Россия переживает кризис. Не только тот, который сотрясает биржи и банки, но более важный, экзистенциальный – его суть в болезненном выборе пути развития.

По существу дела, это затянувшийся поиск самоидентификации, поиск, который не прекращался на протяжении последних трех с половиной столетий, начиная с «книжной справы», проведенной при патриархе Никоне. Петровские реформы, революции и контрреволюции ХХ века маркируют самые радикальные опыты коррекции исторического маршрута России, на всех этапах сопряженные с попытками уточнения или пересмотра ее места в системе исторических координат, ее места в мировой истории и концерте мировых цивилизаций. Вопрос о месте России в мире стоял за исторически значимыми решениями, продиктованными прагматическими соображениями, подобными тем, которые принимались Петром Великим. Стоял он и за историческими катаклизмами, которые обрушивались на страну под тяжестью неуправляемых и неконтролируемых процессов, хотя они и сопровождались политическими программами и утопическими прожектами участников событий, – что происходило в период трех революций столетней давности.

Затянувшаяся на века подвешенность этого вопроса, создающая иллюзию его неразрешимости, равно как и разнобой скоропалительных ответов на него, обнаруживают не столько неосновательность задававшихся им мыслителей, идеологов и политических деятелей, сколько его объективную трудность. Квинтэссенция этого вопроса может быть обозначена таким набором идентификаторов: Россия и Европа, Россия и Восток, Россия и византийское наследие, Россия и евразийская степь, и – что важнее – Россия и христианство, Россия и Православие, Россия и западные исповедания.

А самый вопрос заключается, по сути дела, в том, принадлежит или не принадлежит Россия Европе. Картографический ответ на него либо очевиден и тривиален, либо условен и относится к области географической номенклатуры, и в такой постановке самый вопрос – это пустая риторика. А его проблемная суть заключается, конечно, в другом: принадлежит ли православная Россия европейской цивилизации? Иными словами, христианская цивилизация Европы включает в себя Византию и ее наследников, и среди них Россию, или не включает? А если включает, то в каком качестве? Как мир, культурно однородный с Западной Европой и только ввиду исторически наслоившихся уклонений от стандарта нуждающийся в коррекции? Или же у христианской Европы два компонента – Восток и Запад, которые, существенно различаясь между собой, имеют генетическое родство? При всей, казалось бы, бесспорной очевидности утвердительного ответа на последний вопрос, этот ответ неприемлем для многих, например для российских западников или – с другого конца идеологического ряда – для евразийцев.

Иными словами, в ходе подобных незамысловатых рассуждений выявляется логическая необходимость для корректного осмысления места России в мире и в истории, следует составить адекватное представление и о таком феномене, как Европа. Географически Европа – это часть света, которая, однако, не является одновременно и континентом, отличаясь этим от Африки или Австралии. Часть света – понятие из области географии, но применительно к Европе и Азии географический фактор сам по себе не служит основанием для их разграничения, потому что Европа – это только большой полуостров на западе Евразийского материка. Европу и Азию различают не из-за географии, а из-за истории, а еще точнее, ввиду принадлежности их к разным цивилизациям. Но поскольку топонимы «Европа» и «Азия» включены в географический контекст, а география принуждает к картографической однозначности, граница между ними проводится с такой определенностью, которая не совпадает вполне с более зыбкими границами между цивилизациями, а только отчасти соотносится с ними.

Впрочем, эта граница не оставалась неизменной на протяжении веков: в древности ее проводили по Танаису (Дону), в Средневековье – по Волге, в Новое время проводят по Уральскому хребту, реке Уралу, Каспийскому морю и затем – по Большому Кавказскому хребту. Но тенденция к смещению этой границы – к экспансии Европы за счет Азии – продолжается и в наши дни; по меньшей мере, об этой тенденции свидетельствует такой международно-политический акт, как прием новообразованных закавказских и среднеазиатских государств в европейские организации. Есть логика и в том, чтобы протяженность Европы в широтном направлении измерять не четырьмя, как это общепринято было недавно, а двенадцатью часовыми поясами, полагая ее восточным пределом не Урал, а российские берега Тихого океана.

Такие перемещения границы между Европой и Азией не обусловлены смещениями континентов или иными геологическими катаклизмами; за ними стоят явления религиозного, политического, социального, иными словами – исторического характера. Рассматривая вопрос с этой точки зрения, следует уточнить, что односторонняя экспансия Европы на восток в области географической номенклатуры не отражает адекватно реальный исторический процесс, который демонстрирует, скорее, пульсирующий ритм перемещений действительной границы между европейской и азиатскими цивилизациями, так что не раз в истории она смещалась и в обратном – западном – направлении; по меньшей мере, так было во времена Чингисхана или Магомета Завоевателя, при преемниках которого Азия дважды продвигалась до самой Вены. А почти за тысячу лет до закончившейся поражением осады Вены османскими полчищами вооруженная экспансия Азии в Европу велась с юга, из Африки, и остановлена была в сердце современной Франции, под Пуатье.

На вопрос о том, что такое европейская цивилизация, самым лаконичным ответом будет – это христианская цивилизация, и как таковая она стоит в одном ряду с мусульманской, конфуцианской или индуистской цивилизациями. Этот ответ, однако, нуждается в ряде оговорок. Первоначальный очаг христианства, как хорошо известно, не в Европе, а в Азии, в Палестине. Европа же задолго до своей христианизации переступила рубеж, отделяющий примитивные, или патриархальные, если угодно, доисторические общества от цивилизации, предполагающей существование государств, письменности, сложной социальной системы, а также поселений городского типа. Все это на юге Европы – на острове Крит и потом на Пелопоннесе и в Аттике – появилось впервые уже во II тысячелетии до Рождества Христова. В связи с этим необходимо уточнить: характеризуя цивилизацию Европы как христианскую, не следует до конца отождествлять понятия «европейская» и «христианская» цивилизации; такое сближение их лишь указывает на то лицо Европы, которое она имела на протяжении веков – по меньшей мере, во второй половине I и во II тысячелетии от Рождества Христова, но, разумеется, не изначально. И все же право европейской цивилизации на наименование ее христианской подкрепляется тем обстоятельством, что в античную эпоху значение топонима «Европа» было существенно более локальным, и применительно к той эпохе известным аналогом средневековой христианской Европы был мир классического Средиземноморья, включавший в себя прибрежные территории трех частей света; Средиземноморье, а не Европа, оставалось в древности регионом и христианской цивилизации, однако лишь до экспансии ислама, которая спутала старые историко-географические карты.

Очевидно также, что и в прошлом, и ныне христианская цивилизация выходит далеко за границы Европы: не говоря уже о российской Сибири, Ливане, Армении, Грузии (неведомо по какой причине совершившей в последние годы картографическую революцию и включившей себя в Европу, при том что расположенная к западу от нее Турция, за исключением действительно европейской Фракии, спокойно остается в Азии), это еще и христианская Америка – Северная и Южная, сопоставимая в наш век с Европой и численностью населения, и своим политическим и экономическим весом. И все же по праву первородства Америка должна уступить Европе приоритетное право на имя «христианская цивилизация». В то же время в Европе и исторически, и актуально присутствует ислам: в прошлом – в Испании и на Балканах, ныне – по меньшей мере, в турецкой Фракии, Албании, на Северном Кавказе и фрагментарно в Поволжье и в Предуралье. Особую проблему, с точки зрения географического распределения цивилизаций, представляет мусульманская диаспора в Западной Европе.

Еще одно необходимое соображение, касающееся христианства Европы, связано с тем, что в последнее время стало едва ли не общепринятым штампом характеризовать современное общество Европы и Америки как постхристианский мир. За такой констатацией стоит ряд очевидных печальных обстоятельств – чтобы в этом убедиться, достаточно включить телевизор. Но эта материя еще слишком свежа и нова: кризисное состояние христианской Европы бесспорно, но столь же бесспорна и неудача состоявшихся уже в ХХ столетии опытов построения новых постхристианских орднунгов. Есть все основания надеяться, что и осуществляемый ныне проект устроения в Европе, Америке и на всем пространстве земли общества политкорректности, воинствующей и нетерпимой ко всякой инаковости, игнорирующей религиозные и этические ценности народов, закончится таким же выкидышем, как и проекты нюрнбергских мечтателей о тысячелетнем рейхе. Во всяком случае, оставаясь в рамках истории и ретроспекции и отвлекаясь от неблагообразной сиюминутности и от опасных перспектив, позволительно держаться за старый добрый термин – христианская Европа, не закрывая при этом глаза на давно уже прозябшие на европейской почве побеги, из которых выросли кошмары ХХ века – одним из таких побегов была Великая французская революция, хотя и она была, конечно, не первым восстанием против Христа в крещенной Европе.

Выделение христианской цивилизации как некоей целостности расходится с концепциями ряда видных историков и философов, придерживавшихся полицивилизационного подхода к истории. Так, на противопоставлении романо-германской Европы и России как центра славянского мира строится концепция Н.Я. Данилевского, который систематизирует и доводит до провоцирующей крайности более гибкие и осторожные идеи ранних славянофилов. Евразийцы, ставя во главу угла российской цивилизации византийское наследие, в то же время тесно сближали Россию с кочевым миром тюрко-монгольских племен, считая воздействие степи на Русь более глубоким, чем поверхностное влияние христианского Запада, иными словами – придерживались старинной максимы Жозефа де Местра: «Если поскрести русского, обнаружится татарин», – находя в ней повод не для самоуничижения, а для гордыни. О. Шпенглер в перечне культур, которыми он называет приблизительно то же самое, что у А. Тойнби именуется цивилизациями, не упоминает христианской культуры, противопоставляя западную культуру арабской, которая для него охватывает и византийский мир, рассматривая при этом Россию как еще один тип культуры, отличный и отдельный от византийского и названный им не без неуклюжего немецкого остроумия сибирским. У А. Тойнби западнохристианская и восточнохристианская цивилизации представлены не в изоляции друг от друга и исключительно по контрасту, как у Шпенглера или Данилевского, но с учетом общности их происхождения из греко-римской цивилизации под влиянием христианской закваски. Тем не менее, и Тойнби видит в них не разновидности одной и той же, но две различных цивилизации.

Иными словами, гвоздь поставленного вопроса в том, являются ли, выражаясь конспективно, Византия и Россия, с одной стороны, и Запад – с другой, модификациями одной и той же культуры или двумя разными мирами, родственные черты и исторические связи которых носят вторичный характер. Первый вариант ответа представляется более убедительным, если не сказать очевидным. Для того чтобы между востоком и западом Европы усматривать не меньшее отличие, чем между восточнохристианским миром и миром ислама или кочевых культур евразийской степи, требуется изрядная доля запальчивости.

Но настаивая на существовании единой христианской цивилизации, не следует игнорировать вполне реальные и даже морфологические различия внутри нее, которые в основном сводятся к различию двух ее разновидностей – Запада, католического и протестантского, и христианского Востока – православного, но также и монофизитского и несторианского. Хотя разделение внутри христианской цивилизации имеет конфессиональную природу, это еще не значит, что имеет место точное соответствие между конфессиональным плюрализмом и многообразием разновидностей христианской культуры. Доктринально Православие ближе к Католицизму, чем лютеранство или кальвинизм, но протестантская Европа в цивилизационном отношении отличается от католической Европы несравненно меньше, чем от православного Востока. Объяснение этого обстоятельства лежит на поверхности и связано с тем, что реформация – это относительно поздний феномен: протестантизм появился слишком поздно, чтобы радикально модифицировать уже сложившуюся культуру той части Западной Европы, которая была им охвачена. В то же время этот хронологический аргумент не может быть экстраполирован за пределы приведенного частного случая. Конфессиональное разделение между диафизитами, монофизитами и несторианами восходит к началу IV столетия, но родственные узы, связующие православный мир с мирами коптского и сирийского христианства, оказались все-таки более прочными, чем те, что связывают западнохристианскую и восточнохристианскую цивилизации, церковное единство которых сохранялось дольше – вплоть до XI века.

Западная модификация христианской цивилизации, естественно, простирается далеко за пределы Европы, но, в отличие от восточной, не по суше, а через Атлантику, охватывая Южную и Северную Америку, Австралию, Новую Зеландию и ряд анклавов в Азии и Африке. При этом специфический характер латиноамериканской цивилизации, отличающий ее от католической Европы, не имеет конфессиональных оснований и коренится в интенсивном воздействии на нее уничтоженных местных культур ацтеков, майя, инков. Что же касается цивилизации Северной Америки, то в ее формирование решающий конституирующий вклад внесло сектантское диссидентство, маргинальное на родине североамериканской культуры – в Западной Европе; а культуры североамериканских индейцев, фактически уничтоженные колонистами вместе с их носителями, оставили свое наследие главным образом на географической карте Америки с ее Оклахомой и Миссисипи и еще в прославленном искусстве пионеров дикого Запада снимать скальпы.

Но предмет наших размышлений Европа, а не весь христианский мир. Есть основания и восточнохристианскую, и западнохристианскую цивилизации представить в виде более дробных структур. Христианский Восток в таком случае может быть разделен на три региона: южный – на Балканах, Кипре и в Закавказье, включающий как православную Грузию, так и монофизитскую Армению, и северный, российский, который объемлет, естественно, также Украину и Белоруссию, причем длительное присутствие в составе России Грузии и Армении и узы тесного этнического родства балканских православных славян со славянской Россией выделили христианское Закавказье, а также территорию Болгарии, Македонии и Сербии с ее боснийским анклавами и Черногорией в область, промежуточную между греческим и российским вариантами восточнохристианской цивилизации. Третий регион восточнохристианского мира – это расположенная почти в самом сердце Африки Эфиопия, культура которой представляет собой своеобразную модификацию коптской цивилизации Египта.

Западнохристианский мир обладает не менее сложной структурой, чем христианский Восток. При этом конфессиональный фактор лишь отчасти влияет на линии его разделений. Культурное ядро Западной Европы может быть очерчено следующим образом: это Германия, Франция, страны Бенилюкса, Австрия, Швейцария, северная и центральная Италия, испанская Каталония, Чехия и Словения, но не Словакия или Хорватия. При этом разделение этого региона на католическую и протестантскую его фракции, проходящее приблизительно по римскому лимесу, хотя и имеет вполне реальную основу, все же вторично в сравнении с культурными границами, отделяющими этот регион в целом от Великобритании или Испании и даже от южной Италии. Фундаментальный исторический феномен, на котором зиждется это строение, – империя Карла Великого. Любопытное обстоятельство, которое, может быть, не является только курьезным совпадением, – это почти точное соответствие исторических границ культурного ядра Западной Европы с границами Европейского Союза в его первоначальном составе, когда он еще именовался Общим рынком. Но видимо, только исторической шуткой явилось то обстоятельство, что восточная граница империи Карла Великого была воспроизведена почти буквально, когда «железный занавес» разделил Европу, так что Германия оказалась рассеченной надвое, приблизительно по Эльбе, как и во времена войн Карла Великого с германскими язычниками саксами.

За пределами этого цивилизационного ядра Западной Европы могут быть выделены, как особые и периферийные культурные модификации, скандинавская и не вполне однородные с ней, с одной стороны, исландская, а с другой – финская и остзейская, а также британская и принципиально отличающаяся от нее культура католической и кельтской по своим этническим и культурным корням Ирландии, иберийская цивилизация в Испании и Португалии, но также и баскская в Пиренеях, южноитальянская, которая включает в себя тесно родственную материковому югу Италии Сицилию и своеобразную культуру Сардинии, а также и Корсику, несмотря на ее политическую принадлежность Франции. Совершенно особый уголок южной Европы – католическая и одновременно арабоязычная Мальта. Наконец, к западнохристианской цивилизации принадлежит и католический восток Западной Европы.

Западная и восточная разновидности христианской цивилизации сосуществуют параллельно не со времени крещения Европы. Христианский Запад существенно разошелся с христианским Востоком в эпоху папства и феодализма, крестовых походов и схоластики, иными словами, во II тысячелетии от Рождества Христова, но процесс разделения начался, естественно, раньше: на востоке – при императоре Ираклии, радикально пересмотревшем политику своих предшественников, стремившихся удержать или восстановить единство и целостность Римской империи, и сделавшем решительный шаг в сторону эллинизации Нового Рима; на западе – аналогичное значение имели события, происшедшие на рубеже VIII–IX столетий, когда Карл Великий и папа Лев III создали в действительности впервые Западную Римскую империю. Плоды разделения созрели к 1054 году. А хрестоматийная дата разделения единой Римской империи на две – западную и восточную – 395 год, отмеченный кончиной святого императора Феодосия Великого и его завещанием, является вполне фиктивной: в таком роде, как разделил империю святой Феодосий в своем завещании между сыновьями, ее делили не раз и до него, когда при наличии соправителей и при территориальном распределении их власти сохранялось единство правовой системы – это было похоже, скорее, на выделение уделов младшим сыновьям Московских государей при Иване III и его преемниках, когда в действительности удельная система уже прекратила свое существование на Руси.

Важное, но все-таки не первостепенное значение в фактической дивергенции христианской цивилизации на западную и восточную имел этнический фактор: вторжения и завоевания германских варваров на западе и крещение южных и восточных славян от греков. Но в первом случае суть дела заключалась не в том, что вестготы, остготы, бургунды или вандалы изменили характер цивилизации Рима, завоевав его, а в том, что противостоявшая тогда цивилизации единого греко-латинского Рима культура германцев ариан, сама пронизанная влиянием Рима, исчезнув, оставила свой след на цивилизации католического Запада. Что же касается крещения болгар, сербов и руси, то события эти совершались тогда, когда надлом единого христианского мира был уже совершившимся фактом.

Есть серьезные основания утверждать, что на рубеже тысячелетий произошло не разделение единого христианского мира на две фракции, но обособление католического запада от православного христианского мира, который на востоке оставался в существенных своих чертах тем же самым, каким он был ранее и в греческой, и в латинской половине единой Римской империи, в особенности в ее провинциальной периферии, будь то в Грузии, на Сицилии или даже в Ирландии. Утверждение это голословно, но убедительным оно может стать только при опоре на фактический материал, которому нет места в статье, и все же эту мысль можно попытаться хотя бы проиллюстрировать, указав на архитектуру древних христианских храмов не только нового, но и ветхого Рима, с одной стороны, и на столь не похожие на них готические соборы Франции и Германии – с другой.

Дихотомия христианской Европы находит известную параллель в дихотомии греческого и латинского элементов в едином классическом мире дохристианской древности. Но это их двуединство и тогда не обозначало паритета. Самым лаконичным образом суть их взаимоотношений можно выразить такой формулой: в результате политической и военной экспансии Рима, покорившего грекоязычные царства и полисы, недостаточно зрелая римская культура была поглощена греческой, находившейся тогда в той космополитической стадии своей истории, которую принято называть эллинизмом. При этом необходимо уточнить, что разнообразные влияния эллинской стихии – через Великую Грецию, занимавшую юг современной Италии, через этрусков – Рим испытывал с самого начала своей истории, и эти влияния не гипотетичны, они хорошо прослеживаются.

Наконец, древнейшая цивилизация Европы – это та, что была открыта недавно, на рубеже XIX–XX столетий, – крито-микенская, которая, подобно классической греко-римской и христианской – западной и восточной, представляет собой, как это видно уже из ее наименования, тоже своеобразную хронологически смещенную дихотомию.

В недавнем прошлом, по меньшей мере, еще в XIX столетии, историю Европы почти отождествляли с всемирной историей. На страницах соответствующих компендиумов, помимо развернутых европейских сюжетов, помещались лишь несравненно более лаконичные очерки истории Египта, Месопотамии и Ирана и – уже совсем маргинально – Индии и Китая. Наследие литературного империализма в наше время преодолено и в историографии, по крайней мере, европоцентризм не является больше открыто декларируемой позицией большинства европейских историков, в особенности политкорректных историков.

Это не значит, однако, что классический европоцентризм изжит до конца. В трансформированном виде он сохранился и остается вполне популярным идеологическим направлением. Только ныне в центр мировой истории ставят уже не собственно европейскую историю с христианской закваской ее культуры, но «западную цивилизацию», в составе которой собственно европейский элемент оттесняется на периферию, а во главу угла помещается детище Европы – Соединенные Штаты, при этом «западную цивилизацию» представляют как модель для незападных стран, постепенно включаемых в ее орбиту по мере их модернизации, а в конечном результате этого процесса, по парадоксальному и провоцирующему выражению Фукуямы, на сознание которого произвело непропорционально сильное впечатление падение Берлинской стены, просматривается конец истории, не апокалиптический, а прогрессистский, вроде марксистского пришествия коммунизма, только в капиталистической одежде, или, еще вульгарней, в виде хэппи-эндов голливудской продукции.

Неотразимую теоретическую критику этой концепции дал один из самых глубоких современных политологов – С.-Ф. Хантингтон, а 11 сентября 2001 года вместе с последовавшими за ним провалами агрессивных акций единственной сверхдержавы наглядно проиллюстрировали иллюзорность очередной модной утопии. И все-таки в умеренных дозах европоцентризм в извращенной форме западноцентризма, или атлантизма, сохранился и до сих пор: и в сочинениях пишущих авторов, и в умах непишущей публики, и в делах политиков.

Самым популярным и тривиальным обоснованием такой ориентации сознания является идея прогресса, поскольку, считается, двигаясь по пути прогресса, Запад обошел другие регионы мира. Это убеждение настолько въелось в умы современных публицистов, в особенности самых легкомысленных и рептильных из них – современных российских либералов, что в русле этой логики часто – и, как кажется, без всякого ощущения несообразности с точки зрения традиционной географии – к Западу причисляют и экономически развитую Японию, исключительно ввиду высоких показателей ее ВВП и благодетельного, с точки зрения российских либералов, присутствия на ее земле американских оккупационных баз. Но Япония может считаться Западом только в том случае, если смотреть на нее из Лос-Анжелеса, из Голливуда. Тогда, правда, пребывая в Калифорнии и обернувшись в противоположную сторону, следовало бы наименовать Дальним Востоком то, что принято называть Западной Европой.

Итак, Запад ставят в центр мироздания ввиду успехов его прогресса. Но о прогрессе чего при этом идет речь? Как заметил А. Тойнби, прогресс наиболее бесспорен в военной технике. И действительно, его самоочевидность тут в самом деле поразительна – достаточно только сравнить эффект хиросимской бомбы, бомбардировки Дрездена или Багдада с самыми кровавыми бойнями давнего прошлого. Конечно, за развитием военных технологий, которые всегда были в авангарде прогресса, стоит развитие технологической системы в целом, иными словами – способности человеческих обществ трансформировать природную среду в собственных интересах. Хотя с точки зрения «зеленых» такой прогресс не заслуживает восхищения, он, по меньшей мере, очевиден, и он действительно радикально изменил внешние условия человеческого существования в последние два века. Но если судить о прогрессе не с исключительно технологической точки зрения, а с экономической и социологической, через показатели душевого размера ВВП или индекса человеческого развития, то, хотя прогресс и в этой области – вполне зримая реальность, тут уже нет оснований говорить о его поступательном и непрерывном движении на протяжении длительного исторического времени. Русский социолог П. Сорокин в свое время подсчитал, что если бы во времена земной жизни Иисуса Христа 1 динарий был отдан в рост под скромные 2%, которые бы адекватно соответствовали весьма умеренному экономическому росту, то, чтобы расплатиться с кредитором в XX столетии, должнику не хватило бы средств, даже если бы он обладал всем земным шаром, а тот был бы из чистого золота, из чего с ошеломляющей математической очевидностью вытекает, что экономический рост неизбежным образом прерывался на протяжении истории катастрофическими падениями и длительными стагнациями.

И все-таки если прогресс измерять приведенными здесь критериями, к которым можно добавить и более человечные – такие как продолжительность жизни, уровень образования, то приоритет западной цивилизации предстанет бесспорным, но не с точки зрения историка, имеющего дело со столетиями, поскольку авангардная роль Европы и Америки в технологии, экономике и комфорте восходит лишь к началу XIX века – лишь после славной в анналах британской истории опиумной войны, победу в которой, принуждавшей Китай к массовым закупкам колониального индийского опиума, Британия достигла благодаря преимуществу в военной технике, Китай уступил первенство по ВВП Британской империи, которая, в свою очередь, на рубеже XIX и XX столетий уступила его Соединенным Штатам. Но и это первенство имеет все шансы быть утраченным уже в текущем столетии, по мере стремительного роста экономической мощи Дальнего Востока. Остается, однако, еще большим вопросом, стал ли человек в результате экономического прогресса более счастливым хотя бы в исключительно гедонистическом смысле слова. Ответ на него не может быть продемонстрирован статистически. На языке науки его нет и не может быть, но более релевантные тут философия, искусство, и в частности литература и кино, дают либо амбивалентные, либо, скорее, негативные ответы, во всяком случае, последние более обычны у мыслителей и художников, чем оптимистические, триумфалистские и прогрессистские.

Но суть дела заключается в том, что человек – существо духовное, предназначенное для вечной жизни, и потому гедонистический аспект человеческого существования не может иметь решающего значения в рассуждениях аксиологического характера, в том числе и по поводу прогресса. И поэтому важнейшей темой в сопоставлениях цивилизаций оказывается религиозная сторона дела, которая имеет самое прямое отношение к вечности человеческого существования. Поскольку между приверженцами разных религий не может быть ни договоренности, ни даже плодотворной дискуссии о приоритете той или иной религии, то, с сциентистской точки зрения, рассмотрение проблемы человека и истории человеческих обществ и всего человеческого рода sub specie aeternitatis, в аспекте абсолютных ценностей, неадекватно, и всякие соглашения на этот счет могут иметь лишь конвенциональный характер и, строго говоря, лежат вне науки в собственном смысле слова.

Тем не менее, историк человеческого общества, а не его частных проявлений, вроде сталелитейного производства или банковского кредита, не может игнорировать того, что составляет стержень человеческого бытия, так что историческая наука лишена возможности уместиться в прокрустовом ложе чистой науки, что, впрочем, всегда было известно и об истории, и о других гуманитарных дисциплинах и что не должно смущать историка христианина, который имеет веские основания поставить в центр мировой истории историю христианской цивилизации, что, конечно, при взгляде изнутри иных культур рискует быть расценено как необоснованная претензия и предвзятость. Но попытка обойти такую предвзятость не может оказаться состоятельной. Безрелигиозный взгляд на мир и на историю атеиста или агностика вовсе не гарантирует недостижимой нейтральности или объективности, и носителями любого религиозного сознания воспринимается как узко партийный и тенденциозный, к тому же продиктованный наивной гордыней – тщетной попыткой изъять себя из потока истории и вскарабкаться на воображаемую, мнимую вершину, выше Эвереста, откуда видно все, что происходило и происходит под солнцем. В свое время советские идеологи утверждали, что для этого надо всего лишь при наличии образования сохранить в себе круг понятий фабрично-заводского рабочего либо, при ином происхождении, усвоить себе пролетарское мировоззрение. Есть основания полагать, что они преувеличивали пользу рабочего происхождения или имитации пролетарских вкусов для историка.

Протоиерей Георгий Флоровский в свое время писал: «Беспристрастной истории нет и не может быть. У историков-эволюционистов предвзятых мнений не меньше, чем у верующих в Божественное Откровение – это всего-навсего иной род предвзятости. Эрнест Ренан и Юлиус Велльхаузен пристрастны не менее Риччотти и о. Лагранжа… а Райценштайн и Фрейзер – куда больше, чем Дом Одо Казель и Дом Грегори Дикс. Просто пристрастия у них различны. Слишком хорошо известно, что в угоду критическим предрассудкам историки порой искажают и извращают истину куда сильнее, чем из покорности традиции».

Между тем историк-христианин имеет существенное преимущество. Марк Блок, не будучи христианином, в своей «Апологии истории» утверждал: «Христианство – религия историков. Другие религиозные системы основывали свои верования и ритуалы на мифологии, почти не подвластной человеческому времени. У христиан священными книгами являются книги исторические, а их литургии отмечают – наряду с эпизодами земной жизни Бога – события из истории Церкви и святых». За этим суждением стоят, по меньшей мере, две идеи: христианская вера – это не только вера в вечное, внеисторическое бытие Триипостасного Бога, но это также вера в реальность событий, имевших место в истории, вера в исторические факты Боговоплощения, Распятия Спасителя «при Понтийстем Пилате», говоря словами символа веры, и Воскресения. Другая идея, восходящая к блаженному Августину, заключается в том, что события Священной истории Нового Завета составили главный узел и центральный пункт всемирной истории, они наполнили историю смыслом, сообщили ей ориентир.

Христианская цивилизация потому и составляет особенно значимый фрагмент человеческой истории, что он теснее других связан с историей Церкви. На первый взгляд, при таком подходе изгнанный через двери европоцентризм возвращается через окно. Но, во-первых, это все-таки не тот европоцентризм, который деградировал в «западнизм» – удачно изобретенное философом ХХ века клеймо, – хотя бы уже потому, что история христианской Церкви, как уже было сказано, начиналась не в Европе, и не в Европе, а в азиатском Иерусалиме произошло важнейшее событие мировой истории. А во-вторых, смысловая важность событий европейской истории связана в таком представлении о мировой истории не с ее военным, политическим или экономическим доминированием, не с прогрессивным развитием науки и техники, а с эволюцией ее духовного состояния. И наконец, самое главное возражение против аттестации такой концепции как продолжающей традицию империалистического европоцентризма заключается в ее конфессионально мотивированном аксиологическом акценте на исторически восточнохристианскую, а по существу дела аутентично христианскую цивилизацию, претерпевшую в своем западном ареале на рубеже I и II тысячелетий мутацию, из которой в конечном счете и вырос современный Запад, устремившийся в бездну постхристианства. К тому же, христианский Восток на протяжении веков в своих взаимоотношениях с ближайшими соседями был чаще жертвой экспансии как с запада, так и с востока, чем агрессором.

Все оставившие след в истории и все-таки по существу дела неудачные опыты сделать России такое переливание крови, которое бы устранило ее качественное отличие от Запада, проистекали из недооценки цивилизационной значимости церковного разрыва, совершившегося в 1054 году, и, как это ни кажется парадоксальным на первый взгляд, значимости учиненного полтора столетия спустя крестоносцами погрома Константинополя. Эти события происходили вне России, но уже тогда она входила в орбиту византийского мира, и его судьба стала конститутивной частью ее духовного наследства. Из стремления преодолеть техническое отставание России от Запада, причины которого носят по преимуществу экзогенный характер и в основном связаны с хорошо известной жертвенной ролью щита Западной Европы, которую она, как и до нее Византия, исполняла по географической необходимости, а не с ее духовной конструкцией, реформаторами на троне и революционерами в подполье делался вывод о том, что российский поезд надо переставить на другие рельсы – на те, по которым ездят на Западе. Примитивизируя сюжет, скажем так: чтобы научить русских строить корабли, в действительности не было надобности принуждать служилых людей к бритью бороды, а их супруг и дочерей к ношению декольте, вопреки тому, что думал тогда сам великий реформатор. Хотя модели для подражания с тех пор выбирались разные, но заимствовались они из одного резервуара. Российским императорам от Петра до Николая I включительно образцами для подражания служили монархические режимы Швеции, Пруссии или дореволюционной Франции; Александр II стремился реформировать подвластную страну с оглядкой на опыты либерализации европейских монархий, предпринятые после Французской революции. Сердцами оппозиционных либералов завладел английский парламент, более радикальные элементы вдохновлялись гильотиной якобинцев, а затем, уже в XX столетии, на просторах бывшей