Боюсь, мой голос прозвучит диссонансом в общем оптимистичном хоре. Возможно, я сгущаю краски и, просидев четверть века в углу малой прозы, делаю поспешные обобщения. Буду рад ошибиться.

В уже далёких восьмидесятых Саша Соколов говорил про писателей-«деревенщиков», оккупировавших тогда литературный олимп, что они, продолжая традиции русских классиков, подражают реализму XIX века, но делают это гораздо хуже. Нужна ли копия в дурном исполнении? Как можно развивать эстетическое направление, уступая во всех отношениях стоявшим у его истока? Сегодня вопрос так больше не стоит. Уровень лексической культуры в современных произведениях настолько упал, арсенал художественных приёмов настолько оскудел, что не приходится говорить ни об их эстетической ценности, ни об изящной словесности как таковой. Судить их можно лишь по сегодняшней мерке, не вырывая из контекста сиюминутности, не прибегая к прецедентному праву. Кто из современников сможет написать «Тёмные аллеи»? «Скучную историю»? Или «Весну в Фиальте»? Я имею в виду не содержательную сторону, а чисто техническую. Мне известны несколько попыток, которые преподносятся как удачные, но они выглядят жалкой пародией. Конечно, искусство не терпит повторения, но оно – извечное состязание. И не только с современниками.

Ещё полвека назад в рамках одного временного пласта сосуществовали культурологическая фантасмагория Борхеса, магический реализм Маркеса, набоковская вязь, проза французских экзистенциалистов и телеграфный стиль Хемингуэя. Сегодня последний вытеснил всех. Может, он больше соответствует нашему энергичному веку? Может, метафоры излишни, усложняя восприятие? Безусловно, если отсутствует эстетическая составляющая. Тогда текст сводится к стандартам деловой переписки, а произведением искусства может служить собрание инструкций к бытовым приборам. Владение словом, составляющее, в сущности, сердцевину писательского ремесла, стало вовсе необязательным. Творец отчуждается от материала, сегодня он – Бог, лишённый глины. Этот общий закон для эпохи эстетического холокоста, который прячут за эвфемизмом аудиовизуальной культуры, с особенной наглядностью проявляется в живописи. Пикассо, Дали, кубисты, сюрреалисты, абстракционисты, так или иначе, продолжали линию предшествующей школы, пусть и через её отрицание. Даже Малевич, возвестивший «Чёрным квадратом» о смерти классического искусства, не разрывал с ним. Сегодня художник больше не ассоциируется с красками, а работает с совершенно новым материалом (впрочем, и старым, как мир, – невежеством!), предлагая платье голого короля, сшитое из инсталляций и перфомансов. Это «искусство» уже прошло точку возврата, отрекаясь от наследия прошлого, оно больше не ориентируется на полотна великих мастеров, замыкаясь в открытиях современников, точно искусство – это наука, с её линейным прогрессом. В живописи мимесис победил традицию. Нечто похожее ждёт и словесность. Глобальное опрощение современной литературы отражает духовный тупик нашей технократической цивилизации. Совершит ли она новый виток? Выйдет ли на качественно иную ступень? Пока мы наблюдаем очевидный спад и, как показатель, отсутствие интереса к высокому искусству. Масскульт подавил всё!

Сегодняшняя Россия, двигаясь в фарватере Запада, перенимает его ценности, его табель о рангах, в котором профессии писателя отводится место во второй сотне. Ещё Аксёнов, преподававший в американских университетах, сокрушался, что его студенты не понимают разницы между романом и сценарием, «Анна Каренина» воспринимается ими усечённой до комиксов, как материал для голливудского «мыла». Художественное слово, не вызывая отклика, отжило свой век. Значит, талант сводится к умению строить динамично закрученный сюжет? К отражению духа времени? Смелому употреблению ненормативной лексики и новояза? Но ещё Шкловский подсчитал возможное количество сюжетов. Время лучше запечатлевают газеты. А Набоков говорил, что из книг, где отсутствует художественность, впору сложить Вавилонскую башню. Какие задачи ставит перед собой писатель? Хочет ли он глаголом жечь сердца людей? Стремится ли он сделать их чище, нравственнее? Это раньше гимназисты, скучающие помещики и толпами бродившая по улицам советская интеллигенция, как подсолнухи, тянулись к свету, на который указывали властители дум. Их взгляды возвышались (и возвышали) над житейской мудростью, в их призывах философский опыт не отождествлялся с бытовым. И Набоков, и Борхес, и Маркес имели прекрасное филологическое образование. Выросшие на образцах мировой классики Бунин и Мережковский, широко эрудированные Белый и Вячеслав Иванов всю жизнь занимались самообразованием, а Толстой на старости принялся за иврит. Сегодня в век победившей демократии опасно казаться умнее читателя. Первый удар по башне из слоновой кости нанёс пролеткульт (и это был нокдаун!), второй – масскульт (и это, похоже, нокаут!). Чтобы стать бестселлером, книга не должна возвышаться над стереотипами. Она не должна учить, ведь обывателю, как кролику, всё известно с рождения. И уж точно, что жизнь он знает лучше автора, избравшего такой неблагодарный хлеб. Он голосует рублём и за свои кровные заставляет говорить с ним на одном языке. Так литература скатывается до ликбеза, книга – до букваря. Учитель в классе может ориентироваться на лучших, может – на середняков, а может – на отстающих. Выбор за ним. Только что с ним будет при власти учеников? Это Превер ещё мог себе позволить кокетливое: «Уж слишком многим нравятся мои стихи, наверное, я плохо пишу!»

Бунин, Набоков, Шмелёв были прекрасными рассказчиками, виртуозами слова. Я перечисляю эмигрантов? Но и среди советских писателей был Юрий Казаков. И Шолохов. Был, конечно, и Федин. И Зощенко, вспоминая которого Бунин говорил, что дела у большевиков, видать, идут из рук вон плохо, раз такие у них писатели. Это по гамбургскому счёту. Он подразумевался и в словах, прозвучавших на Первом Съезде писателей: «Других писателей у меня нет!» Сейчас о нём забыли, сместив точку отсчёта. Сегодня быть популярным не мешают ни косноязычие, ни бедная лексика, ни отсутствие школы. Хочешь писать? Чего проще: пиши, как говоришь! Сойдёт под маркой непосредственности, детской искренности, трогательной неискушённости. Скажете, я говорю о масскульте, а не об элитарной литературе? Но где она? Её место заняли шарлатаны из лавочки постмодернизма, выдающие за высокий интеллект извращённую психику, претенциозные псевдокультурологи с детсадовским кругозором и политизированные бездарности под вывеской «нонконформизм». Я не думаю, что сегодня были бы напечатаны, принеси их в издательство, не только «Воскресение» и «Смерть Ивана Ильича», но и «Сад расходящихся тропок», «Сто лет одиночества» или составленный сравнительно недавно «Хазарский словарь». Они не могли бы прозвучать, потому что читательский слой, способный их оценить, вымыт. А ещё в шестидесятых каждая интеллигентная европейская семья считала долгом иметь томик Борхеса, тиражи которого соперничали с Библией. А в СССР (к зависти Набокова) на кухнях обсуждали Сартра и Фолкнера. Теперь на дворе 451 градус по Фаренгейту, утончённые интеллектуалы вышли из моды – как представляется, бесповоротно. Кончилась эпоха исканий, уступив место эре нашедших, агрессивному серому потребителю, которому в слове «энциклопедия» слышится «клоп». Круг замкнулся, включив механизм самовырождения. Низкопробные вкусы, как чудовище Франкенштейна, вызывают к жизни антиэстетические произведения, а те, в свою очередь, портят вкус.

А что Россия? Похоже, «золотой» и «серебряный» век, сопоставимый с ранней античностью, трагедиями Софокла и Еврипида, сменился варварством поздней Империи, поверхностными комедиями Плавта и превращением латыни в вульгату. Будучи не только идеологической, советская цензура поддерживала средний художественный уровень. С диктатурой рынка, установившей цензуру рекламных вложений, он катастрофически упал. Редакторы (если такие остались) пропускают несогласованные предложения, страницы пестрят стилистическими ошибками, фразами, точно составленными малограмотными, выводящими «мама мыла раму» – всё это признаки расхлябанного отношения к слову, его девальвации. Нет общественного запроса, нет эпистолярной культуры, нет естественного эстетического контроля. В эти три «нет» укладываются причины угасания нашего ремесла, которое на глазах превращается в искусство золотошвейки. Это производная от глубинного процесса выхолащивания русского языка, не столько его замусоривания и вестернизации, сколько обскурантизации его носителей.

Чем может удивить читательский мир страна Толстого и Достоевского? Поставляя на книжный рынок невнятные, беспомощные произведения? Подражая волне подросткового фэнтези? Будто миру не хватает своих чаков палаников, роулингов и куэльо. Неужели это лучшее из написанного кириллицей? Впрочем, аналогично дела обстоят и за рубежом. К чужим реалиям всегда относятся с известной степенью допуска, прощая (или не замечая) многие несуразности. Перешагнув языковый барьер, иностранные переводы всё равно остаются загадочными, как вуаль незнакомки. Но уберите из них англицизмы, галлицизмы или ориентализмы, переложите их сюжет на российскую почву, и получатся книги, про которые Бунин говорил – их стыдно читать.

А писать?