Газета "Наш Мир" br> Газета «Наш
Мир»
Почему человек любит страшилки и чем его влечет леденящий кровь ужас?
Ответ
прямой, четкий, категорический и несомненный. Человек про страшное
читать не любит. Произведения, леденящие кровь ужасом, не читает.
Страшное и ужасное человек всеми силами старается до себя не допускать.
Даже и то, что только кажется страшным – необычным и оттого пугающим.
Печальный и очевидный пример: огромное большинство родителей не хотят,
чтобы в одном классе с их ребенком учились дети-инвалиды.
Документальные, мемуарные и (в меньшем количестве) художественные
свидетельства о леденящем кровь ужасе существуют и публикуются.
Двадцатый век дал для них чудовищные основания в чудовищном изобилии. В
двухтысячном году вышла в свет книга «Есть всюду свет… Человек в
тоталитарном обществе» (М.: Возвращение). Жанр и предназначение этого
труда обозначены в подзаголовке – «Хрестоматия для старшеклассников».
Прекрасно составленная и прокомментированная Семеном Виленским,
хрестоматия включает «Письма к Луначарскому» Владимира Короленко, «Один
день Ивана Денисовича» и «Сорок дней Кенгира» Александра Соженицына,
«Последний бой майора Пугачева» и «Одиночный замер» Варлама Шаламова,
исследование Михаила Геллера о голоде 1921 года, отрывки из
воспоминаний Ефросиньи Керсновской, Ариадны Эфрон, Нины Гаген-Торн,
стихи Анны Ахматовой, Николая Гумилева, Анны Барковой, Ивана Елагина,
великий «Ванинский порт». Обращенность книги к старшеклассникам
исключала возможность поместить в ней самые непереносимые
свидетельства. Хрестоматия вышла большим по нынешним меркам тиражом –
20 000. Не далее как вчера видела ее в книжном киоске на входе в
Российскую государственную библиотеку. На прошлой неделе тоже видела –
в книжном киоске Сахаровского центра. Значит, за десять лет (2000 –
2009) в нашей стране не нашлось двадцати тысяч человек, которые
испытали бы потребность такую книгу прочесть и вложить в руки своим
детям-старшеклассникам.
Массовый читатель отнюдь не рвется
читать «Банальность зла» Ханны Арендт. Или «Архипелаг ГУЛАГ». Или циклы
рассказов Тадеуша Боровского «Прощание с Марией» и «Каменный мир»,
исследующие запредельный опыт автора, узника Освенцима и Дахау. Примеры
можно умножать до бесконечности, но незачем – очевидность бросается в
глаза. Слишком страшно. Леденит кровь ужасом. Как читать такое, когда и
без того страшно? «Скажи, зачем в театр идти? И так нас беды не
оставят», – обозначил эту проблему Кушнер еще в семидесятом.
Чего боимся? Государства, в первую очередь, начиная с «органов» и
кончая паспортным столом и жилищной конторой. Болезни и смерти близких.
Социального изгойства. Бандитизма. Сумы да тюрьмы. Хоть у людей до
странности короткая память, но многие еще помнят два давящих ужаса
советских лет. Первый – донос, «стук», «сигнал». Второй – подогреваемый
властью страх перед войной. «Лишь бы войны не было!» Воспитанники
советской школы должны помнить (если не постарались забыть) уроки
«патриотического ужаса» – подробнейшие повествования о том, как пытали
пионеров и пионерок в немецком плену. Петербургский культуролог С.Б.
Адоньева в книге «Категория ненастоящего времени (антропологические
очерки)» (СПб, 2001), вспоминая эти уроки, высказывает
предположение-убеждение, что «жанр детских садистских страшилок обязан
своим появлением потребности в рефлексии детей на тему официальных
«страшилок» – историй мученичества детей и подростков». Спорить с этим
трудно – сюжеты воспроизводятся те самые. Зато твердо можно
сказать, что людям не грозило никогда и не грозит сейчас. Это то самое,
чем собираются леденить читателю кровь авторы «хорроров-ужастиков».
Вампиры и оборотни. Привидения и призраки. Оживающие мертвецы и мумии.
Пауки и летучие мыши. Драконы и динозавры. Вот этакое.
Запросите в Яндексе – «Человек в тоталитарном обществе». Поисковик
ответит, что нашлось 730 страниц. Запросите «Вампира» или «Дракулу».
Найдутся миллионы. Сразу понятно, чего читатель действительно избегает
и боится. Бережет нервы, потому что «они не восстанавливаются». И
понятно, чего не боится вовсе. Он готов читать о вампирах и оборотнях,
переживая приятную нервную щекотку страха-безопасности. Безопасный
страх – заместитель реального. Замещая, помогает внутренне справляться
с ним. Приоткрывает клапан, так сказать. При этом причины для реального
страха никуда, само собой, не деваются и не изживаются. Чего в
исторической и экзистенциальной реальности боялся Александр Блок?
Кажется, я догадываюсь. Чуткий поэт страдальчески и провидчески боялся
будущего. Однако во всем корпусе его текстов мы прочтем о «будущем»
только восторженные славословия. Год за годом. «Человек есть будущее»
«Жить можно только будущим». Реальный страх перед будущим у поэта
выговорился один-единственный раз. И помог ему высказаться… бульварный
роман, «ужастик» – «Вампир граф Дракула» Брэма Стокера. «Читал
две ночи и боялся отчаянно, – пишет поэт другу, Евгению Иванову, 3
сентября 1908 года из Шахматова. – Потом понял и глубину этого,
независимо от литературности и т.д. Написал в «Руно» юбилейную статью о
Толстом под влиянием этой повести. Это – вещь замечательная и
неисчерпаемая, благодарю тебя за то, что ты заставил меня наконец
прочесть ее» (Собрание сочинений в 8 тт. М., 1963, с.251). В
юбилейной статье к восьмидесятилетию Льва Толстого «Солнце над Россией»
поэт символизировал в образе «упыря» (вампира) все то, что страшило его
в настоящем и прошлом родной страны и что бросало на будущее «все ту же
чудовищную тень» (т.5, с.301). Поэт «заслонился» от ужаса Львом Толстым.
«Пока Толстой жив, идет по борозде за плугом, за своей белой лошадкой,
– еще росисто утро, свежо, нестрашно, упыри дремлют, и – слава богу.
Толстой идет – ведь это солнце идет. А если закатится солнце, уйдет
последний гений, – что тогда?» (т.5, с.303) Что тогда? О
реальных страхах говорить трудно. Иногда непосильно. А о том, что
какие-нибудь оборотни и призраки заледенили кровь и заснуть не давали –
пожалуйста, сколько угодно. Это большое психологическое облегчение –
сказать: мне страшно. Если уж Дракула-вампир столь популярен,
что о нем нашелся миллион страниц в рунете, то логично, на первый
взгляд, было бы вспомнить русскую «Повесть о мунтьянском воеводе
Дракуле», созданную в конце ХV века, и в познавательных целях
публиковать ее приложением к знаменитому ужастику. Второй и более
пристальный взгляд обнаружит, что это никак невозможно. «Повесть о
мунтьянском воеводе» страшна по-настоящему, тем страхом, который велит
скорее захлопнуть хрестоматию о человеке в тоталитарном обществе. Не
детским сказочным трепетом ужастиков «про страшилищ», а взрослой тоской
напоминания о жестокости и демагогии, о беспомощности подданного перед
произволом власти. Проблематика этой повести все еще жива и актуальна.
«Толико ненавидя во своеи земли зла», господарь Влад Дракула истреблял
зло и насаждал добро ежедневно и неустанно. Так, что и процитировать
затруднительно: повесть беспощадно откровенна в подробностях деяний
грозного воеводы. Один отрывок все же приведу, потому что он не о
людях. Когда борец за добро угодил ненадолго в темницу, то «мыши ловя и
птици на торгу покупая, и тако казняше ихъ, ову на кол посажаше, а иной
главу отсекаше, а со иныя перiе ощипав пускаше». В русской
литературе с древних времен сложилась крепкая и суровая традиция –
говорить о том, что страшит человека в действительности. Мучительное
умирание, тюрьма, каторга, сумасшедший дом, нищета, одиночество,
жестокость, преступление, предательство, бюрократическая бессмыслица,
социальный распад. «Смерть Ивана Ильича» и «Палата № 6». «Записки из
Мертвого дома» и «Котлован». «Голый год» и «Новые робинзоны».
Сказочного, «заместительного», дразнящего страха в «высокой» русской
литературе очень мало. Эта традиция проявляется редкими прерывистыми
стежками. Гоголь со «Страшной местью», «Вием» и запрещенным цензурой
«Кровавым бандуристом». Алексей К.Толстой с повестями «Упырь», «Семья
вурдалака» и балладой «Волки». Тургенев с его малоудачными мистическими
опытами «Песнь торжествующей любви» и «Клара Милич». Вы
скажете: лубок. А я отвечу: даже в «низовой», лубочной литературе нет
этого безопасного страха с привидениями и мертвецами, страха, бьющего
читателя жуткой и веселой дрожью. Интеллигентные противники лубочных
«побасулек» не уставали указывать гневным пальцем на повесть «Мертвец
без гроба» и осуждать «элемент сверхъестественного, любовь ко всякой
чертовщине» (Екатерина Некрасова «Народные книги в их 25-летней борьбе
с лубочными изданиями» – Вятка, 1902, с. 51). Увы, сто лет спустя
очевидно, что критики, выступившие в крестовый поход на лубочную
литературу, не читали отвергаемое. В лубочной повести Валентина Волгина
«Мертвец без гроба» нет ни оживающих мертвецов, ни чертовщины. Это
трогательная, гуманная, коряво рассказанная история о русском солдате в
турецком плену, который спас от грабителей и полюбил турчанку: «Как же
ты заступился за меня, ведь ты, верно, не любишь наших? – Не любить мне
их незачем; это уж такое дело; и у нас есть ваши пленные» («Мертвец без
гроба». Повесть Валентина Волгина. – М., 1902, с. 24). При чем же тут
«мертвец»? Да еще «без гроба»? Да для завлекательности. Лубочный
сочинитель (загодя подавая пример нынешним изготовителям масслита)
сначала изложил сюжет в книжке под названием «Турецкий пленный», а
потом, с минимальными переделками, выпустил под новым заглавием. А
поскольку читатели тянутся не только к трогательным историям, но и к
приятно-пугающим, со всякой чертовщиной, то на этикетке появился
«мертвец». Только на этикетке, но отнюдь не в тексте, потому что на
страже стояла цензура, не пуская в массовую народную книгу «элемент
сверхъестественного и любовь ко всякой чертовщине». «Образованные»
сословия жажду безопасного страха утоляли переводной литературой.
В.Э. Вацуро в монографии «Готический роман в России» (М.:НЛО, 2002)
немало внимания уделил превращению «черной готики» в массовую
литературу. В 1800–1810-е годы русские переводы и переделки готического
романа уже становились достоянием не только культурной публики, но и
степных помещиков, грамотных сидельцев, «входили в круг юношеского и
детского чтения» (с. 334). О литературных достоинствах подобных
сочинений говорить не приходилось, критика относилась к ним иронически.
Анонимный рецензент «Сына отечества»(1816, № 48) насмешливо предлагал
читателю «формулу» готического романа, советуя не тратить деньги на
покупку книги, а написать самому: «Имейте старый развалившийся замок;
поместите его где хотите, лишь бы место было необработанное, воздух
нездоровый и туманный. Замок должен быть необитаем. Потом сделайте в
нем в каждом этаже длинные, узкие, темные и излучистые коридоры. Вам
также надобно иметь в стенах несколько железных дверей, открывающихся
посредством тайных пружин и запирающихся с шумом за теми, которые будут
столь неблагоразумны, что в них войдут. Присовокупите к сему сырые,
мрачные подземелья, в которых должно находиться довольное число темниц,
самых ужаснейших, какие только можете вообразить. Не забудьте только
расположить недалеко оттуда лес, современный миру, и, что всего важнее,
непроницаемый лучам солнца. <...>. После сего заведите
разбойников, в хижине поместите пустынника лет 90 или более.
<...> Когда расположите места и запасетесь таким образом, то
будете иметь все нужное для вашего романа» (с.339-340). Эта
насмешка убедительно свидетельствует о горячем стремлении публики к
подобному чтению. Очень странно, что отечественная литература на
читательский запрос не откликнулась. Почему? Это отдельная и большая
тема. В немецкой, французской, в англо-американской литературе, как
высокой, так и бульварной, – богатейший выбор «дрожи и ужасов». А в
русской – нет, нет и нет. В начале творческого пути в этой области
пытался экспериментировать А.С.Грин. И один-единственный раз среди его
ученических подражаний Амброзу Бирсу вдруг блеснула удача – рассказ
«Ночью и днем». Эффектный «ужастик», уверенно нагнетающий напряжение на
границе между мистикой и психопатологией. На крепкой философской
подкладке. Да еще и написанный со всем стилистическим мастерством
высокой прозы. Рискну сказать, что этот забытый рассказ 1915 года
оказался и единственной удачей русской литературы ХХ века в жанре
хоррора. По нашу сторону железного занавеса этого жанра не
было. В литературе соцреализма его не могло быть в принципе, а от
переводных «мертвецов, вампиров и призраков» советского читателя
охраняли строго. Настолько строго, что секвестровали даже классику.
Эдгар По, например, не существовал шестьдесят лет подряд: после
предреволюционного «Полного собрания сочинений» провал до 1976 года,
когда появился томик его рассказов в «Библиотеке всемирной литературы».
Советскому человеку запрещалось дрожать «заместительной» дрожью. Ему
вообще запрещалось артикулировать чувства страха и ужаса, повседневно
пронизывающие жизнь. Их положено было выражать формулами: «Нас не
запугать! Дадим отпор! Сплотимся еще теснее!». В последние
двадцать лет потребность в «заместительном» страхе прорвалась с
огромной силой. Но по-прежнему первенствуют переводные «ужасы». А что
касается доморощенных «Черных книг» с черными пауками на каждой
странице… по-моему, пока не получается. Отчего же родная словесность
никак не удосужится выполнить главный читательский заказ? Не считать же
удачами триллеры Белоброва-Попова (автопародийные с первой до последней
строки) или серьезные попытки Владимира Сорокина, который отлично
пересмеивает чужие мифы, но в конструировании собственных оказывается
слабей самого вторичного фэнтези! Рискну предположить, что дело в
отсутствии уюта – не просто уюта как комфортного быта, но и уютности
как философии. Для страшной сказки нужно ощущение прочных стен,
камелька, бури за окнами на фоне домашней неуязвимости. У нас этой
неуязвимости нет. Мы в некотором смысле находимся за окнами, а там
страшных сказок не рассказывают. Там в них живут. В Англии,
Штатах, даже и в третьем мире между человеком и иррациональной стихией
жизни стоит закон. Есть на что опереться, есть пара-тройка ценностей,
признаваемых всеми, и есть перечень вещей, которые элементарно НЕ МОГУТ
с тобой произойти. В блестящем рассказе Кинга «Крауч Энд» героиня на
лондонской окраине случайно попадает в параллельный мир и чудом
спасается в полицейском участке. В российском аналоге этого рассказа
она попала бы в милицию и спасения от этого ужаса могла бы искать
только в параллельном мире. В России вообще не работают
никакие отвлечения от жизни. Русская проза работает с реальностью как
таковой, не отвлекаясь на попытки заменить деревянный клин ватным, как
делал это милосердный палач в «Королеве Марго». У нас с условностями
плоховато. Мы имеем дело с тем, что пугает нас в действительности: наш
триллер, как справедливо заметил анонимный остряк в семидесятые, – это
социальная драма «Потеря партбилета». Ничего не поделаешь, такой извод
национальной психологии. Может быть, это происходит потому,
что наш рядовой налоговый инспектор, сержант в карантине или
паспортистка в отделении куда изощренней и утонченней любого вампира;
зачем придумывать страшное, если оно уже есть? Не выдумывайте русского Дракулу. Перечитайте русского Бабаевского.
|