Газета "Наш Мир"
Гашек задумал огромный роман — и успел написать треть. Существует несколько великих незаконченных книг, анализируя их, стоит исходить из допущения, что автор не глупее нас с вами, и замысел у него имелся.
Так бывает с великими книгами: «Записки Пиквикского клуба» начинались как комикс, а получились эпосом, роман «Гаргантюа и Пантагрюэль» начинался как сказка, а состоялся как манифест Ренессанса, «Дон Кихот» собирался быть комедией, а вышел трагедией. Для грандиозного произведения естественно перерасти первоначальный замысел; однако у Гашека был великий замысел с самого начала.
Повествование о Швейке разворачивается, война нарастает как волна, и война сдвигает границы не только Австро-Венгрии, но и границы сознания. Роман о том, как личная судьба попадает в абсурдный мир человекоубийства. Этот абсурд высмеивается, но постепенно абсурд прирастает к судьбе, потому что можно смеяться над дурью другого, но нельзя смеяться над болью другого. И когда понимаешь это, тогда война перестает быть чужой дурью и делается твоей бедой.
Постепенно количество смешных страниц уравновешивается страницами совсем не потешными: откуда эти страшные строчки по черепа и выклеванные воронами глаза — из Олдингтона? Ремарка? Барбюса? Нет, так стал писать Гашек, когда действие переместилось из сортира полицейского отделения в Путивле на поля Галиции. Книга постепенно делается трагической — вы что же, не слышите, как нарастает Болеро? И когда рассказ уже идет не о проделках в сумасшедшем доме, а о газовой атаке, Швейк не улыбается. Помните, как вольноопределяющийся Марек начал писать историю маршевого батальона и от смешных эпизодов дописался до всеобщей гибели? Вот так и Гашек писал: начал, смеясь, а взглянул окрест — и ужаснулся. Вольноопределяющийся Марек — это ведь автопортрет, Гашек поделился с героями биографией: Мареку отдал свои черты, Швейку — свою судьбу.
Но, помимо биографии самого Гашека (автор попал в Россию в составе армии, сдался в плен, стал красным комиссаром, был в Сибири в качестве агитатора, чудом избежал ареста, оказавшись на территории белых, болел тифом, сумел вернуться в Прагу), бравый солдат Швейк воплощает еще одну биографию, куда более известную.
Чешские легионеры в России 1918 г
Греческий историк Ксенофонт написал книгу «Анабасис» — это рассказ о пути небольшой армии, которую Ксенофонт возглавляет, через Месопотамию. Дело было в 401 году до нашей эры. Десять тысяч греческих воинов-гоплитов пришли поддержать Кира Младшего и остались после смерти Кира в чужой стране, окруженные врагами. Это не их война, они хотят домой. Они уходят на Армянское нагорье, в сторону, противоположную Родине, скитаются кружным путем, проходит больше года до тех пор, пока они могут выйти к морю, к Понту Эвксинскому.
Спустя две тысячи лет у этой невероятной истории появился близнец. «Чешским анабасисом» иногда называют эвакуацию чешского корпуса из России в 1918 году. Корпус этот был сформирован осенью 1917 года из военнопленных и эмигрантов чешской национальности. После образования Национального комитета Праги, который был принят за основу будущей независимой республики, чешские формирования в русской армии теряют прежний статус. Надобно отметить, что Антанта чехословацкий корпус сдала — согласилась с предложением советского командования о том, чтобы корпус разоружился. Мятеж чехов выразился в том, что чешские легионеры отказались сложить оружие и встать под пулеметы (ср. расстрел польских офицеров в Катыни 23 года спустя). Они представляли собой сплоченный отряд, и вот, вопреки логике событий (впрочем, какая тут логика?), они решили пробиться домой, и пробились. Как и греки, чехи двигались в противоположную от дома сторону. Чешский корпус отступал через Сибирь, захватывал на пути города Пензу, Сызрань, Омск, Томск, Красноярск, Екатеринбург (царскую семью большевики успели расстрелять), Симбирск, Казань (где взяли золотой запас РСФСР, передали Колчаку). Можно сказать, что анабасис чешского корпуса был самым удачным рейдом против Красной армии, куда там Колчаку с Врангелем! Чешский корпус ушел из России непобежденным (точно как отряд Ксенофонта, который непобежденным прошел Месопотамию и отплыл в Грецию), и чешские легионеры вышли к океану во Владивостоке, откуда и отплыли домой.
У меня нет ни малейших сомнений, что бравый солдат Швейк должен был проделать этот головокружительный путь вместе с чешским корпусом и вернуться в Прагу через Владивосток. Если кто помнит главу романа «Будейовицкий анабасис Швейка» (это когда солдат кружил в поисках своего полка), то ему сразу станет ясно, что малый анабасис должен был предварять анабасис большой. Не будь столь ясного замысла, Гашек не стал бы использовать для обозначения запутанного маршрута дезертира слово «анабасис».
В том-то и штука, что Швейк отнюдь не дезертир. И он не уклонист. Он, если так можно выразиться, антидезертир. Попробовал дезертировать — и не получилось, потому что от себя и своего народа не убежишь. Он высмеивает национал-патриотический, имперский дух, но дух товарищества он не высмеивает никогда. Он издевается над начальством, но не издевается над Родиной. Он не принимает муштры, но не принять историю своего народа он не может. Он, разумеется, против войны, но он идет воевать. И если бы его спросили, за что он воюет, он бы ответил: за друзей, за трактир «У чаши», за человеческое достоинство, за Родину.
В сжатом виде история чешского корпуса есть история всей мировой войны ХХ века. Представьте, как было дело, вообразите абсурд случившегося. Чешский легион идет в составе австро-венгерских войск воевать с Россией, сдается русским в плен и начинает воевать на стороне Антанты с Германией и Австро-Венгрией за независимость Чехии. Едва Чехия обретает тень независимости, как чешских легионеров предает уже сама Антанта, а революционная Россия объявляет их контрреволюционерами. У чехов нет никаких общих с советским правительством целей (как раньше не было общих целей с правительством Австро-Венгрии, России, Германии, Франции и Англии) — за что им драться? Но драться надо.
Пройдет всего лишь 20 лет, и Чехию предадут снова — те же самые страны. Чемберлен подпишет Мюнхенское соглашение 38-го года, и Англия и Франция, демократические страны, будут хладнокровно смотреть, как разоружают чешских легионеров — на этот раз германские солдаты. История была явлена в судьбе чешского корпуса как бы в сжатом виде, Гашеку повезло увидеть микромодель, объясняющую всю историю долгой европейской войны 1914–1945-го, как Ньютон по упавшему яблоку открыл мировой закон тяготения.
То была война монархий и режимов, перешедшая в народную войну, и спустя 20 лет на поле боя выходили все те же солдаты и унтер-офицеры, а нередко и в тех же самых сапогах. Как некогда заметил маршал фон Бюлов: «Остановить войну не представляется уже возможным, поскольку уже не страны воюют, а народы». Добавим к этому: и демократические режимы. Швейк мог уклониться от войны за невнятную Австро-Венгерскую империю, что ему в империи? Однако от защиты собственной семьи и собственного народа уклониться уже не мог никто. Убивать людей стало тем проще, что отныне всякий считался хозяином собственной судьбы, сделавшим свой собственный выбор. И бежать стало некуда.
Штука в том, что Родиной может править тиран, но она от этого ни в коем случае не перестает быть Родиной. Александр Исаевич Солженицын истратил много бумаги, тщась показать резоны генерала Власова примкнуть к Гитлеру, но убедительно показать не получилось, и никогда ни у кого не получится. Власова повесили — и повесили совершенно заслуженно.
Солдат Чонкин, как будто бы беспроигрышная калька с образа Швейка, оказался крайне уязвимым образом — просто потому, что сочувствовать дезертиру невозможно. Убежать от участия в Австро-Венгерской военной кампании — оно, пожалуй, смешно и мило, а вот спрятаться на сеновале у Нюрки от войны с фашизмом — подло и погано. Когда гибнут твои братья и сестры, что может быть позорнее? И то, что советские диссиденты должны были отождествить себя с дезертиром Чонкиным, оказало советскому диссидентскому движению сомнительную услугу. Швейк бы так ни в коем случае не поступил. Швейк именно что прошел вместе со своим народом все этапы его горькой и абсурдной судьбы: и пивную, и тюремный барак, и сумасшедший дом, и эшелон, идущий на фронт, и окопы. Это долгий путь, и бравый солдат не уклонился.
Хемингуэй, когда писал о войне, сказал, что нет чужой беды: колокол звонит по каждому, и по тебе тоже, даже если ты далеко. Именно поэтому ехали благородные люди любой национальности в Испанию сражаться в интербригадах с фашизмом: ехал сражаться и Джордж Оруэлл (автор «Восемьдесят четвертого»), и Артур Кестлер (автор «Слепящей тьмы»), и Эренбург (автор «Хуренито»), и Мате Залка, и Андре Марти, и Хемингуэй. Ехали люди разных взглядов, объединенные одним: они ехали сражаться с фашизмом. И не поехать было нельзя, потому что фашизм — это самое большое зло. Вся моя семья была тогда в Испании — так же точно, как потом на Второй мировой.
Есть в войне страшный и очень необходимый урок. Собственно, этот урок дает всякая смерть, которую мы наблюдаем, но когда смертей много, урок усваивается быстрее. Урок состоит в том, что участь смертного общая, и ее необходимо разделить, уклониться нельзя. Урок также и в том, что, принимая дар жизни, ты принимаешь ответственность за себе подобных, давших тебе эту жизнь. И следовательно, ты должен однажды эту жизнь отдать. Жизнь не тебе одному дана, но тебе как представителю рода человеческого — именно в этом и только в этом качестве ты можешь состояться как личность и как пацифист.
Это несложный силлогизм. Родина есть собрание тебе подобных, с ними ты делишь жизнь, за них умираешь. Есть также большая семья — человечество, и если твоя Родина сходит с ума, надобно примкнуть к человечеству, но только для спасения своей Родины, а не против нее! Даже тиран не в силах отменить закон семьи и солидарности слабых. Сегодня, когда мы узнаем о том, что война была между коммунистами и фашистами, а добрые люди попали в мясорубку поневоле, их плохие мальчишки втянули, мне странно это слышать. И когда говорят: мы не за Родину воевали, не за Сталина, не за Россию, а просто так получилось, слышать это еще страннее. А за что же, простите, воевали, как не за Родину? И кто это «мы»? Дело в том, что на войне нет интеллигентов и начальства, нет простого народа и народа высокоразвитого. На войне есть живые люди и есть люди мертвые, и перед этой дихотомией прочие различия меркнут. Даже если вам не нравится писатель Симонов, лучше все равно не скажешь. Есть рядовые солдаты и офицеры, есть фронт и есть тыл — вот и все. И больше ничего нет, никаких интеллигентов, никаких инакомыслящих, и быть иначе не может, потому что война.
Что вообще есть историческое исследование? Как ухитриться — спустя полвека — узнать правду, если частные показания уводят от общей картины? А общая картина обязана быть, коль скоро существует человеческий род и общество.
Вот простой пример: сегодня прогрессивная публика склонна не доверять тому факту, что солдаты на передовой кричали: «За Родину, за Сталина!» 20 лет назад это считалось достоверным фактом, а сегодня над этим смеются: мол, это пропаганда коммунистической эпохи. Проводится опрос ветеранов, процент тех, кто вспоминает о таком крике, ничтожен. Вывод: кричали единицы (коммунисты, оболваненные пропагандой), а большинство не кричало.
Правилен ли этот вывод?
Сделайте нехитрое усилие: подумайте, кто вообще на войне кричит? В частности, кто может кричать: «За Родину!» Шофер генеральской машины? Нет. Повар в обозе? Вряд ли. Танкист в танке? Оглушит криком водителя. Штурман в самолете? Это безумие. Штабист? Ординарец? Денщик? Врач в лазарете? Матрос на подлодке? Да нет, конечно. Зачем им кричать?
Кричать может только солдат-пехотинец, идущий в штыковую атаку. Когда поднимаешься из окопа и бежишь на верную смерть, тогда надо что-то кричать, просто чтобы перекричать страх, чтобы подстегнуть отвагу, чтобы орать в лицо врагу, который тоже орет.
Они кричали: «За Германию! За фюрера!» А наши кричали, идя в штыковую: «За родину! За Сталина!» А что еще могли кричать? За папу с мамой? За интеллигенцию? За свободу печати?
Разумеется, те, кто шел в штыковую атаку, не могут участвовать в опросах и рейтингах. Они погибли первыми, пехота на передовой — смертники. Те, что уцелели, умерли от ран быстро. Отец моего друга, Андрея Добрынина, трижды герой солдатского ордена Славы, пехотинец, мог бы рассказать. Но Владимир Андреевич уже умер — и подтвердить, что именно так он и кричал на передовой, не сможет.
Еще так кричали те, кого расстреливали. Людей ставили к стенке, завязывали им глаза, и они орали: «За Родину!», но и расстрелянные, по понятным причинам, не подтвердят. Зато денщики и шоферы вам сегодня расскажут, что так они никогда не кричали. И ведь не лгут: действительно не кричали!
Так и формируется историческое суждение: мы склонны доверять воспоминаниям штабистов, тыловиков и редких уцелевших танкистов (а больше никто и не дожил до сегодняшнего дня) о том, как вели себя пехотинцы, идя в атаку. Прошу понять: в моих словах нет упрека тем, кто оказался в штабе. Каждый был на своем месте. Мой отец был летчиком, и он не кричал: в кабине самолета не кричат «За Родину!». А вот его друг Александр Зиновьев успел повоевать в пехоте, и вот он кричал. Скульптор Эрнст Неизвестный, известный тем, что поднял в атаку бойцов, был изрешечен пулями, объявлен мертвым и воскрес из мертвых — вот он кричал. А как было не кричать «За Родину!»? Вы бы что кричали, поднимая взвод под огнем?
Корректно ли такое исследование, которое не учитывает предмет исследования? Так же точно мы легко выносим суждение о коммунизме по речениям партийных аппаратчиков 70-х годов. И кто утрудит себя чтением первоисточников, к чему это? Мы судим о России и о судьбе нашей страны по речениям западных политологов, гарвардских говорунов и оксфордских наблюдателей — вот их мнение нам кажется критичным в отношении нашей собственной истории. Ну так давайте, поинтересуемся у повара полевой кухни, кричал ли он «За Родину! За Сталина!», когда разливал по котелкам щи. Не кричал повар? Вот и славно: исследование, стало быть, показало, что роль идеологии преувеличена. Спросим у плотно отобедавшего оксфордского профессора, что он думает о сталинском произволе, и вычертим правильный вектор русской судьбы. Где же и узнать о судьбе русского народа, как не за high table в Оксфорде?
Пройдет короткое время, и история нам сполна отомстит: оценка российской демократии будет вынесена исходя из личности вора в законе Япончика как наиболее адекватной процессу. И это совершенно справедливо. Не стоит сетовать, что нас плохо поняли. А мы сами что старались понять?
У России есть история, это ее история, ни на что не похожая, и эта история будет прожита и пройдена до конца, так же как прошли некогда свой путь греческие гоплиты через Месопотамию, как прошли чешские легионеры через Сибирь. История не может быть права или не права, она просто есть, и ее требуется уважать. Хотя бы за то, что она была наполнена живыми людьми, которые любили, дышали, рожали, смеялись. Сегодня нам приятно читать о похождениях бравого солдата Швейка в трактире «У чаши» (а до мясорубки под Казанью, где выкосили полкорпуса, Гашек не дописал). Мы читаем о похождениях Швейка и прятках Чонкина, и задуматься, кого бы из них мы хотели увидеть рядом, случись беда, как-то лень. Вдруг обойдется: кризис рассосется, вертикаль власти никого не зашибет, сытые наедятся, голодные развеселятся, войны не будет? Но, знаете, я бы предпочел, если что случится, чтобы спину мне прикрывал Швейк, а от дезертира Чонкина хорошо держаться подальше.
Думаю, что Швейк знал самое главное: не бывает чужой истории, не бывает чужой боли, не бывает чужой войны. И чужой смерти не бывает тоже. Всякая смерть есть убийство чего-то в тебе самом.
|
