Газета «Наш
Мир» Начало
Докинз представляет атеизм как единственный приемлемый вывод из
разумного рассмотрения свидетельств. В то же самое время Докинз не
желает признавать сложность определения "большой картины" на основе
наблюдения. Процесс определения "наилучшего объяснения" сложного набора
наблюдений является еще более сложным, особенно в отсутствие согласия
относительно того, как определить, какое объяснение является лучшим.
Серьезные недостатки упрощения Докинзом научного объяснения лучше
видны при обращении к классическому исследованию философа Гильберта
Хармана, который утверждал, что процесс индуктивного вывода, столь
характерный для естественных наук, может быть описан как "вывод
наилучшего объяснения"[35]. Этот процесс, который, вероятно, лучше было
бы назвать "движением к наилучшему объяснению", может быть представлен
как процесс "принятия гипотезы на основании того, что она обеспечивает
лучшее объяснение свидетельств, нежели альтернативные гипотезы"[36].
Это не окончательное доказательство, но набирающее вес свидетельство,
приводящее к признанию, что одно из множества конкурирующих объяснений
является предпочтительным. Вопрос не в том, какое из объяснений
является доказанным окончательно (так как такие уровни доказательства
часто выходят за рамки наших исследований), но какое из объяснений
лучшее. Или, возвращаясь к байесианской форме мышления, какое является
более вероятным.
Возможно, наиболее известной научной работой, которая использует
метод выбора наилучшего объяснения, является труд Чарльза Дарвина
"Происхождение видов". Поэтому небезосновательно требование Докинзом
окончательного доказательства, поскольку сам Дарвин использовал тот же
метод и рассматривал его как необходимый при такой сложности
наблюдательных данных и отсутствии каких-либо средств решительного
подтверждения его теории. В своей работе Дарвин представил значительный
массив наблюдательных данных, которые могли быть объяснены на основе
естественного отбора, но при этом вступали в некоторый конфликт с
доминировавшей тогда теорией специального творения отдельных видов[37].
Следует отметить, что Уильям Уивелл развил понятие "совпадения" как
средства измерения объяснительной силы объяснений, и Дарвин в
значительной степени находился под влиянием этого представления[38].
Ввиду важности метода Дарвина в подходе Докинза к науке мы можем
остановиться, чтобы рассмотреть, как великий герой Докинза
рассматривает вопрос о доказательстве, которое не абсолютно доказывает
что-либо, хотя и может указывать на определенное направление. Для
Дарвина надежные наблюдения требуют объяснения[39]. Так что же является
наилучшим объяснением, которое необходимо выбрать из множества
конкурирующих объяснений?
1. Формы определенных живых существ выглядят приспособленными к их
специфическим условиям. Уильям Пэйли и другие предполагали, что эти
создания были индивидуально сотворены Богом с такой приспособленностью.
Дарвин рассматривал это как нескладное объяснение.
2. Некоторые из известных видов вымерли. Этот факт был известен до
Дарвина, и часто объяснялся на основании теории катастроф – таких как
"всемирный потоп", о котором говорится в библейском повествовании.
3. Исследовательское путешествие Дарвина на Бигле убедило его в
неравномерном географическом распределении живых форм по миру. В
частности, Дарвин находился под впечатлением различия популяций
Галапагосских островов.
4. Многие создания обладают "рудиментарными структурами", которые не
имеют очевидной или предсказуемой функции – такие как соски у самцов
млекопитающих, рудименты тазовых и задних конечностей у змей, и крылья
у многих нелетающих птиц. Как это может быть объяснено на основании
теории Пэйли, которая акцентирует внимание на важности индивидуального
замысла каждого вида? Почему Бог должен создавать излишества?
Все эти аспекты естественного порядка могут быть объяснены на основе
теории Пэйли. "Происхождение видов" пытается аргументировать, почему
идея "естественного отбора" является лучшим объяснением того, как
происходила эволюция видов. Задачей Дарвина было развить объяснение,
которое должно рассматривать эти четыре наблюдения более
удовлетворительным образом, чем альтернативы, которые тогда имелись в
наличии. Движущей силой этой рефлексии было убеждение, что
морфологические и географические явления могут быть убедительно
рассмотрены с применением единой теории естественного отбора.
Важно отметить, что для самого Дарвина было совершенно очевидно, что
его объяснение биологического свидетельства было не единственным,
которое можно было представить. Он, однако, полагал, что оно обладает
большей объяснительной силой, чем конкурирующие, такие как доктрина
индивидуального творения. "Свет указал на некоторые факты, которые
делают теорию специального творения предельно туманной"[40].
Теория Дарвина имела много слабостей и пробелов. Например, она
требовала, чтобы видообразование имело место до сих пор; но
свидетельства этого отсутствовали. Дарвин не мог объяснить, как природа
"запоминает" изменения, чтобы передать их будущим поколениям. Тем не
менее, Дарвин был убежден, что это трудности, которые могут быть
терпимы в рассмотрении ясного объяснительного превосходства его
подхода. Хотя Дарвин и не был убежден, что адекватно решил все
проблемы, которые требовали разрешения, и был полностью осведомлен о
том, что он не мог доказать своей теории в том наивном смысле, который
находим в популярных работах Докинза – но, тем не менее, он был уверен,
что его объяснение является лучшим из доступных: "Множество трудностей
встретится читателю. Некоторые из них являются настолько убийственными,
что до сего дня я не могу размышлять о них без содрогания..."[41].
Дарвин утверждает, что "большая картина" объяснения может быть
предложена и принята без окончательного доказательства. В самом деле,
можно указать, что природа исторического процесса такова, что прямая
верификация невозможна; мы вынуждены апеллировать к выводам. Это не
делает ошибочным этот подход в отношении научного объяснения. Это
просто означает, что уровень и надежность объяснения определена
предметом рассмотрения. Это одна из фундаментальных тем научного
богословия: онтология определяет эпистемологию. Образ вещей определяет
то, как именно они могут быть познаны и насколько хорошо они могут быть
познаны. Докинз, кажется, применяет совершенно непригодный критерий
надежности для вопросов "большой картины". Но какой же критерий может
быть предложен, чтобы определить, что является "наилучшим" объяснением?
Харман замечает, что "такое суждение будет основано на рассмотрении
суждений, какая гипотеза проще, какая наиболее правдоподобна, какая
больше объясняет, какая пригодна для данного случая и т.д."[42]. Это не
означает, что она должна быть признана. Заметим, что критерии,
представленные здесь, могут противоречить друг другу[43]. Расширение
теории для того, чтобы она была способна объяснить больше, обычно
вовлекает дополнительные гипотезы, которые делают теорию менее простой.
Далее, как акцентирует Ненси Картрайт, часто существует обратное
отношение между простотой теории и ее способностью представления
мира[44]. Тщательная проверка развития научной теории делает весьма
трудным вывод, определяют ли общепринятые критерии то, какое объяснение
"лучшее". Простой факт заключается в том, что "лучшее объяснение"
является существенно прагматическим понятием[45].
Христианские апологеты утверждают, что "лучшее объяснение" мира –
то, которое говорит о нем как о действии Бога Творца. Они склонны
занимать позиции, которые можно разделить на две группы: "Бог
промежутков" и "большая картина". Первый чаще всего находит отражение в
популярной литературе, когда утверждается, что наука неспособна
предложить полное рассмотрение мира. Существуют бреши в нашем
понимании. Утверждается, что недостатки в объяснении могут быть
объяснены посредством апелляции к Богу. Я предложил этот карикатурный
подход главным образом потому, что я убежден в его недостатках, почему
я и не защищаю его. Он является весьма уязвимым – большей частью
вследствие непрекращающегося прогресса науки, имеющего тенденцию к
заполнению брешей. "Естественное богословие" Уильяма Пэйли (1802)
является характерным примером такого подхода и со всей очевидностью
уязвимо, даже если некоторые из его критиков и указывали, что подобный
подход можно спасти. Джеймс Мур показал в своем массивном и
определенном христианском ответе Дарвину, что было много тех, кто
верил, что явные недостатки рассмотрения Пэйли биологической жизни (и,
что более примечательно, понятия "совершенной приспособленности") были
в действительности исправлены дарвиновским понятием естественного
отбора[46].Что еще более важно, некоторые авторы отказались от акцента
Пэйли на специфической адаптации (используя термин Дарвина, неизвестный
Пэйли) и предпочли сфокусировать внимание на том факте, что эволюция
руководствуется совершенно определенными законами – очевидное
применение к биологии общего подхода, развитого в средневековье
Аквинатом. То, что эволюция осуществляется на основе определенных
принципов, само по себе было косвенным подтверждением божественного
вмешательства в этот процесс.
Но все же существует и вторая альтернатива, которая, я полагаю,
гораздо более интересна. Она построена на точке зрения, которую мы
находим у многих авторов XX столетия – таких как Альберт Эйнштейн и
Людвиг Виттгенштейн. Понятность вселенной сама по себе требует
объяснения. Это уже не брешь в нашем понимании мира, но сама
всеохватность понимания, которая требует объяснения. Этот подход
является, по моему мнению, гораздо более предпочтительным. Он избегает
очевидно фатальной проблемы исторической эрозии: что не может быть
объяснено сегодня, может быть объяснено завтра. Но причины, по которым
я предпочитаю эту позицию, не являются чисто прагматическими: они
укоренены в убеждении, что вера в Бога обладает объясняющей
жизненностью. "Я верю в христианство", писал К.С. Льюис, "как я верю,
что солнце взошло, не только потому, что вижу это, но потому, что я
вижу и все остальное"[47]. В заключении своего эссе "Является ли
богословие поэзией?" этими словами Льюис высветил одну из многих
трудностей, связанных с научным мировоззрением: оно было вынуждено
предполагать эти выводы.
Упорядоченность мира, столь фундаментальное утверждение самого
научного метода, также требует объяснения[48]. Для Льюиса христианская
вера предлагала освещение мира, допускающее его рассмотрение под
определенным углом зрения и открывающее таким образом пути исследования
и проверки того, насколько вера согласуется с реальностью. В этом
подходе в человеческом понимании реальности нет брешей, указывающих на
существование Бога; но есть дыхание человеческого понимания этой
реальности, которая сама требует объяснения на более глубоком уровне.
Возможно, ничто не может быть доказано с определенностью, но это вряд
ли остановит нас в поиске того, что может быть наилучшим объяснением –
и продолжая искать, однажды мы его найдем. И не является ли это в
действительности верой? Поиск наилучшего, будь то в терминах истины,
красоты или руководства?
Богословие как вирус разума?
Как мы отметили в предшествующем разделе, Докинз некорректно
полагает, что религиозная вера является "слепым доверием", которое
отвергает принятие во внимание доказательств. При рассмотрении
аксиоматического утверждения Докинза о корректности атеистического
мировоззрения следует очевидный вопрос: "Почему так много людей верит в
Бога, когда не существует Бога, чтобы верить в Него? Ответ Докинза –
понятие "Бог-мем", вирусоподобный культурный репликатор, имеющий
способность передавать себя от одного человеческого ума к другому в
процессе, похожем на патологическую инфекцию[49]. Как гены
распространяют себя посредством передачи от тела к телу через семя или
яйцеклетку, так же и мемы распространяют себя посредством передачи от
мозга к мозгу в процессе, который, в широком смысле термина, может быть
назван подражанием.
Когда Докинз говорит о культурной имитации или репликации, в
качестве примеров он приводит тона, идеи, крылатые выражения, моду,
аспекты архитектуры, песни, а также веру в Бога.
"Бог-мем" действует особенно хорошо, поскольку он имеет "наивысший
знак живучести или заразительной силы в окружающей среде, создаваемой
человеческой культурой"[50]. Люди не верят в Бога, потому что долго и
тщательно размышляли над этим вопросом; они верят в него, потому что
они были инфицированы сильным мемом. (Эта идея должна позднее развиться
в представление об образе Бога как о вирусе). В обоих случаях умысел и
результат – низвержение интеллектуальной законности веры в Бога.
"Бог-мем" или "Бог-вирус" есть просто проблема инфицированных людей.
Многие критики Докинза возражают, конечно, что совершенно то же
самое может быть сказано об истинности мема атеиста. Однако Докинз не
рассматривает распространение атеизма на основе меметического подхода –
главным образом вследствие принятия своего ключевого положения, что
атеизм является научно корректным, и, таким образом, не требует
объяснения. Фактически это верование, и поэтому оно требует подобного
объяснения, как и вера в Бога. Модель Докинза в действительности
требует признания того, что и атеизм, и вера в Бога являются
меметическими эффектами. Они являются, следовательно, в равной степени
достоверными или в равной степени ошибочными.
Проблема с этим подходом совершенно очевидна. Если все идеи являются
мемами или следствиями мемов[51], то Докинз находится в решительно
неудобном положении, поскольку вынужден будет принять, что его
собственные идеи должны также быть признаны следствиями мемов. Тогда
научные идеи должны стать просто другим, воспроизводимым в рамках
человеческого разума видом мемов. Это не соответствует целям Докинза, и
он исключает понятие оригинальным образом: "Научные идеи, подобно
мемам, являются предметом естественного отбора, и могут выглядеть
излишне вирусоподобно. Но селективные силы, которые внимательно
рассматривают научные идеи, не являются произвольными или капризными.
Они точны, действуют в рамках честных правил и не способствуют узкому
эгоистичному поведению"[52].
Это представляет собой пример безуспешной защиты, в которой Докинз
делает напрасную попытку избежать капкана собственной аргументации.
Любой, кто знаком с интеллектуальной историей, быстро поймает его на
этом. Любая догма является ложной, кроме моей. Мои идеи являются
исключением из общего правила, по которому я идентифицирую другие идеи,
которое позволяют мне объяснить, почему я отбрасываю их, оставаясь в
своей собственной области.
Но почему согласие с научными критериями позволяет определить,
является ли мем "благим" или "полезным"? При обычном прочтении "благо"
или "полезность" мема должны проявляться в том, что он сопровождается
гармонией, придает жизни какой-либо смысл или увеличивает ожидания от
нее. Это должно быть более естественным и очевидным критерием для
"благости" мема. Но при дальнейшем рассмотрении истина уходит от нас.
Не существует никакого "естественного" критерия, который можно было бы
привлечь. Мы решили, нравится это или нет, и затем отметили мем
соответствующим образом. Если вам нравится религия – это "хороший" мем,
если нет – "плохой". В результате Докинз занимается лишь построением
порочного круга, отражающего его собственную субъективную систему
ценностей.
Мы рассмотрим идею мемов более детально позднее, когда вернемся к
обсуждению полезности этой идеи в объяснении культурной и
интеллектуальной эволюции. Однако на этой стадии важно отметить
некоторые основные трудности с самой концепцией мемов, а также с ее
применимостью к вере в Бога или человеческой культуре вообще.
Первая проблема "универсального дарвинизма" Докинза заключается в
том, что он недостаточно обоснован. В своем предисловии к работе Сьюзан
Блэкмор "Машина мемов" (1999) Докинз указывает на трудности, которые
создает мем, серьезно принятый в рамках научного сообщества[53].
Другое возражение заключается в том, что мы не знаем, из чего
состоят мемы или где они расположены. Мемы не были найдены Уотсоном или
Криком; они отсутствовали у Менделя. В то время как гены находят свое
точное местоположение в хромосомах, мемы, главным образом, существуют в
мозгах, и мы имеем еще меньшую возможность видеть их, чем видеть ген
(хотя нейробиолог Хуан Делиус описал в своей гипотезе, на что похожи
мемы).
Разговор Докинза о мемах часто выглядит подобно разговору верующего
о Боге – невидимый, непроверяемый постулат, который помогает объяснить
некоторые вещи в отношении опыта, но, в конечном счете, лежит вне рамок
эмпирического исследования. Довольно трудно понять точно, что означает
указание Докинза на то, что "нейробиолог Хуан Делиус изобразил свое
представление того, на что могут быть похожи мемы". Большинство из нас
видели бесчисленные попытки изобразить Бога, посещая музеи и выставки.
Два примера приходят мне на память: знаменитая фреска Микеланджело из
Сикстинской Капеллы (1511-1512) Бога, создающего Адама, или известная
акварель Уильяма Блейка "Древние дни" (1794)[54]. Итак, является ли
предположение Докинза о возможности изображения мемов хоть
сколько-нибудь верифицируемой концепцией? Становится ли оно научно
правдоподобным? Предположение Делиуса, что мем имеет единую наблюдаемую
структуру "как созвездие активированных нейронных синапсов", является
чисто гипотетическим и должно быть подвергнуто строгому эмпирическому
исследованию[55]. Одно дело спекулировать о том, на что это может быть
похоже; другое дело, существует ли это вообще. Резкий контраст с генами
будет очевиден. Гены могут быть "видимы" и их передача изучена
посредством строгих эмпирических наблюдений. Что начиналось как
гипотетические конструкции, выведенные из систематических экспериментов
и наблюдений, закончилось самим наблюдением. Ген первоначально
рассматривался как теоретическая необходимость, поскольку не было
механизма, который мог бы быть объяснен соответствующими наблюдениями,
пока ген не был принят как реальная сущность при рассмотрении всего
массива свидетельств. Но что можно сказать о мемах? Лишь то, что они
являются, прежде всего, гипотетическими конструкциями, выведенными из
наблюдения, но не наблюдаемыми самими по себе и более-менее
бесполезными на уровне объяснения. Это делает их строгое исследование
весьма проблематичным, а их плодотворное применение – чем-то
невероятным.
А что можно сказать о механизме, посредством которого передаются
мемы? Одним из наиболее важных следствий работы Крика и Уотсона о
структуре ДНК было то, что был открыт способ понимания механизма
репликации. Так какой физический механизм может быть предложен в случае
мема? Как мем передает меметический эффект? Или, поставим вопрос более
конкретно: как нам начать ставить эксперименты, чтобы идентифицировать
и установить структуру мемов, а также исследовать их отношение к
предполагаемым меметическим эффектам?
Аргумент Докинза в пользу существования и функции мемов основан на
предполагаемой аналогии между биологической и культурной эволюцией.
Аргумент может быть представлен следующим образом: биологическая
эволюция требует репликатора; теперь известно, что он действительно
существует – ген. Поэтому культурная эволюция по аналогии также требует
репликатора, которым и является гипотетический мем.
Смелое решение. Но правильно ли оно? Действительно ли здесь работает
аналогия? И каково именно то наблюдательное свидетельство мемов,
которое требуется, чтобы мы приняли эту гипотетическую концепцию как
необходимое и полезное средство объяснения культурного развития?
Часто демонстрировалось, что аргументация по аналогии является
существенным элементом научного рассуждения[56]. Восприятие аналогии
между А и Б часто является отправной точкой для новой линии поиска,
открывающей еще не исследованные рубежи – хотя подобное восприятие и
приводило часто к научно бесплодным результатам, включая идеи
"теплорода" и "флогистона". Как указывает Марио Бандж, аналогиями
отмечена дорога к ошибкам в науках[57]. Итак, является ли
представленная аналогия между геном и мемом, во-первых, реальной, а
во-вторых, полезной? Вопрос о том, каковы пределы аргументации по
аналогии в естественных науках, становится особенно важным в случае
эволюционной теории. Имплицитное утверждение заключается в том, что
достаточно развитые методы неодарвинизма могут объяснить и передачу
генов, и передачу культуры как аналогичные процессы. Пределы
аргументации по аналогии являются хорошо известными для любого историка
науки – вспомним, например, бесплодный поиск "эфира", проистекавший из
аналогии между светом и звуком.
Более существенно то, что дарвинистская парадигма оказывается
неспособной иметь дело с культурным или интеллектуальным развитием –
вопрос, к которому мы вернемся позднее. Хотя это мое суждение после 25
лет исследований в области развития интеллектуальной и культурной
истории, я могу сказать, что на начальной стадии моей карьеры я
полагал, что меметический подход имеет реальный потенциал как
объяснительная модель исторического богословия вообще и вопросов
доктринального развития в частности.
Мой собственный интерес к интеллектуальной истории развился примерно
в то же время, когда Докинз впервые предложил теорию мемов. Когда я
впервые столкнулся с идеей мемов в 1977 году, я нашел ее
восхитительной. Здесь лежало нечто, что было потенциально открыто
строгому, основанному на доказательствах исследованию, предлагавшему
новые возможности для изучения интеллектуального и культурного
развития. Почему я был столь оптимистичен в отношении этой идеи? Я
начал интересоваться одной из проблем, которой я занимаюсь на
протяжении всей жизни: историей идей. Я интересовался тем, как
религиозные идеи развиваются на протяжении времени, а также факторами,
приводящими к их развитию, модификации, принятию или отвержению, и, по
крайней мере, в некоторых случаях – к их постепенному упадку.
Я полагал в это время, что мемы должны позволить мне развить строгие
и надежные модели интеллектуального и культурного развития, твердо
основанные на наблюдательном базисе. По мере развития моего
исследования я пришел к серьезным трудностям в практически каждой
области интеллектуальной деятельности, которую я исследовал. Проблема
была в том, что мемы в действительности не объясняли ничего. Это было
интересное излишество, которое ничего не добавляло к предсказательной и
аналитической силе других моделей.
Вторая трудность заключалась в том, что сам дарвинизм оказался
весьма плохо приспособлен к рассмотрению развития культуры или общей
формы интеллектуальной истории. Когда я исследовал возникновение
атеизма в течение его "золотого века" (1789-1989)[58], я был поражен
целеустремленностью современного обращения к старым писателям-атеистам,
таким как Ксенофан или Лукреций. Эти идеи умышленно переоценивались. Их
возрождения не произошло; это было сделано для того, чтобы достичь
специфической цели. Процесс был строго телеологическим, направленным к
конкретной цели и преднамеренным, что исключает дарвиновская ортодоксия
эволюционного процесса. Подобное можно было видеть в возникновении
Возрождения. Критический момент оценки – происхождение, развитие и
передача гуманизма Возрождения и современного атеизма – хотя и был
предметом важных связей с событиями исторического процесса – но, тем не
менее, не был случайным, преднамеренным и спланированным. Если
дарвинизм говорит о копировании инструкций (генотипа), то ламаркизм о
копировании продукта (фенотипа). К рассмотрению этого вопроса мы
вернемся в следующем эссе, поскольку он требует детального обсуждения.
Пример развития, которые я нахожу в истории Возрождения – и, следует
добавить, в большинстве других интеллектуальных и культурных явлений,
которые я изучал – является, в терминологии Докинза, смешением мемов и
очевидным примером интеллектуальной причинности, которая вынуждает
использовать скорее ламаркистское, нежели неодарвинистское понимание
эволюционных процессов. Самонадеянно, конечно, полагать, что
эволюционная биология имеет какое-либо отношение к развитию культуры
или к истории идей. Использование таких терминов, как "дарвинисткое"
или "ламаркистское", к описанию культурного развития может просто
ввести в заблуждение, подразумевая аналогию, которой, за исключением
течения времени и наблюдения изменений, в действительности не
существует.
За четверть века "наука" о мемах не смогла породить продуктивную
исследовательскую программу в мэйнстриме когнитивных наук, социологии и
интеллектуальной истории, да и на сегодня она остается спекулятивной и
эмпирически неопределенной. Приведу суждение Симона Конвея Морриса по
этому вопросу: мемам, по видимому, нет места в серьезной научной
рефлексии[59].
Мемы тривиальны и бесполезны при рассмотрении ментальных состояний.
В сколь угодно широком контексте они безнадежно, если не курьезно
упрощены. Фокус с мемами не только не открывает странной ошибки мысли,
но, как заметил Энтони О'Хир, если мемы действительно существуют, они
должны в конечном счете отрицать реальность рефлективной мысли.
Разочарованный, Докинз развил свою концепцию мемов в другом
направлении: вирус разума. Мем, говорит нам Докинз, может передаваться
"подобно вирусам эпидемии"[60]. В случае мема ключом к гипотезе "Бога
как вируса" является репликация. Чтобы вирус был эффективным, он должен
обладать двумя качествами: способностью воспроизводить точно информацию
и способностью подчиняться инструкциям, которые закодированы в
воспроизводимой им информации[61]. Более того, вера в Бога
рассматривалась как злобная инфекция, загрязняющая чистые умы. И снова
вся идея покоится на камне отсутствия экспериментального доказательства
и порочном круге в рассуждении.
Бессмысленно говорить об одном виде вируса как "хорошем", а о другом
как о "плохом". В случае отношения паразит-хозяин это может быть лишь
примером того, как работает дарвиновская эволюция. Она не является ни
хорошей, ни плохой. Она просто действует. Если идеи сравниваются с
вирусами, тогда они просто не могут быть описаны как "хорошие" или
"плохие" – или даже "правильные" или "ложные". Это должно привести к
заключению, что все идеи должны оцениваться полностью на основе успеха
в их воспроизводстве и рассеивании – другими словами, их успехе в
распространении и их степени выживания. И еще, если все идеи являются
вирусами, это свидетельствует о невозможности провести разделение на
научном основании между атеизмом и верой в Бога. Механизм, предложенный
для их передачи, не позволяет оценить их интеллектуальные или моральные
достоинства. Эти достоинства должны быть определены на других
основаниях, которые с необходимостью выходят за пределы научного метода.
Но что можно сказать об экспериментальных свидетельствах в пользу
этих гипотетических "вирусов разума"? В реальном мире вирусы не
определяются исключительно по симптомам; они могут быть обнаружены,
подвергнуты строгому эмпирическому исследованию, да и их генетическая
структура может быть определена. В противоположность этому "вирус
разума" является гипотетическим; опирающимся на спорный аргумент по
аналогии, а не на прямое наблюдение и является полностью концептуально
произвольным, исходя из того базиса поведения, который предлагает для
него Докинз. Можем ли мы наблюдать эти вирусы? Какова их структура? Их
"генетический код"? Их расположение в теле человека? И, что более
важно, учитывая интерес Докинза к их распространению, какова форма их
передачи?
Мы можем подытожить проблемы следующим образом.
1. Реальные вирусы могут быть видимы – например, с использованием
крио-электронной микроскопии. Культурные или религиозные вирусы Докинза
являются простыми гипотезами. Не существует никакого наблюдательного
свидетельства их существования. Продолжение
|
