и на глумление, каковым явно будет выглядеть все происходящее в культурном поле: люди, только что учившие «баловать себя» и внезапно перестроившиеся на повальный альтруизм, всегда имеют вид несколько глумливый, блудливый и гадко подмигивающий.

    Первой ласточкой глумной переориентации уже стало обращение Сергея Минаева к аналитической (sic!) телепублицистике. Телеаналитика Сергея Минаева будет того же качества, что и его проза, однако здесь важен вектор, задаваемый с помощью явно кремлевского проекта. Не меньший интерес представляет эволюция Ксении Собчак, прощающейся с образом светской львицы. Она все чаще появляется в образе скромной училки, одетой дорого, но блекло. На очереди Тина Канделаки, которая, возможно, в скором времени возглавит масштабную благотворительную акцию либо выступит ведущей ток-шоу, в ходе которого будет собирать деньги для голодающих топ-менеджеров. Даша Жукова в элегантном рубище собственного производства снимется в фотосессии на бирже труда: в начале Первой мировой иконы стиля любили позировать в белых халатах с красным крестом, а сегодня фронт переместился в банки и социальные службы. Федор Бондарчук за стр-р-рашные по кризисным временам деньги снимет ремейк «На дне» под названием «На дне рождения», где соберет актерскую элиту тучных годов и сам сыграет Сатина. Костюм Сатина изготовит Кавалли. Дима Билан на очередном «Евровидении» с чувством исполнит хит «Друзья, купите папиросы, смотрите, ноги мои босы!». Андрей Макаревич и Михаил Пореченков выступят с совместным (в целях экономии) патриотически-кулинарным шоу «Лопай, что дают», где порадуют зрителя рецептом фальшивого зайца и кризисной морковной сосиски. Оксана Робски выпустит краткое руководство по выращиванию картошки на рублевской почве (Рублевское шоссе переименуется в Копейское, дабы не возбуждать в народе протестных настроений). Учитывая определенный рост интереса к революционным брендам, Лена Ленина снимется на броневике. Сергей Зверев радикально сменит имидж и примется изображать мужчину. Евгений Гришковец выпустит роман «Лохмотья» — сиквел «Рубашки» о судьбе среднего класса. Бари Алибасов спродюсирует высокоморальную группу девственниц «Ни-ни». Очередной «Последний герой» будет снят не на экзотическом острове, а в Капотне. Сериал «Ранетки» переименуется в «Монетки», ибо в кризисное время объект вожделений меняется. Каналу ТНТ срежут финансирование, и вместо «Дома-3» мы увидим «Коробку-1». Сериал «Женщина без прошлого» в видах актуальности трансформируется в «Мужчину без будущего». Гарик Харламов станет ведущим аналитического ток-шоу «Бла-бла-бла вокруг бабла». Возникнет социальная реклама «Еще одна жизнь, которую погубил дериватив».

    Все это будет мило и даже забавно, но продлится не более года, ибо всякое серьезное потрясение — политическое или экономическое — с неизбежностью провоцирует нацию на некоторый культурный ренессанс, и в начале десятых годов он так же закономерен, как культурная революция двадцатых или мощная культура сороковых. Досада только в том, что такие ренессансы недолговечны — и людей, только-только чему-то научившихся и начавших думать самостоятельно, обязательно погонят в стойло при первых признаках новой стабилизации. Эта стабилизация будет покруче застоя нулевых и пройдет уже без всяких признаков гламурности, в суровом мобилизационном стиле. Так что если мы и дождемся в 2012 году новой «лейтенантской» прозы и даже своего «Теркина», то 2014 олимпийский год начнется с постановления о журналах VOGUE и «Афиша».

    Дмитрий Быков, Александр Гаррос