Газета «Наш
Мир» Среди всех революционеров мировой истории Ленин представляет совершенно особую фигуру. Само явление ленинизма уникально. Ленинская революция — "Великий Октябрь" — удалась, в то время как все другие имевшие место социальные революции остались на стадии неудавшихся попыток, незавершенных проектов, несбывшихся надежд.
Любой революции приходится действовать против колоссальной инерции мировой системы. Для свершения революции нужно, чтобы воедино сошлось столь много факторов, что проще представить себе саморождение жизни на Земле. Удавшаяся революция — чудо. Октябрьская — чудо вдвойне: во-первых, она состоялась, и, во-вторых, практически все, что Ленин делал в течение всей своей предреволюционной жизни для ее свершения, либо не пригодилось, либо в некоторых случаях оказалось помехой.
Из всех предшествующих революционеров больше всего Ленина напоминает Огюст Бланки. У француза также жизнь, отданная бесконечным неудачным попыткам; выношенное в конце жизни как следствие этих неудач прозрение в новую стратегию; наконец, совершившаяся без него революция (Парижская коммуна), которая освобождает Бланки из заточения и ставит его на краткий миг во главе. Ленин — это развитие трагической фигуры Бланки, это невероятное масштабирование и одновременно углубление пародоксальности бланкизма.
Бланки к моменту Парижской коммуны был измученный тюрьмами старик (с которого Дюма, кстати, писал своего аббата Фариа в "Графе Монте-Кристо"), он просто объективно, уже не мог возглавлять революцию. К тому же она была, как и множество других политических взрывов, раздавлена катком всемирной социальной инерции.
Между прочим, для Маркса гибель Парижской коммуны стала личным поражением такого масштаба, что после расстрела коммунаров до конца жизни он уже не возвращался в политику, превратившись, по сути, в кабинетного экономиста.
У Ленина же, на момент свержения Временного правительства, находившегося в расцвете сил, революция была похищена... прежде всего его соратниками! Но, раз свершившись, она стала жить дальше и превратилась в грандиозный фактор сначала российской, а затем и всеобщей социальной мобилизации. Тем болезненнее стало для Ленина то, что почти сразу после закрепления успеха его "вынесли за скобки" непосредственного руководства.
Ленин вошел в революционную ситуацию после того, как узнал из газет об отречении царя, к этому моменту уже утратив веру в то, что увидит революционное действо своими глазами. Он был выведен из революции фактически под домашний арест в Горках на последнем этапе Гражданской войны. Сама революция при этом не соответствовала ленинскому проекту и не являлась осуществлением того, что он писал о ней прежде. Почему же, несмотря на это, именно Ленин (а не практически сделавший революцию Троцкий и не исторически воспользовавшийся революцией Сталин) остался в истории как символ и человеческий образ Октября?
Тайна Ленина в том, что среди всей социал-демократической братии, пришедшей на смену народникам и эсерам (последние к 1917 году представляли собой уже сходящую с исторической сцены силу), он был единственный радикал. Все остальные социал-демократы, не исключая Троцкого и Сталина, представляли собой нормальных левых — пусть даже крайне левых — либералов. Чем самый крайне левый (или крайне правый) либерал отличается от настоящего радикала? Либерал не мыслит метафизически. Это не его стезя, он из другого теста. Либералы мыслят, чувствуют и формулируют цели в рамках обыденного существования. Они хотят хорошей жизни, улучшения жизни — для класса в "левом" случае, для расы или нации в "правом", для всех — если они космополитичные гуманисты… А Ленину было наплевать на "хорошую жизнь" для пролетариев, для русского народа, для всего человечества в целом! Он хотел революции для того, чтобы через нее решить метафизическую проблему. Именно это давало ему силы безоглядно рвать с общечеловеческим, общекультурным, историческим и прочими "консенсусами".
Главным "ленинским" лозунгом большевиков стали четыре тезиса, сведенные вместе в страшный молот, обрушивающийся на вековой сговор элит.
Первый тезис — "Мир народам" — носит совершенно эсхатологический характер. В ракурсе гимназического видения всемирной истории, история — это войны. Собственно говоря, для классического миропонимания образованного человека История есть прежде всего история войн. Прерогатива их объявлять и подписывать перемирия принадлежит "миропомазанным особам" — в широком, а не узкосакральном смысле: вселенским хозяевам жизни. Отнять эту прерогативу, объявить о том, что мир есть достояние народов ("языков"), означает символически претензию на прекращение истории.
Следующие тезисы — "Фабрики рабочим", "Земля крестьянам" — рационально понятнее, хотя и несравненно меньшего калибра по своему теургическому весу. Но замыкающий четвертый представляет собой опять-таки разрыв с концепцией легитимности и суверенитета, принятой в тогдашнем мире на уровне фундаментальной "нутряной" очевидности. Этот тезис — обращение к народам Востока с призывом упразднить мировую колониальную систему. В последнем лозунге, как и в тезисе о мире, большевистская мысль настаивает на конце истории и эсхатологическом преображении того, что называется мировой политикой.
В развитие этого Ленин объявляет об упразднении тайной дипломатии, о ликвидации "сговора элит" (и, тем самым, об упразднении самой возможности быть причастным к этому сговору!), об открытой публикации секретных договоров между правительствами, что со всей очевидностью могло обнаружить не просто экономическую подоплеку, но самые тайные глубокие предпосылки мировой империалистической войны. (Отметим, что полностью вся тайная дипломатия царизма так и не стала явной, а наиболее глубинные предпосылки так и не были до конца вскрыты, ибо заточение Ленина в Горках во многом изменило само содержание Советской власти.)
Ленинские идеи о принципах Октября были не демагогией, призванной подкупить массы, как об этом уже 90 лет бормочут пошляки-либералы. Они явились выражением именно того, что отличает от либерального болота истинного радикала. А отличает его ненависть к существующей реальности, причем не в ее частных "плохих" проявлениях, мешающих конкретным потребителям жизни вольготно эту жизнь потреблять. Радикал ненавидит реальность в целом как гностическое зло, которое должно быть побеждено. Ленин и был таким гностиком-радикалом, но гностиком особым. Для того чтобы оценить парадокс ленинской мысли, надо расшифровать тайну его воинствующего и доведенного до крайности материализма.
Сегодня вновь становится модным вспоминать Богданова и сталкивать его с Лениным в ретроспективе знаменитого конфликта, зафиксированного в ленинской работе "Материализм и эмпириокритицизм". Не секрет, что Богданов, влиятельный в РСДРП интеллектуал-эрудит с сильными философскими симпатиями к австрийскому неокантианству, считал книжку Ленина наивной и маргинальной, а философские представления автора — детскими. В ряде аспектов можно согласиться, что эта книга написана просто неудачно. По дискурсу, по философскому языку она действительно является торопливой и непрофессиональной работой человека, который был вынужден обстоятельствами взяться за то, чем до сих пор не интересовался. Но о ленинской мысли следует судить не по этому "главному" философскому труду.
Ленин на уровне "подкорки" был абсолютно убежден в том, что материя разумна! Разум как бы растворен в материи, слит с ней, он представляет собой систему фундаментальных закономерностей, которые определяют алгоритмы бесконечных, неисчерпаемых в своем разнообразии форм движения материи. Именно благодаря этому присущему ей атрибуту разума материя движется не стохастически, а направленным "эволюционным" образом. "Материальный" разум преодолевает второе начало термодинамики — энтропию, которая выражает тёмную инерционную "телесную" сторону материи.
Но сам этот разум до определенного момента (появления человека) не осознает себя. Он виртуален и выражается в наборе диалектических закономерностей, направляющих вселенское движение по восходящей спирали до тех пор, пока этот путь не приведет к появлению "диалектического материалиста", который станет свидетелем сформировавших его разумных законов.
На этом этапе разум "эмансипируется" от материи и начинает свидетельствовать ее через органы чувств. Но только через социальный фактор — освобождение общества — разум из простого свидетеля превращается в силу, управляющую уже самими законами, по которым материя движется!
Ленин считал массы прямым аналогом материи, внутри которой разлит виртуальный разум. Самоуправление через Советы есть подобие выхода этого разума наружу из плена безличного с тем, чтобы, превратившись в политическую волю масс, этот освобожденный коллективный разум стал демиургом уже новой "постэсхатологической" истории.
Именно в этом, по Ленину, состояла истинная цель Октября. Поэтому у Владимира Ильича не было нравственных конвульсий перед необходимостью железной рукой подавить антисоветские выступления тех самых рабочих, которые играли такую роль в дискурсе социал-демократических вождей. И напрасно, кстати, по этому поводу усмехаются обличители якобы "идеологической фальши" большевиков: ленинцы утверждали диктатуру пролетариата, а не "диктатуру рабочих". Рабочие — это вполне эмпирические персонажи, которые хотят кушать, требуют повышения зарплат и сокращения рабочей недели. Пролетариат — это корпорация сверхлюдей, получивших свое "иконописное" выражение в образе Павки Корчагина, который рубит кайлом землю под узкоколейку, в то время как любовь его чумазого детства Тоня Туманова с брезгливым недоумением тянет: "Я думала, ты у большевиков уже комиссаром стал…"
Бесспорно, такой формат мысли можно оценить как радикальную версию космизма. Не забудем, что классические космисты: Вернадский, Циолковский, Зелинский, Чижевский — крайне позитивно отнеслись к большевизму. Их притягивала ленинская мистика, они прямо видели в революционном действе некий вид теургии, которая, в конечном счёте ведет к "ноосфере".
Удивительно, что практически в то же самое время в Европе вызревал параллельный российскому свой собственный космизм в нескольких вариантах. Наиболее известными стали два из них: национал-социалистский космизм, основанный на нордических мифах, и "католический" космизм Тейяра де Шардена (последний был весьма близок к Вернадскому).
Ленин, разумеется, отмежевался бы от интеллектуального соседства с иезуитом, считавшим Христа венцом космической эволюции (кстати, ересь, брезжущая уже у Достоевского и открыто проговоренная его Иваном Карамазовым в беседе с Алешей).
Но, тем не менее, ленинизм — это абсолютно религиозная сила своего времени. Сила, скомпрометированная Сталиным с его "жить стало лучше, жить стало веселее" и Хрущевым, сведшим коммунизм к бесплатной колбасе.
Именно поэтому Ленин и Октябрь по-прежнему неразделимы в "коллективном бессознательном", и не только в России, где великодержавный сталинизм сегодня успешно конкурирует с ленинской мистикой.
Самое главное, что радикальный пафос ленинизма не утратил своего обаяния для "коллективного бессознательного" всего человечества.
|
