В стих. «K ***» (Оставь напрасные заботы…) 17-18-летний поэт испытывает все те же муки, которые преследуют его, (и будут преследовать всякий раз!) когда он любит девушку из высшего света: «Ты любишь - верю - и довольно; /Кого - ты ведать не должна…». Казалось бы, что за вопрос: «кого?» Конечно его - Михаила Лермонтова. Или нет?

Посмотрим, что представляет собой Михаил Лермонтов в его 17-18 лет. Наверное, к этому времени он уже закончил учебу в Благородном пансионе при Московском университете, куда он был зачислен на полу пансион (!) два года назад сразу в 4-й класс? Нет. После преобразования (16 апреля 1830 г.) пансиона в гимназию (исключительно для детей из дворянских семей!), первому ученику (!) (как отмечено на акте 29 марта 1830 г.!) пришлось уйти из пансиона «до окончания курса наук» (см. «Основные даты жизни и творчества М. Ю. Лермонтова»). И это при том, что ученики, успешно закончившие пансион, переводились в Московский университет для продолжения обучения без экзаменов!

Талантливый юноша автоматически потерял эту привилегию и на общих правах подал прошение о зачислении его в Московский университет на нравственно-политическое отделение. Наверное, ему удалось отучиться на выбранном им отделении? Нет, оно тоже оказалось исключительно для детей дворян. А что же Лермонтов? После экзамена 1 сентября 1830 г. сразу (!) перешел на «словесное отделение, насчитывавшее 160 студентов; среди них преобладали разночинцы» (ЛЭ, с. 289).

Наверное, на этом проблемы с учебой у самого прилежного студента закончились? Нет. Похоже, все только начиналось: «Лермонтов, обнаружив начитанность сверх программы и одновременно незнание лекционного материала, вступил в пререкания с экзаменаторами; после объяснения с администрацией возле его фамилии в списке студентов появилась помета («посоветовано уйти»)». (Висковатый, ЛЭ, с. 289) Беспрецедентный случай! «Посоветовано уйти» за «начитанность сверх программы»!..

Наверное, Лермонтов, недоучившись в пансионе, не окончив Московский университет, не получив желаемый перевод в императорский Санкт-Петербургский университет, (исключительно для дворянских семей, в отличие от Московского!) забрал все свои документы со словесного отделения? Не совсем. Григорий Васильевич Арсеньев, брат Михаила Васильевича «после смерти Юрия Петровича Лермонтова подписал прошение о внесении Лермонтова в дворянскую родословную книгу Тульской губ. (1832)…» (ЛЭ, с. 38).

Выходит, что подобное прошение Юрия Петровича, поданное еще накануне поступления в Благородный пансион, (!) осталось неудовлетворенным, и мальчик не получил бумагу, подтверждающую его дворянское происхождение? Не потому ли у мальчика затянулось домашнее образование? Не потому ли его могли взять только на полу пансион? Не потому ли ему было отказано учиться на нравственно-политическом отделении? Не потому ли ему не могли подписать свидетельство для перевода в Питерский университет? Не потому ли юношу, подававшего большие надежды в науках, отдали в Школу юнкеров? Не потому ли и здесь ему пришлось учиться на правах вольного слушателя, живя снова на съемной квартире?

Если мы хотим продолжать заблуждаться и создавать на предельно ясном месте «страшные тайны», то мы ответим на все эти вопросы отрицательно. Если же мы хотим, наконец, посмотреть правде в глаза, то мы признаемся себе – да, отсутствие бумаги о дворянском происхождении Лермонтова не позволило ему получить высшее светское образование ни в Москве, ни в Питере.

Вот почему Лермонтов и в 18 лет и позже не мог позволить себе любить девушку или женщину из высшего сословия с намерением жениться на ней. Это опять момент истины, когда нужно предъявить документ о своем благородном происхождении. Вот почему, как только нужно было переходить к серьезным отношениям, Лермонтов порывал с любимой и уходил без объяснений, потому что «кого» они любят, они не должны были ведать.

Вот почему великий князь Михаил Романов, главный начальник военно-учебных заведений, увидев поэта на балу у Воронцовой-Дашковой, был оскорблен так, что графиня «вынуждена была вывести поэта из зала через внутренние комнаты» (ЛЭ, с. 93). Члены царской семьи сочли его поведение «неприличным и дерзким», как писал сам поэт своему другу Бибикову в феврале 1841 г., сообщая ему и другую новость: «из Валерикского представления меня здесь вычеркнули».

Исследователи поспешили объяснить инцидент на балу тем, что ссыльный поэт пренебрег уставом… Однако вел. кн. Михаил, принимавший в свою Школу юношу на правах вольноопределяющегося, не мог не быть посвященным в семейную тайну Арсеньевых-Лермонтовых. По этой же причине офицер русской армии Лермонтов не мог получить государственные награды даже за боевые отличия.

Не нужно было демонизировать несчастную жертву, поэт сознательно в первую очередь сам лишал себя личного счастья. Это ему было больно, это он настрадался, это он отравлен ядом своего прошлого, потому что он не тот, за кого его все принимают. И в стих. «К Н. И.» (1831?) те же муки, те же терзания:
Я не достоин может быть,
Твоей любви: не мне судить…
Но... женщина забыть не может
Того, кто так любил, как я;
И в час блаженнейший тебя
Воспоминание встревожит!
Тебя раскаянье кольнет,
Когда с насмешкой проклянет
Ничтожный мир мое названье!
И побоишься защитить,
Чтобы в преступном состраданье
Вновь обвиняемой не быть! -

Можно разводить руками и обвинять поэта в недосказанности и таинственности… А можно увидеть за этими словами насмешку света, которому открылось бы, наконец, настоящее имя поэта («названье»! А значит, нерусское имя!). И всякий, кто попытался бы встать в эту минуту на его защиту, был бы, поэт убежден в этом, обвинен в преступлении перед «ничтожным миром» - высшим светом!

Так кто он такой – Михаил Юрьевич Лермонтов? И здесь, на наш взгляд, нет никакой тайны. Перед нами сын непримиримого врага Империи, воина и политика, «славного Бейбулата» Таймиева, которым так восхищался и которому безоговорочно доверил свою жизнь и безопасность, возвращаясь из Арзрума, А. С. Пушкин!

Мог ли сын Бейбулата молиться Христу и жить в Православии? Не мог. И потому даже его поэтическая «Молитва» – это молитва мусульманина:
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя,
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далеко от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К Тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не тебе молюсь.
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К Тебе я снова обращусь.

Совсем другие, не восточные, а христианские мотивы звучат в другой «Молитве», когда единственный раз поэт обращается к Деве Марии, прося, как считают исследователи, за Варвару Лопухину:
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием…
……………………………………………
Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.

Поэт по-христиански просит Деву Марию о христианке Лопухиной, но о себе он ее не просит и даже подчеркивает это: «Не за свою молю душу пустынную, /За душу странника в мире безродного…». Стоя на молитве, поэт подтверждает, что душа его «пустынна», т. е. в ней не осталось ничего живого, не осталось ничего от жизни или для жизни.

«Безродным странником» чувствует себя на земле человек, принадлежащий к знатному, знаменитому и многочисленному роду в России – Столыпиных, не говоря об Арсеньевых, генеалогическое древо которых корнями уходит в 1389 год, «когда к Великому князю владимирскому и московскому Дмитрию Донскому из Золотой Орды перешел на службу Аслан Мурза Челебей» (ЛЭ, с. 39).

Несмотря на то, что Челебей принял православную веру и получил имя Прокопий, своего старшего сына Арсения он назвал и мусульманским именем - Юсуп. Почему-то исследователи творчества поэта и его биографы не спешат искать связи Лермонтова с предками по материнской линии. А жаль. Потому что только бесправное, хоть и знатное положение его предка Челебея в России, не позволило потомкам его старшего сына унаследовать фамилию Юсупов. Так бы в историю вошла не Арсеньева Мария Михайловна, а Юсупова…

Сын Бейбулата и прямой потомок Юсупа Челебей, поэт, пером которого дышал гений, не спешит воспользоваться близким родством со знатным, влиятельным, знаменитым и многочисленным родом Столыпиных, чтобы решить свои личные проблемы, в том числе и проблему трагического одиночества. Почему? Поищем ответ у другого известного философа России.

«Лермонтов, несомненно, был гений, т. е. человек, уже от рождения близкий к сверхчеловеку, получивший задатки для великого дела, способный, а следовательно, обязанный его исполнить», - пишет Вл. Соловьев в своей критической статье о поэте. В отличие от многочисленных учителей и педагогов Лермонтова, философ, усмотрел в нем гений от рождения!

«В чем заключалась особенность его гения? Как он на него смотрел? Что с ним сделал? - Вот три основных вопроса», которыми задается Вл. Соловьев, и на которые сам же отвечает. Но как? «…Глубочайший смысл и характер его деятельности освещается с двух сторон - писаниями его ближайшего преемника Ницше и фигурою его отдаленного предка». - Не успел философ обозначить круг вопросов, как тут же безоглядно устремился в тупик, где можно только сломать голову, но нельзя ответить на поставленные им вопросы.

«Он не был занят ни мировыми историческими судьбами своего отечества, ни судьбою своих ближних, а единственно только своею собственной судьбой,- и тут он, конечно, был более пророк, чем кто-либо из поэтов.
Я рожден, чтоб целый мир был зритель
Торжества иль гибели моей.

Подобных этому заявлений у начинающего поэта не оберешься, и было бы слишком долго их приводить. Мы могли бы смеяться над самоуверенной заносчивостью мальчика, если бы он действительно не обнаружил несколько лет спустя чрезвычайных сил ума, воли и творчества. А так как он их обнаружил, то в этих ранних заявлениях о своем будущем величии мы должны признать не пустую претензию и не начало мании, а лишь верное самочувствие, или инстинкт самооценки, который дается всем избранным людям…», - пишет Соловьев, возвращаясь к тому, от чего предлагал бежать.

Соловьев увидел своего Лермонтова, который, на его взгляд, явился предтечей Ницше (1844-1900) и кувшином, в котором материализовался его «отдаленный предок». В каком еще гении на земле воплотились люди и из будущего и предки прошедших веков? Как можно всерьез рассматривать вопрос о сильном генетическом влиянии на поэта персонажа кельтского фольклора (1220-1290 гг.), в котором он сам едва предстает реальным человеком? Наверное, для этого нужно иметь воображение философа.

«С ранних лет ощутив в себе силу гения, Лермонтов принял ее только как право, а не как обязанность, как привилегию, а не как службу. Он думал, что его гениальность уполномочила его требовать от людей и от Бога всего, что ему хочется, не обязывая его относительно их ни к чему. Но пусть Бог и люди великодушно не настаивают на обязанности гениального человека. Ведь Богу ничего не нужно, а люди должны быть благодарны и за те искры, которые летят с костра, на котором сжигает себя гениальный человек», - читаем мы дальше. Однако, из всего выше нами изложенного, мы могли видеть, что Лермонтов не получил от жизни даже элементарного права на образование, не говоря о привилегиях, которых тоже был лишен, не смотря на огромные его усилия быть первым учеником.

Более того, гениальный от рождения поэт, с чем трудно не согласиться, в период учебы в Пансионе написал свои большие и малые произведения, которые в последующие годы не претерпели никаких изменений и вошли в сборники стихотворений и поэм в том же виде. Но кто оценил, кто принял этот дар, который без огранки и шлифовки пробивался к своему читателю вопреки усилиям равнодушных педагогов, без сожаления расстававшихся с одаренным учеником?

«Кавказский пленник», «Корсар», набросок либретто оперы «Цыганы»; 2-я ред. «Демона», «Олег», «Преступник», «Два брата», «Исповедь», «Джюлио»; около 60 стихотворений (!) - и никем не остался замеченным!

В университетские годы Лермонтовым написано несколько поэм и драматических произведений: «Последний сын вольности», «Азраил «, «Ангел смерти», «Измаил-Бей» (Оставим пока принятую датировку), «Испанцы», «Странный человек»… - и опять рядом с ним нет ни одного педагога, который на свой страх и риск «заметил» бы эту светлую голову, как когда-то старик Державин лицеиста Пушкина. Сам Дмитриев слушает в университете юношу Лермонтова, который через каких-то пять-шесть лет будет признан вторым после Пушкина поэтом России! И ничего. А все почему? «Разночинец» Лермонтов не интересует никого даже на литературном олимпе!..

«…Особенная прелесть лермонтовских любовных стихов, - прелесть оптическая, прелесть миража. Заметьте, что в этих произведениях почти никогда не выражается любовь в настоящем, в тот момент, когда она захватывает душу и наполняет жизнь. У Лермонтова она уже прошла, не владеет сердцем, и мы видим только чарующую игру воспоминания и воображения.

Расстались мы, но твой портрет
Я на груди моей храню;
Как бледный призрак лучших лет
Он душу радует мою.
Или другое:
Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье,-
Люблю в тебе лишь прошлое страданье
И молодость погибшую мою». –
пишет Вл. Соловьев, не задаваясь вопросом: почему Лермонтов не расстается с портретом той, от которой отказывается, но продолжает любить и хранить ее образ на своей груди, потому что «он душу радует»? Его душу! Или почему Лермонтов считает, что не для него «красы блистанье» той, которая заставляла его страдать от любви к ней?

Ответы на эти и подобные вопросы привели бы Соловьева к очень неожиданным выводам. Но философ был занят растягиванием своего Лермонтова от фольклорного Томаса-Рифмача до еще не родившегося Ницше!

Следующий философ – Виктор Розанов, сравнивая Пушкина и Лермонтова, приходит к не менее интересным выводам. В русской литературе, на его взгляд, «лад» (Пушкин) выразился «столько же удачно и полно, так же окончательно и возвышенно, как и «разлад» (Лермонтов). «Лермонтов, по мнению Розанова, никуда не приходит, а только уходит...». «Вы его вечно увидите «со спины». Какую бы вы ему «гармонию» ни дали, какой бы вы ему «рай» ни насадили, - вы видите, что он берется «за скобку двери»... «Прощайте! ухожу!» - сущность всей поэзии Лермонтова. Ничего, кроме этого» - убежден В. Розанов.

Но мы знаем, что «Прощай, ухожу!» или «бегу, не оглянусь!», Лермонтов говорит, только обращаясь к России: «Прощай, немытая Россия!..», и знаем, что он все время бежит не куда-то в неизвестность, а на Кавказ! Все кавказские поэмы и стихи поэта полны слов восторженного приветствия, восхищения и любви: «Приветствую тебя, Кавказ седой!..» (Посвящение к поэме «Измаил-Бей»), «…Я сердцем твой, всегда и всюду твой!» (Посвящение к «Аулу Бастунджи»), «Как сладкую песню отчизны моей, /Люблю я Кавказ!..» (стих. «Кавказ») и т.д.

Но «патриотически» настроенные философы, критики и исследователи даже сейчас не спешат заглянуть в кавказские произведения поэта, иначе, хотя бы к 195-летию со дня его рождения, (по общепринятой дате) мы имели бы объективный взгляд на человека, который прожил чуть более четверти века, творил и того меньше, а до сих пор считается одной из самых сложных и противоречивых фигур в русской литературе.

«Разлад», «не хочется», «отвращение» - вот все, что он «пел». «Да чего не хочется, - хоть назови». ...Не называет, сбивается: не умеет сам уловить…», - вот такой вот непонятный, неуживчивый, беспричинно вредничающий, капризный поэт в глазах В. Розанова. А почему? Философ отвечает на этот вопрос: «Не хочется, и шабаш»…

Получается, что Лермонтов - хам? Циник? Но кто видел так страдающих хамов, циников, как страдал в своей жизни Лермонтов? Цинизм и хамство не ведут к Богу. А Лермонтов все время обращается к Небу. И видит он там не только звезды. «И в небесах я вижу Бога...» - пишет поэт. «Это религиозное чувство, часто засыпавшее в Лермонтове, никогда в нем не умирало и, когда пробуждалось,- боролось с его демонизмом.

Оно не исчезло и тогда, когда он дал победу злому началу, но приняло странную форму. Уже во многих ранних своих произведениях Лермонтов говорит о высшей воле с какою-то личною обидою. Он как будто считает ее виноватою против него, глубоко его оскорбившею», - пишет Вл. Соловьев, который все время близко подходит к разгадке личности поэта, но, не зная, куда двигаться дальше, уходит в абстракцию, философствуя на тему фатализма, демонизма, во власти которых якобы пребывал поэт.