Газета «Наш Мир»

Аналогия нашего времени с эпохой распада Римской империи не нова. При взгляде на состояние культуры и мысли такая ассоциация напрашивается сама собой. Эта цивилизация не уничтожала христиан в катакомбах, но преступления нацизма вполне могли стать той точкой отсчета в культурном пространстве, после которой где-то стало ясно: продолжения быть не должно. И эти слова не стоит считать обвинением всех людей, вовсе нет, суду подверглись виновные. И миллионы индусов, и тысячи жителей островов Тихоокеанского бассейна вовсе не причастны к трагедиям середины прошлого века. Но всё же эти трагедии были. И были антивоенные бунты, и были военные хунты, и была надежда на прогресс, и в который раз уже она не оправдалась. Не было только новых варваров. Но и их мы взрастили, с одной поправкой: не вне, а внутри.

Обращая внимание на то, как развивались революционные движения, мы не можем не отмечать их постепенной, но всё же неизбежной деградации. Новые левые ещё видели себя продолжателями дела футуристов, правопреемниками дадаистов и обвиняли Камю в том, что он умер, не дав им себя убить. Что ж, современные революционеры далеки от такой агрессии. Они далеки от культуры как таковой. В манифестах каких-нибудь motherfucker сквозила безумная тоска по тому времени, когда жизнь и культура являли собой единое целое. С тех времен прошло всего 50 лет, но новые революционеры не жаждут этого. Они не то чтобы забыли о существовании культуры, но вся она стала олицетворять для них зло. И высокая, и низкая, духовная, материальная — любая. Всё связанное с миром -измов, -логий, -аций порождает разрушительную агрессию. Эта энергия желает только одного — уничтожения. «После нас — потоп» перестает быть метафорой на фоне глобального потепления. Конечно, к ним оно не имеет никакого отношения, но, учитывая общее техногенное происхождение, мы не видим в их сопоставлении ничего странного.

Но почему, отчего в сытой и благополучной Европе, более того — в жаркой и благостной Греции, возникает именно сейчас такое варварское движение? И оно пользуется одобрением таких же революционеров по обе стороны океана. Сложно сказать, что сдерживает эту волну агрессии и долго ли продлится война, учитывая, что ни новых Флавиев, ни Помпеев не родит цивилизация постиндустриального мира. На Барака Обаму едва ли можно возлагать надежды, а прочие уже несколько лет проявляют себя в настоящем либеральном и толерантном стиле: защищаются и защищают право на защиту. И право на агрессию как его закономерную и легитимную часть.

Но легитимность и правомерность безразличны тем, кто делает «коктейли Молотова» в греческих университетах, так же как им безразлично, кто управляет Америкой или Россией: всё это одинаково чуждые им внутрицивилизационные частности. Они слишком связаны с процедурами выборов, пусть где-то формально, а где-то фактически чересчур насыщены исследованиями и социологическими опросами, которые вызывают в левых кругах такую жгучую, лютую ненависть.

По поводу бездействия властей в расследовании дела болгарской иммигрантки Куневой — это похоже на длящиеся уже два месяца атаки анархистов, призывающих к возмездию за подростка, убитого полицией. Всё это — лишь протяжное «нет» в ответ на многочисленные слова.

Вообще мысль о предельности слов как никогда актуальна, и, пожалуй, ее проще всего связать с высоким темпом. На большой скорости всегда выше травматизм при автокатастрофах, проще сфальшивить при музицировании и вообще проще перейти ту границу, которая отделяет какие-то важные противоположности в жизни. Норму — от аномалии, победу — от поражения. Мы легко заигрываемся и начинаем думать, что раз уж вариантов развития так много, значит, они все верны. И каждый идет своим путем и сам переступает тот Рубикон, за которым эклектика превращается в эклектизм, свободная любовь — в вульгарный промискуитет, толерантность — в попустительство, а битва за веру — в войну против всех. Мир с чрезмерно расширившимися границами по законам развития космических тел должен сжаться и превратиться в белого умирающего карлика, в какого сейчас превращается Европа. Что будет с той энергией, которая, согласно правилам физики, должна-таки сохраняться, а может быть, даже преумножаться, — нам неведомо, мы внутри этого белого карлика. Ждет ли нас новое средневековье, или война продлится еще пару десятилетий, каким будет разрушение — физическим или только культурным, мы предсказать не можем. Но главное — мы не способны признаться себе в том, что сами уже не построим тот дивный новый мир, который вроде бы может спасти старый мир от нашествия новых варваров, которые сейчас еще громят витрины, но скоро доберутся и до того, что скрывается за ними. Как наследники Гессе, мы будет основывать маленькие внутренние Касталии, где неспешно заигрываться в свои игры, не поспевая за скоростью новых атак.

Червоточина не в виртуальной экономике и не в консюмеризме, которые, безусловно, служат экономическими внешними катализаторами разрушения. Порочность заложена в самой системе, и, не разрушив ее основ, мы не добьемся перехода на новый виток. Еще какое-то время будет воссоздаваться структура мира, будет видимость другой жизни. Всё больше культурных варваров будет проникать в самую сердцевину системы, казаться гениями, зарабатывать миллионы, не желая тратить их на то, чтобы этот мир прожил еще несколько лет. Их будут гнать и преследовать, но всё это будет тщетно. В наших силах только сделать переход максимально мягким, попробовать обеспечить спокойные годы старикам, безболезненное рождение детям. Но дети нового тысячелетия рождаются уже для жизни в ином мире, в котором им не суждено стать звеном цепочки передачи культуры от одного поколения другому. Эти дети рождаются для войны.

Но вся патетика и громкие слова кажутся пустыми и лишенными смысла не оттого, что повторены многократно, а, скорее, оттого, что мы не можем их пережить. Уже сегодняшним двадцатилетним тяжело смотреть длинные фильмы, им более привычен формат клипа. И жизнь будет состоять из таких же маленьких, почти незаметных на первый взгляд мелочей, в которых мир будет неотвратимо меняться. Слова остаются в прошлом, им место в архивах, рядом с культурными жестами и политическими акциями прошлого века. Но какими будут политика, искусство, мораль и религия в новом веке — мы едва ли узнаем.