$IMAGE1-right$
Газета «Наш
Мир» Вопрос: А частный рынок – как он работает? Что это вообще такое – частный рынок?
Борис Долгин: Сначала вопрос о рынке, потом вопрос Гриши о промышленности. И я хотел бы дополнить вопрос о рынке. Скажите, все-таки рынки официально существуют?
Андрей Ланьков: Частично да.
Борис Долгин: В какой степени вот это «уменьшать или увеличивать цену» реально существует?
Андрей Ланьков: Рынки реально существуют, официально. Правда, с кучей ограничений, но эти ограничения сейчас массово игнорируются. Когда спрашивают, на какую страну нынешняя Северная Корея больше всего похожа, то просто нет ответа. Потому что представления о том, что Северная Корея – это такой специфический азиатский Советский Союз – только часть правды, причем не очень большая. Там слишком много своей собственной специфики. Не надо думать, что это – вариант Советского Союза, это не так, хотя какое-то сходство, разумеется, есть.
Так вот, когда я говорю об идеологическом оформлении, это напоминает вариант Советского Союза 1950 года – борьба с космополитами, низкопоклонство и все такое. Отчасти это напоминает также советские 1970-е годы – полного отторжения нет, но и полной веры нет. А вот экономически это похоже на начало 1990-х годов – торгуют все. Что началось? Когда все рухнуло, люди просто вышли на улицы и стали торговать. Рынки существовали и раньше, но они были очень маленькими – существовало место, где люди продавали и покупали товары. Сначала они были оформлены по советскому образцу: прилавочки с крышами и прочее. Но так как количество торгующих северокорейцев выросло не в десятки, а в сотни раз, такой рынок и близко не мог этого вместить. Потом они превратились в площади, огромные пространства, где люди что-то покупали, продавали, что-то чинили и так далее.
Вопрос из зала: Это в рабочее время?
Андрей Ланьков: Естественно, в рабочее время. Про рабочее время – это очень интересный вопрос. Можете его повторить позже?
Так вот. Где-то с конца 1990-х – начала 2000-х годов началось структурное переоформление этих рынков. Для них стали выделять места, более или менее приемлемые, огораживать их заборами, возводить над ними кровлю. Началась реальная аренда мест. Я знаю, сколько стоит такое место, сколько платят за аренду места в 75 сантиметров на рынке, но я не понимаю, платят это государству или коррумпированному директору рынка, который все равно делится и вверх, и по горизонтали. Факт в том, что физически государство такие места для рынков официально выделило. Есть по-прежнему неофициальные рынки, но есть и официальные рынки – там забор, охрана, милиция и самое смешное, что там обязательно есть свой особист. Потому что политическая полиция в КНДР куда шире распростерлась, чем другие аналогичные организации в иных странах.
Вопрос: Вопрос в связи с денежной реформой и с тем, что сейчас вы рассказывали. Какое все-таки соотношение доходов от деятельности в госсекторе или занятости в госсекторе и вне ее?
Андрей Ланьков: Над этим вопросом уже лет пять как бились и бьются лучшие специалисты по северокорейской экономике. Получается, что госсектор для среднестатистической корейской семьи дает, может быть, 20%, может, 30% их общего дохода, с учетом того, что эта семья кое-что получает по карточкам. Если бы не карточки, было бы еще меньше. Но работа в госсекторе, в отличие от любой другой работы, сопряжена еще и с получением карточек – не надо об этом забывать.
Вопрос: А Real Estate? Это связано со структурой доходов?
Андрей Ланьков: Нет, никак не связано. Значит, Real Estate, недвижимость. Изначально, при Ким Ир Сене, было так: некоторая часть домов была в частной собственности. Это дома, которые находились в частной собственности до1950-х годов. Всё остальное, то есть почти весь жилой фонд, считается госсобственностью, включая даже одноэтажные дома на одну семью.
Смена работы невозможна без разрешения властей (это похоже на советскую систему 40-х годов); соответственно, нельзя сменить и место жительства. Человек так жил и жил. Поменять? Но обмен жильем был разрешен только с 1980-х годов, только тогда он получил определенное распространение. А вот в 1990-ые годы он начал превращаться в торговлю жильем, замаскированную под обмен. Это то, что в Советском Союзе называлось «обменом по договоренности» или «обменом с доплатой». Эта штука превратилась в обычное дело в Северной Корее. Причем если в советские времена главным был все-таки обмен и хитроумные «цепочки», то в КНДР главной стала «доплата». Вот, примерно так.
Теперь я перейду к вопросу о рабочем времени. Есть одна очень интересная особенность. Дело в том, что северокорейский новый капитализм, как я часто повторяю, имеет женское лицо. Главным источником доходов является женщина. «Что общего, – говорит современная северокорейская шутка, – между мужем и песиком? Оба они бесполезны, но милы. Проводят весь день дома и могут отогнать воров гавканьем». Вот, примерно, такой подход. То есть мужчина, конечно, может получать карточки, но по карточкам продукты он начал получать с 2005 года, а до этого, с 1995-го года он по карточкам получал фигу с маслом. Тем не менее, мужик часто, хотя и не всегда, ходил на работу. Обычно он ничего там не делал, сидел у пустого станка или даже у фундамента станка, потому что в значительном количестве случаев станки просто украли и продали в Китай на металлолом. На работе мужик сидел около станка и курил (они страшные курильщики), трепался о том о сем, а жена в это время торговала блинчиками или шила поддельные китайские джинсы.
Почему это происходило? Потому что у северокорейцев было (и сейчас где-то тоже есть) такое ощущение – они воспринимали кризис девяностых как отклонение от нормы. Им казалось, что дальше все опять будет, как положено: рано или поздно вернется нормальная прежняя жизнь. И если я не буду ходить на работу, а буду торговать, то с меня потом спросят. Это же квазисословное общество, в том варианте, в каком оно было. Сейчас эта сословность отмерла, но до начала 1990-х это было очень важно. Люди думали: «Что тогда со мной будет, если я буду торговать? А так я честно, героически ходил на работу».
Правда, есть большое количество людей, которые ни на какую работу не ходят, но все равно стараются решить этот вопрос с руководством. Есть такса. Там я разные цифры слышал, но в принципе они колеблются где-то около полутора зарплат. То есть ты ежемесячно отстегиваешь примерно полторы твои официальные зарплаты своему начальнику. Получил ты свою зарплату и отдал эту зарплату плюс еще полстолько начальнику, чтобы начальник отмечал в табеле твое присутствие на работе. Таким образом ты помогаешь своей тетке таскать мешки со свежей китайской контрабандой, а формально, по бумажкам, – ты на работе.
Вопрос: Что собой представляет северокорейская промышленность?
Андрей Ланьков: Промышленность рухнула, но, повторяю, статистики никакой у нас нет, КНДР прекратила публикацию статистики около 1960 г. Наиболее распространенная точка зрения такая: между 1992-м и 2000-м годом объем промышленного производства сократился чуть больше, чем в два раза. Промышленность в значительной степени развалилась. Что сейчас живет в промышленности? Там эпизодически живет много чего. Во-первых, это часть военного сектора. Выживают заводы, которые ухитряются получить китайские заказы. Это потихонечку становится все более распространенным явлением. Северокорейских заказов очень мало – в основном, военные и те, что с этим связано.
Есть довольно распространенное, но очень «тихое» явление – о нем не любят говорить – это китайские фирмы на территории Северной Кореи. Сейчас китайская девочка не готова сидеть за швейной машинкой меньше чем за 80-100 долларов в месяц. А северокорейская девушка может за 15, может быть, за 20 долларов в месяц посидеть; а если ей еще шампунь дать раз в месяц в качестве премии, то вообще будет здорово. В приграничных городках КНДР существует некоторое количество предприятий – это в основном легкая промышленность, – которые делают какие-то вещи для китайцев и фактически китайцами и контролируются. Потом эти вещи часто продаются на Западе с наклейкой «сделано в Китае». Но это не в Китае сделано, а в Северной Корее. Кроме того, в последние несколько лет китайцы скупили часть объектов горнорудной промышленности, и эти рудники, шахты частично стали работать. Это концессионные совместные предприятия.
Вопрос: Скажите, пожалуйста, бомбу сделать – это ведь дело не простое. Почему в других странах с этим такие трудности, а здесь это так легко получилось?
Андрей Ланьков: Почему же легко? В 1954 году, когда у нас, кажется в Тоцке, проходили учения с использованием реального ядерного заряда, там уже были северокорейские наблюдатели. Помнится, что из всех соцстран там были только китайцы и корейцы. Работали они над этим проектом с 1960-х годов и резко ускорили работу в 1970-е годы, когда стало известно, что южнокорейцы тоже работают над бомбой. А они работали и были довольно близки к завершению. У южнокорейцев ядерное десятилетие – это 1970-е годы. Когда появилась вероятность, что американцы выведут войска из Южной Кореи, Пак Чон Хи дал распоряжение делать бомбу.
Я видел такую оценку: что даже миллиарда долларов не потратили на весь ядерный проект, да и этот миллиард размазан на много лет. Я сейчас немножко общаюсь с людьми, занимающимися экономикой этого дела, и они говорят: была бы политическая воля, готовность выделять средства, и если ты не очень торопишься, то это не ахти как сложно в наше время.
Вопрос: Я так понимаю, что в правовом смысле частная торговля не отрегулирована?
Андрей Ланьков: Ее в правовом смысле почти не существует.
Вопрос: Тогда вопрос о преступности, как раз в связи с этим.
Андрей Ланьков: Здесь ситуация такая. Я постоянно общаюсь с этими людьми и постоянно задаю им вопросы о безопасности их операций. При этом про себя я имею в виду постсоветский 1992-й год, малиновые пиджаки, золотые цепи и все прочее. Так вот, интервьюируемые моих вопросов о безопасности не понимают.
Вопрос: Можно по-другому сформулировать тот же самый вопрос. В этой ситуации что-то должно происходить с социальной структурой. Вы говорите, например, что была такая советская сословность…
Андрей Ланьков: В КНДР она была куда хуже! Сравнивать нельзя!
Вопрос: Не важно, теперь она разрушается. Это означает, что меняются статусы. Один человек ходит на работу потому, что не может заплатить, другой не ходит, потому что может заплатить, – и это разные статусы. Одна женщина была учительницей, а стала успешной предпринимательницей, и на нее работает сто человек. То есть социальная структура меняется. Меняется социальная структура, соответственно, статус должен быть подкреплен другой, персональной системой безопасности. Что с этим происходит?
Андрей Ланьков: Вот тут очень интересный момент, то, о чем я начал только что рассказывать. Когда я говорю с северокорейцами, которые занимаются частным бизнесом, а я говорю с ними много и часто, я задаю им вопрос насчет безопасности. Я подсознательно ожидаю, что обнаружу этот наш постсоветский стереотип, братковский беспредел, а они меня не понимают. Совершенно очевидно, что низовой преступности «братковского» типа в стране практически нет. Когда они говорят о безопасности, то они боятся полиции и, как это ни парадоксально, они боятся военных, ведущих себя иногда совершенно «по-братковски». Но они не боятся стихийной преступности, потому что, как я понимаю, стихийной преступности типа наших 1990-х годов в стране не сложилось. Их никто не «крышует». Если они и платят, то они платят просто нормальные взятки.
Вопрос: Они платят заводу или платят в партком?
Андрей Ланьков: Особенность северокорейской ситуации заключается в том, что с 1962-го года директор является техническим лицом. Он – управленец, а не руководитель завода.
Вопрос: А начальник цеха?
Андрей Ланьков: Нет. Официально высшим руководителем предприятия его, так сказать СЕО, является именно секретарь парткома. Северная Корея – единственная социалистическая страна, где такая система была. То есть секретарь парткома – это не «партийный товарищ» и не поп, условно говоря, окормляющий духовно, это – реальный руководитель. Именно с него спрашивается, потому что он является высшим лицом на предприятии. Директор с главным инженером – это всего лишь его технические помощники. Формально эта система отменена в 2002 году, но мне говорят, что фактически она действует до сих пор, поскольку все к этому привыкли. Так что секретарь парткома – это и есть директор по нашим представлениям.
Реплика из зала: У нас это вообще параллельные структуры.
Андрей Ланьков: Это у нас. Там на уровне завода – это одна структура.
Вопрос: А какова доля военных расходов от ВВП?
Андрей Ланьков: Условно, насколько я помню, называли цифру 20% с небольшим. Я не специалист, но я очень скептически отношусь к этим данным, потому что мы толком не знаем военных расходов. ВВП еще как-то приблизительно определяется, а с военными расходами – не совсем понятно. Но уровень милитаризации там необычайно высок.
Вопрос: Но все-таки, кто кому платит? Кто разрешает конфликты частного бизнеса? Ведь всегда кто-то кого-то кидает и так далее.
Андрей Ланьков: Я сейчас только об этом задумался, но для разрешения внутренних конфликтов у частного бизнеса нет арбитражной структуры. Я не сталкивался с этим.
Реплика из зала: Но это же нечестные люди, по определению.
Андрей Ланьков: Они и не могут быть честными. Про арбитраж интересный вопрос, но пока я не готов на него ответить.
Вопрос: А вот такой провокационный вопрос: есть ли проституция в крупных городах?
Андрей Ланьков: Однозначно. Это же Дальний Восток, Восточная Азия – как же без этого?
Вопрос: Кто крышует этот бизнес, и кому они платят?
Андрей Ланьков: Есть два типа проституции. Валютную проституцию можно не учитывать – она маленькая, такое боковое ответвление. И есть своя, местная, проституция при частных гостиницах. Кто крышует частные гостиницы? Это может быть политическая полиция; может быть – и это скорее всего – обычная полиция, а могут быть местные власти. Потому что формально у тебя не может быть гостиницы, неважно, с проституцией или нет.
Мне объясняли, что примерно с конца 1997-го года всем было известно, в каких домах пускают на постой. То есть ты приехал с мешком, слез с грузовика, газогенераторного, вонючего, на котором ты товар вез, весь грязный такой, и спрашиваешь: «А где здесь дом, в котором можно остановиться?» И тебе такой дом тут же и показывают. А с 1998-го года это уже очень специализированный бизнес – частные гостиницы. Они платят в районную администрацию, платят начальнику группы взаимного надзора, к которой каждый кореец должен принадлежать по месту жительства. Ну, как уже говорилось, видимо, и полиция еще немножко крышует.
Кстати, интересный здесь вопрос прозвучал о конфликтах. Я его буду сейчас задавать. Раньше мне это в голову не приходило, а это очень интересно, кто же разбирает эти конфликты. Но «братков» нет; я все время ищу их, но их нет.
Борис Долгин: Хорошо, не «братков», а элементарного воровства тех, кто победнее, у тех, кто побогаче. У того, кто занялся частным бизнесом, в этом смысле есть безопасность?
Андрей Ланьков: Это есть, полиция теоретически должна их ловить. Кроме того, их ловят самостоятельно и бьют классическим рыночным способом, временами насмерть. Есть даже несколько фотографий, которые удалось оттуда вытащить. На фотографиях лупят смертным боем пойманного на рынке вора. Это дело житейское, конечно.
Вопрос: Можно ли сказать, что традиционная структура общества уже de factо разложилась?
Андрей Ланьков: И да, и нет. Что вы имеете в виду под традиционной структурой?
Вопрос: Судя по тому, что там есть «крыши» и другие нетрадиционные для «правильной социалистической системы» элементы, общество уже разложилось.
Андрей Ланьков: Да, как общество социалистическое – в очень большой степени разложилось. Оно отчасти держится в Пхеньяне, где контроль существенно выше.
Мне на днях рассказывали о жалобах в Пхеньяне. Люди из Чхонджина, это крупный порт на восточном побережье и важный центр нового бизнеса, перебрались в Пхеньян. Конечно, заплатили они взяток немерено, чтобы переехать. Пхеньян – это круто, конечно, но смотрят они вокруг и видят, что ничего тут нет хорошего. Вот в Чхонджине у них был бизнес по рыбной части, – это, кстати, очень важная часть северокорейского бизнеса. Когда меня спрашивают, что вывозят в Китай, я отвечаю, что вывозят совершенно неожиданные вещи, но очень большую роль в экспорте играют морепродукты. Так вот, у них была там лодка с наемными рабочими или несколько лодочек, на них ходили в море, ловили минтая, осьминогов, продавали. А тут они приехали в Пхеньян и видят, что с частным бизнесом напряг. Правда, есть карточки, и в Пхеньяне, в отличие от других городов, отоваривают их целиком, но что такое карточки? Они там в Чхонджине привыкли мясо есть каждую неделю – разбаловались люди.
Вопрос: За вами вопрос о бытовой проституции.
Андрей Ланьков: Да. Она при гостиницах, а гостиницы крышует местная администрация и полиция.
Вопрос: Сколько это стоит?
Андрей Ланьков: Не знаю.
Вопрос: Где у вас обычно происходят беседы со всеми этими людьми?
Андрей Ланьков: Обычно в Южной Корее, где мне просто физически удобнее работать. Эти люди – эмигранты. Отчасти, но реже, это происходит в Китае – в Китае достаточно напряженно, так что и я осторожничаю, и они.
Вопрос: В любом случае, ваши собеседники – это люди, окончательно покинувшие Северную Корею.
Андрей Ланьков: Да, в Южной Корее.
Вопрос: А в Китае это тоже окончательно эмигрировавшие?
А. Ланьков: Нет. В Китае существует от 30 до 50 тысяч северокорейцев-отходников. Они уходят с мыслью заработать деньги и приехать домой. Большая часть из них возвращается. Причем они ходят через границу туда-обратно, чтобы привезти деньги, побыть с семьей, с сынком повидаться и прочее. Этот вариант очень распространен.
Вопрос: Как они при этом ухитряются не знать, что в Южной Корее живут хорошо?
Андрей Ланьков: Эти-то как раз знают. И в пограничных районах знают хорошо, и в Пхеньяне уже хорошо знают. Они знают, что Южная Корея живет хорошо, даже пропаганда изменилась за последние годы: перестала повторять старую версию, что в Южной Корее все страдают и стенают. Не знают за пределами Пхеньяна и приграничной полосы.
Значит, в Китае от 30 до 50 тысяч корейцев-отходников. Но какое-то их количество в итоге оказывается в Южной Корее. Нужно четко понимать, что Южная Корея не очень-то хочет способствовать этим побегам. Есть такое наивное представление, восходящее к временам холодной войны, что Южная Корея денно и нощно думает, как бы Северную Корею обрушить. Южная Корея большая – там 50 миллионов человек живет, и, соответственно, 50 миллионов мнений есть, и мнения бывают разные. Но доминирующая точка зрения – они за сохранение стабильности, не хотят резких движений, не хотят перемен. Естественно, они не хотят рушить Северную Корею а, кроме того, они не особенно хотят способствовать миграции, хотя по идеологическим соображениям не могут ее и запретить. Если северокореец приходит в южнокорейское консульство в Китае, официальные учреждения ему обычно не помогают. Поэтому, чтобы перебраться из Китая в Южную Корею, необходимо совершить примерно следующее путешествие. Сначала нужно пересечь весь Китай, потом через Лаос – в Бирму (редко во Вьетнам). Потом нужно добраться до Таиланда, в Таиланде придти в южнокорейское посольство – и там помогут.
Второй вариант: перейти Манчжурию, совершить очень опасный рывок через пустыню Гоби, добраться в Монголии до Улан-Батора. Идущие по этому пути погибают часто. А в Улан-Баторе ты приходишь в посольство Южной Кореи и говоришь: «Здравствуйте, я северокорейский гражданин».
Реплика из зала: Я совершил подвиг.
Андрей Ланьков: Сначала ты тоже так думаешь, первые дни. Но если ты умный человек, до тебя быстро доходит, что в Южной Корее никто тебя героем-борцом Сопротивления считать не собирается. Для большинства южнокорейцев ты просто еще один потенциальный потребитель социальных выплат, и, конечно, им это не очень нравится. Это открытие мало кому приносит радость.
Проблема-то в том, что человек самостоятельно пройти через Китай не может. Для того чтобы пересечь Китай, необходимы проводники. Есть профессиональные проводники, которые за энную сумму организуют доставку человека из приграничных районов в Южную Корею. Стандартная стоимость операции – 2 тысячи долларов с человека. Если у северокорейца, работающего в этом районе, зарплата составляет 50 долларов в месяц (и это ему крупно повезло), такие деньги не могут прийти из его кармана. Там таких денег и близко нет. Откуда они приходят? В основном, это то, что называется «цепочкой», – ведь это же Корея, мощные семейные связи.
И вот семья беженцев в Китае садится и решает, кто отправляется сначала. Обычно вперед отправляются мать с ребенком. Денежки первые откуда-то взялись: иногда от друзей, иногда от знакомых, чаще всего от родственников. И вот женщина уже высадилась в Южной Корее. Она там устроилась, обосновалась, нашла работу уборщицы вокзальных туалетов, начала работать и скопила денег. Уборщица туалетов в Южной Корее такие деньги может скопить довольно быстро.
Пошел следующий этап: устроились, обосновались, туалеты взяли на подряд – папа приехал. Папа пошел на стройку, круглое катать, плоское кидать – приехали бабушка с дедушкой. После этого семейный совет радостно садится и думает. Муж говорит: «Помнишь Кима с 3-го микрорайона? Мы с ним в армии вместе служили. Хороший парень, ему там совсем плохо». «Ладно, – говорит жена, – хороший парень, вот тебе две тысячи, иди к брокеру». И машина продолжает работать. Вот примерно так в большинстве случаев. Есть и исключения. 2 тысячи – это дешевый вариант. Есть VIPовская миграция за 10 тысяч долларов и выше. За эту сумму вам человека локализуют в Пхеньяне из любой точки страны. Найдут и привезут, а если это старенькая бабушка, то на машине доставят до границы. И лично северокорейские погранцы ее перевезут через границу. Я не шучу.
Реплика из зала: А оркестра не полагается?
Андрей Ланьков: Оркестра не полагается, но машина с другой стороны границы будет ждать, будет ждать явочная комфортная квартира, поддельный паспорт – очень важный элемент этой операции. Паспорт выдается какой-нибудь костариканский, чаще южнокорейский, какой сделают, такой и дают. Дальше идет инструктирование по поведению в самолете – ведь транспортируемый обычно не знает, как вести себя в самолете. Ну, народ неглупый – две-три репетиции, отработка ситуаций и нормально долетают. Человека доставляют в аэропорт, сопровождающий летит вместе с ним (или с ней, поскольку большинство беженцев – это женщины). Он обеспечивает доведение ее до паспортного контроля, дальше сам проходит первым, чтобы его не тормознули. Тетка крутится в международной зоне минут 15, а потом сдается властям, какие найдутся; часто уборщикам сдаются, не разобравшись: они же в форме ходят, и выглядят солидно.
Вопрос: Допустим, завтра режим рухнул и назначили приватизацию. Что бы вы приватизировали, находясь там? Что там можно приватизировать?
Андрей Ланьков: Я постоянно говорю и пишу на корейском статьи, что этого безобразия допускать нельзя. Что в случае смены режима люди типа меня и южнокорейцев не должны иметь таких прав – скупят все, к чертовой матери.
Вопрос: А что надо скупать?
Андрей Ланьков: Если бы я скупал, если бы я был жадным и жестоким, каким я, конечно же, не являюсь – вы же видите, – я бы скупал недвижимость в крупных городах.
Вопрос: А сколько сейчас стоит однокомнатная квартира в Пхеньяне?
Андрей Ланьков: Однокомнатная – не знаю. А вот трехкомнатная квартира в Пхеньяне, в хорошем районе, стоит примерно 50 тысяч долларов. Большая квартира, улучшенная планировка, 70-80 квадратных метров жилой площади, а то и больше. Хорошая элитарная квартира, в хорошем районе, где инструктор ЦК живет.
Борис Долгин: Как сейчас, при всех сломах, существует семейно-кланово-сословная структура Северной Кореи? Как идет продвижение, как работают родственные связи, как идет взаимопомощь не в части выезда, а на месте?
Андрей Ланьков: В выражении «семейно-клановые» меня сразу настораживает его вторая часть. Дело в том, что традиционные корейские кланы, которые достаточно влиятельны в Южной Корее, в Северной Корее уничтожены под корень. Подавляющее большинство северных корейцев не знают даже, к какому клану они относятся. Это любопытная особенность. Членство в корейском клане маркируется двумя вещами – твоей фамилией и твоим поном, пон – главное. Пон – это название той местности, откуда якобы произошел основатель клана. Ты не просто Ким, а, скажем, андонский Ким или еще какой-то. Так вот, свою клановую принадлежность северные корейцы не знают. Вместо клана лучше говорить о расширенных семейных отношениях. Вот это работает очень хорошо. Поскольку общество достаточно патриархальное (в чем-то более, а в чем-то менее, чем южнокорейское), то расширенная семья – это очень важно. Все эти двоюродные братья – это все работает.
Кроме того, есть одна особенность. Старая, кимирсеновская Корея – это квазисословное общество. Подчеркиваю, речь идет именно о Северной Корее времен Ким Ир Сена. Все население делилось на три группы, на три класса, условно говоря, на три варны и очень много каст. Где-то 51 каста была в 1970-80-ые годы. Главным критерием отнесения было то, чем занимались ваши предки до 1945 года. Это очень важно, потому что если у тебя было плохое кастовое происхождение – сонбун, ты очень много чего не мог: не мог жить в крупных городах, не мог учиться и так далее. Сонбун передавался по наследству, по отцовской линии.
У меня есть любимая, очень интересная история об одной семье, которую я знаю. Я даже собирался написать о ней книгу. Неравный брак, «он был титулярный советник, она – генеральская дочь» – сказано буквально про эту семью. Правда, она не генеральская дочь, но у нее было очень хорошее происхождение – она была из партизан, участников антияпонского сопротивления. А это – самый высший сонбун. Это не просто участники сопротивления, а участники, которые вступили в «правильные» партизанские отряды, то есть в отряды, контролируемые самим товарищем Ким Ир Сеном, а не какими-нибудь там ревизионистами и прочими плохими товарищами, которых разоблачили в пятидесятые. Тем, кто вступил в неправильные отряды, было, конечно, плохо.
У мужа была такая ситуация: у его деда во время земельной реформы часть земель была конфискована, и его классифицировали как помещика. Отец мужа был школьным учителем. В 1952 году он погиб во время американского налета на один из корейских городов. Ему сильно не повезло, потому что его убили в неправильный день. Если бы американцы убили его в будний день, он стал бы героической жертвой войны. Люди, погибшие на работе и при исполнении, – это же неплохой сонбун, они ведь погибли на войне. А поскольку американцы в воскресенье отбомбились по жилому району, в котором в это время работал на огороде его отец, то сонбун мужа не улучшился. И он, внук своего деда и сын своего отца, так и остался человеком с плохим сонбуном. В конце 1950-х годов его семью выселили из Пхеньяна, и он всю жизнь проработал шахтером в провинциальном городишке. Однажды у себя в бригаде он имел неосторожность сказать, что европейские свиньи едят лучше, чем северокорейские шахтеры. На него, естественно, настучали, и ему пришлось бежать.
Это замечательная семья. Вот смотрите, как получается: если бы человек на день раньше или на день позже погиб, то у его сына был бы совершенно другой сонбун, он бы не стал шахтером, он бы не встретился со своей замечательной женой. Они бы не родили четверых замечательных детей, и они бы не жили счастливо в Сеуле.
Вопрос: А вообще рожают детей много?
Андрей Ланьков: Мало. Четверо детей – это почти уникальная ситуация. Просто конкретно в этой семье была установка на «побольше детей».
Вопрос: Это по южным меркам много?
Андрей Ланьков: И по северным тоже. Общий коэффициент фертильности около двух – небольшой.
Борис Долгин: Какая-то политика в области рождаемости есть?
Андрей Ланьков: До начала 1970-х они, в общем-то, копировали китайскую политику: была профертильная политика, поощрения рождаемости. В начале 1970-х была кампания, очень тихая, необъявленная, но довольно эффективная, по снижению рождаемости. И рождаемость действительно резко снизилась. Я думаю, что они, как это часто бывало, не признавая, копировали Юг, где в те годы тоже шла кампания по снижению рождаемости.
Вопрос: Какое в Северной Корее сейчас население?
Андрей Ланьков: 24 миллиона.
Вопрос: Сколько выдают по карточкам?
Андрей Ланьков: В старой системе существовала 9-уровневая шкала: от 100 до 900 грамм. Ежедневно 900 грамм зерновых – это для людей, занятых на тяжелых работах. А стандартная норма зерновых – 700 грамм. Карточный паек частично отоваривается рисом, а частично – кукурузой и ячменем. Полностью рисом паек получает только среднее и высшее чиновничество; в отдельные удачные месяцы жители Пхеньяна и еще нескольких крупных городов, а также сотрудники особо важных предприятий.
В 1972 году официальные 700 грамм были пересмотрены. В связи с ухудшением международной обстановки было объявлено, что корейские трудящиеся решили пожертвовать определенную часть своего пайка. Потом, в 1989 году они пожертвовали еще, то есть по всем документам 700 грамм, но реально, в связи с добровольными пожертвованиями, получается, примерно 540 грамм зерновых.
Кроме этого в паек входят растительное масло, соевый соус, капуста – порядка 80 килограмм капусты на человека – и, собственно, все. Мясо в лучшие годы выдавалось четыре-пять раз в год по полкило-килограмму. Для определенных групп населения мяса чуть больше – в армии, шахтерам. Яйца – когда есть, когда нет. Сахар прекратили выдавать с 1970-х годов. Рыбу раньше давали довольно часто, потом, в связи с кризисом, перестали.
Вопрос: А какой механизм выдачи пайка?
Андрей Ланьков: Карточки выдаются по месту работы, причем для получения по ним пайка не обязательно личное появление в распредпункте; карточки для неработающих – по месту жительства. Причем по месту работы выдаются карточки не только на самого работающего, но и на членов его семьи. Иждивенческий паек маленький. Домохозяйкам, а примерно половина замужних женщин относились там к домохозяйкам, номинально положено 300 граммов, фактически выдавалось около 250 г зерновых. Эти карточки отовариваются два раза в месяц, определенного числа. Ты идешь с этими карточками в распредпункт, отдаешь карточки, и тебе выдается этот паек. Деньги ты платишь, но цена зерновых совершенно символическая. Можно сказать, почти бесплатно. После этого ты загружаешь в мешок продукты на две недели и идешь домой.
|
