Человечество переживает великий кризис не только в сфере экономики и политики, но всего устройства жизни.

Никто в мире понятия не имеет, в какой следующей стране произойдут волнения. Впереди еще годы, а то и десятилетия всеобщего беспорядка, всемирного поиска новых правил и раскладов.

Арабские революции напомнили, какая эпоха на дворе: очередной великий мировой переворот, когда всюду все меняется. И тянется эта эпоха уже лет тридцать с лишним. О временах устойчивости, общепонятных правил и ясных представлений об окружающей действительности помнят только старожилы, да и то нетвердо. И уж точно никто не знает, когда этот всемирный беспорядок пойдет на убыль. Может, он даже еще и не дошел до верхней своей точки.

Оставим, в конце концов, Египет египтологам, а Ливию — ливийскому народу.

То, что произошло и еще произойдет и там, и в прилегающих местностях, — это только скромная составная часть эпохи всемирных перемен, в которой мы с вами живем. Настолько долгой, что большинству кажется, будто другого способа жить и не бывает вовсе.

И в самом деле, отрезки времени, когда быт устойчив и подчинен правилам, обычно бывают короче тех, когда правил нет.

Последняя такая эпоха длилась всего четверть века — с начала 1950-х и до второй половины 1970-х. Она началась с того примерно момента, когда корейская война забуксовала и сделалось ясно, что сверхдержавы не станут затевать из-за нее еще одну мировую войну, а закончилась, когда равновесие этих двух сверхдержав пошло вразнос.

От этого послевоенного мира не все были в восторге, но большинство обитателей планеты приспособилось в нем жить и при том с годами жило все лучше и лучше.

Мир середины 70-х был примерно таким же, как мир начала 50-х, только гораздо более благоустроен. В политике американская и советская сверхдержавы разделили между собой почти все, а это значило, что революции и вообще большие перемены возможны только на периферии, вдали от хозяйских рук. В экономике царило бюрократическое кейнсианство (на Западе) и бюрократический социализм (на Востоке). А в быту рядового человека по обе стороны разделительного барьера неуклонно шла модернизация, как ни противно сегодня употреблять это слово.

После всех предшествующих катаклизмов жизнь в те годы стала понятна, предсказуема, а для многих и благополучна. Удивительно ли, что эти времена сейчас вспоминают почти как идиллию, а в Западной Европе и вовсе как потерянный рай?

"Славное тридцатилетие”, — с ностальгической улыбкой говорят французы о 1945—1975 годах. А другой француз о другой эпохе стабильности выразился еще лучше: "Кто не жил до 1789 года, тот не знает сладости жизни”. Вся умопомрачительная карьера князя Талейрана была связана как раз с той эрой великих перемен, что настала после 1789-го, однако вот грустил на досуге о безвозвратно ушедшем.

А его современник король Карл Х на склоне лет зафиксировал еще одну особенность, равномерно присущую всем эпохам грандиозных перемен: "С 1789 года всего два человека во Франции не изменили своих взглядов: я и маркиз Лафайет”. Один остался суперконсерватором, второй — либералом, все остальные шли в ногу со временем. А среди нас-то сколько людей не изменили взглядов, допустим, с 1979 года? С 1989-го? С 1999-го? Но оставим за кадром индивидуальные душевные надрывы людей переходных эпох. Хватает и других вопросов.

Чтобы хоть немного понять механику нынешней переходной эпохи, которую с 1970-х годов и до сего дня мы переживаем, правильно будет сравнить ее с предыдущей такой же. Когда весь мир летит вверх дном, всегда ведь что-нибудь повторяется.

Предыдущая эра перемен заняла что-то около полувека, начавшись в конце XIX столетия и закончившись в середине XX, когда ее сменила вышеупомянутая эра послевоенной стабильности. Сравнивая с этой послевоенной эпохой мир последних десятилетий XIX века, видишь, что то был поистине другой мир. Несколько европейских великих держав, всласть навоевавшись, вроде бы поделили сферы и кое-как ладили. Сверх того, они, как тогда казалось, отучили собственные народы, а также и колонии бунтовать и решительно шли путем прогресса (слово "модернизация” тогда еще было не в ходу, но смысл, конечно, тот же).

Но вот где-то около 1900 года система пошла вразнос. Вновь возникающих проблем вдруг сделалось больше, чем решаемых. Сама мировая атмосфера накалялась на глазах и рождала кризисы то в одной точке, то в другой. Все это, заметим, нарастало задолго до 1914 года, который ошибочно считают началом совершенно новой эпохи. Как минимум за полтора десятка лет до этого Соединенные Штаты, как-то внезапно для всех став экономической сверхдержавой (ну прямо как сейчас Китай), стали претендовать на мировую политическую роль, но при этом сами еще для себя не решили, на какую именно.

Германия сделалась сверхдержавой военной и перманентно требовала, чтобы все теперь исходили из этого факта. Простонародье повсюду настаивало на росте своей доли в национальном богатстве и политической жизни. Верхушки в ответ на это принялись сооружать социальные государства, но делали это нервозно, путано и неумело, только накаляя атмосферу. Одна за другой революции сокрушали древние империи Востока: в 1908-м под давлением младотурецкой революции султан отказался от единоличной власти, восстановил конституцию и созвал парламент. В 1912-м синьхайская революция сбросила цинскую династию в Китае. В то же время начались революция и гражданская война в Мексике, по размаху напоминающие то, что вскоре случилось у нас.

Летом 1914-го кризисная волна накрыла наконец Европу, которая до тех пор просто умудрялась не замечать, что происходит вокруг. Первая и Вторая мировые войны были на самом деле одной войной, разделенной перемирием, в ходе которого участники продолжали борьбу между собой другими средствами. Прошедшие повсеместно революции и начало грандиозных тоталитарных экспериментов предвещали в 1920-е, что высшая точка мировых беспорядков еще далеко впереди.

Нынешний экономический кризис многое объяснил нам насчет того, чем на самом деле была Великая депрессия 30-х годов. Не вдаваясь в детали, скажем только о стараниях враждующих государств свести счеты через экономику, о противоречивости повсеместных попыток неопытной рукой регулировать финансы и торговлю и об отказе США, единственной державы, которой это было тогда по силам, взять на себя руководство мировой экономикой. Британия же вопреки своим сократившимся возможностям такое руководство пыталась осуществлять, только ухудшая мировую конъюнктуру.

Представьте себе целый коллектив игроков, большинство из которых зачем-то пытаются играть роли, которые им заведомо не по силам, — то ли из воспоминаний о славном прошлом, то ли из одержимости навязчивыми идеями. Ясно, что в конце концов игра закончится победой тех немногих, которые взяли на себя роли по плечу. К такой ситуации сводятся все главные события великого мирового кризиса первой половины ХХ века, который иссяк только тогда, когда статус двух сверхдержав был признан всеми остальными, а сами они освоились с этими обязанностями.

Для примера стоит еще раз упомянуть Британию, которая была формально победительницей, а фактически проигравшей в обеих мировых войнах. Но после первой она вела себя, исходя из официального результата войны, и едва не погибла как государство, а после второй признала себя политическим и экономическим вассалом Соединенных Штатов и этим обеспечила себе несколько десятилетий спокойной жизни.

И этот спокойный по-своему послевоенный мир, отработав свое, начал распадаться в самых разных точках, причем по тем же причинам, что в прошлый раз: игроки больше не могли играть прежние свои роли. Или расхотели.

В 1979-м Соединенные Штаты с позором потеряли главного своего друга на Среднем Востоке — Иран. Тамошнего просвещенного деспота и модернизатора — шаха — свергла революция, одна из крупнейших народных революций ХХ века и самая мощная за 30 лет, прошедших к тому времени после китайской. Красноречивый тогдашний президент Джимми Картер (весьма, кстати, похожий на сегодняшнего Обаму) только метался и растерянно разглагольствовал, но даже и человек с крепкой рукой вряд ли смог бы тогда что-то предпринять: у Америки уже не было моральной силы пойти против целого народа, хотя бы и охваченного тоталитарной утопией. Пожар загорелся и полыхает там до сих пор.

А в том же самом конце 70-х наши кремлевские геронтократы надумали вдруг расширить имперские владения. Причем на всех континентах разом: в Никарагуа, в Эфиопии, в Мозамбике, в Анголе (куда послали кубинцев), в Юго-Восточной Азии (где поддержали попытки Вьетнама завоевать прилегающие к нему страны) и — самое убийственное — в Афганистане. Дела в державе и так шли под уклон, раскачивать ее не было ни малейшего резона, а дряхлость правителей, казалось бы, способствовала миролюбию. Но вот влезли в войну. Видимо, это был рок.

И тогда же, по какому-то случайному или неслучайному совпадению, и у нас, и на Западе вдруг всем стало ясно, что наш социализм и их кейнсианство свое отработали. Примерно как лекарство, которое сначала лечит, потом перестает помогать даже и в растущих дозах, а затем уже и само превращается в часть болезни.

У нас стал неизбежен крах социалистического хозяйствования. А на Западе временно победил рейгановско-тэтчеровский неолиберализм, который принес убедительные экономические результаты, но зато разрушил социальное согласие, расколол народы и, в свою очередь, увеличил сумму мировой нестабильности. Поэтому шаг за шагом был превращен в собственную противоположность — в механизм искусственного подхлестывания экономики, разрушения денежных систем, а в итоге — в мотор экономического кризиса. Но это преображение завершилось позже, где-то к концу 90-х, а в 80-е годы советской системе приходилось признать свои провалы на всех направлениях. Она вошла в такую фазу, когда уже любые действия по ее спасению только приближали ее конец.

Если бы не воинственность конца 70-х и не попытки реформировать нереформируемое конца 80-х, то наша империя по инерции еще продержалась бы какое-то время. Но потом все равно бы рухнула, причем вряд ли это могло обойтись без большой крови. Однако в лукавой атмосфере перестройки и постперестройки мирное отпадение восточноевропейских сателлитов, а потом и почти мирный распад СССР, а также всеобщий поворот к строительству капитализма создали иллюзию, что это не очередная волна мирового кризиса, а некие ворота в мировую гармонию.

Именно тогда, на рубеже 1990-х, американский философ и чиновник Френсис Фукуяма выдвинул свой легендарный тезис о "конце истории”, о полной и окончательной победе либерализма в мировом масштабе. Если интеллектуал — человек неосведомленный и лишенный кругозора, он может иногда выдать поразительную мысль, которая людям грамотным просто не придет в голову. "Конец истории” — это наилучшая возможная формула, в которой сконцентрировался весь самообман, все непонимание того, что на самом деле происходило в мире конца ХХ — начала ХХI века.

Мир двух сверхдержав рухнул, и большую часть 90-х годов Соединенные Штаты тешились мифом, будто они единственная и чуть ли не постоянно действующая сверхдержава. Мимолетный расклад сил был принят за нечто вечное. Настоящих раздумий не рождал тогда даже очевидный уже подъем Китая, который, кстати, именно в том же многократно упомянутом 1978-м (решением так называемого III пленума ЦК XI созыва) начал строительство современного государства и к началу ХХI века был уже третьей экономикой мира.

Западные страны и особенно Соединенные Штаты именно тогда начали закладывать фундамент собственного упадка — потреблять больше, чем производить. Симптомы экономического ослабления стали очевидны уже к 2000 году, но их залили деньгами и после этого заливали раз за разом, пока вся система не посыпалась три года назад. Часть этих денег утекала на сырьевые рынки, поднимая нефтяные цены, раздувая доходы нефтеторгующих государств и тем самым экспортируя иллюзии благополучия и роста уже и в нашу страну. Нам достался кусочек их мифа, за который вместе с ними теперь и расплачиваться.

А новая волна мирового кризиса, поднявшаяся 11 сентября, и последующий поход возмездия на Средний Восток обнажили стандартное противоречие, обязательно возникающее в каждую эпоху, когда рассыпается старый мировой расклад. Америка захотела (и, кстати, смогла) продемонстрировать мощь сверхдержавы, но не смогла и даже не захотела заплатить за это ту цену, которую такая политика подразумевает.

Отчаянные и фальшивые попытки избежать материальных жертв и даже вопреки военным усилиям еще и поднять жизненный уровень в США только приблизили и усилили очередную кризисную волну — хозяйственный спад в Америке, а попутно и в Европе (но не в Китае и не в других странах, защитивших себя от воздействия американских экономических импровизаций). Сейчас спад якобы остановлен. А на самом деле просто отложен. Поскольку оздоровление экономик, приносимое обычно рецессией, было, насколько удалось, блокировано западными "антикризисными программами”, особенно обамовской, самой расточительной из всех.

А сейчас накатывает уже следующая волна мирового беспорядка — арабские мятежи. Сама мировая атмосфера производит сейчас никем не предвиденные события. Деньги, изготавливаемые Федеральной резервной системой, выливаются на мировые рынки. Продовольствие дорожает, и это становится вдруг спусковым крючком для бунтов, сметающих заскорузлые режимы, которые, конечно, неизбежно должны были в конце концов полететь, но никто не знал, когда, в каком порядке и с какими последствиями.

И ведь никто в мире понятия не имеет, кто станет следующим, включая даже успешных, процветающих и победно шествующих китайских начальников: если так нервничают, значит, есть причины и у них.

В этой всепланетной свалке гарантий успешного выступления нет ни у кого, но больше шансов все-таки у тех, кто лучше прочих знает, куда идет, и правильно соразмеряет цели с возможностями. Даже самые горячие сторонники наших вождей согласятся, что этими качествами они не сильны.

Великий мировой кризис — он на то и великий, что предвидеть его итоги невозможно почти до самого конца. Тем более что и до конца неблизко. Впереди еще годы, а то и десятилетия всеобщего беспорядка, всемирного поиска новых правил и раскладов.