Деятели Московского Патриархата настойчиво формируют в обществе представление о том, что до 1917 года Православная Церковь являлась крайне авторитетным социальным институтом в Российской империи. Якобы сегодня, когда РПЦ провозглашает себя наследницей исторической Православной Церкви в России, происходит возрождение именно той Церкви – с ее высокообразованным и улавливающим нужды и запросы своей паствы духовенством.

Обоснованность таких претензий крайне сомнительна с разных точек зрения, в том числе с точки зрения степени исторической достоверности наспех создаваемого мифа.

Оскудение духовного сословия

В конце XIX века в социальном институте Православной Российской Церкви, или, как ее еще называли, «духовного ведомства», стали отчетливо проявляться признаки системного кризиса. Несмотря на прирост населения и массовое строительство новых храмов, за период с 1867 по 1891 год число желающих обучаться в духовных учебных заведениях сократилось с 53,5 тыс. до 49,9 тыс. человек. Отток слушателей наблюдался в духовных училищах, что стало особенно заметно в начале 1870-х годов (Отечественная Церковь по статистическим данным с 1840–41 по 1890–91. СПб., 1897). О низком уровне престижа служителей государственного культа красноречиво свидетельствуют следующие факты: в 1863 году студентам духовных семинарий разрешили поступать в университеты, и уже к 1875 году среди студентов университетов страны 46% составляли бывшие семинаристы. В 1879 году обеспокоенное церковное ведомство добилось отмены этого разрешения.

В написанных в эмиграции мемуарах генерал от инфантерии Николай Епанчин констатировал, что отношение дворянства к духовенству было немногим лучше отношения к «подлому народу»: «Оно нас крестило, венчало и напутствовало на тот свет, а на него смотрели как на нечто низшее… Правда, в значительном числе оно было малообразованно, даже в церковно-богословском отношении, оно не имело не то что светских, а почти никаких манер; оно было скудно обеспечено в материальном отношении, это, конечно, была не наша вина, но и мы могли в известной степени помочь духовенству, памятуя, что это наши пастыри, духовные отцы наши. Мы должны были строго отличать личность и поведение священника как человека от его положения как просителя благодати Господней… Не одни мы, помещики, в том виноваты; были и владыки, которые унижали духовенство, а не старались поднять его. Чего же было ожидать от простого народа, который видел такой пример. Что касается до образования общего и богословского, то много раз приходилось слышать мнение, что священникам вовсе не нужно такое обширное образование, что апостолы были простые рыбаки и пр. Влияние на паству такого недостаточно подготовленного духовенства, конечно, не могло быть глубоким» (На службе трех императоров. Воспоминания. М., 1996).

Митрополит Вениамин (Федченков) свидетельствовал, что «дух времени проник уже в семьи духовенства: детям их не хотелось идти по «духовной дорожке», а учиться на «барина» – доктора, инженера, адвоката, но не пастыря. А сюда уже шли по нужде или менее способные семинаристы, которым не было хода в университеты или институты».

В отчете за 1911–1912 годы обер-прокурор Синода Владимир Саблер замечает, что «очень многие преосвященные отмечают в своих отчетах трудность замещения освобождающихся вакансий богословски-образованными пастырями, объясняемую замечаемым в течение уже целого ряда лет движением воспитанников духовных семинарий в сторону от пастырства». Так, например, в Пермской епархии процент священников с полным богословским образованием снизился с 80% до 30% и часто был ниже, чем в 1905 и 1906 годах. Движение «в сторону от пастырства», во многом объясняемое нищенским существованием сельского духовенства, достигало таких масштабов, что в Архангельской епархии из числа окончивших курс семинарии в 1915 году принял сан только один человек (Обзор деятельности ведомства православного исповедания за 1915 г. Пг., 1917). На низкий образовательный уровень даже высших иерархов Православной Церкви указывала последняя русская императрица Александра Федоровна: «Я многих знаю, но все они какие-то странные, очень малообразованные».

Глазами священников

С точки зрения свидетельств об отношении к духовенству со стороны крестьянства весьма интересными представляются брошюры священников Владимира Рюминского (Духовенство и народ. Церковь и государство. СПб., 1906) и Михаила Левитова (Народ и духовенство. Казань, 1907), напечатанные в годы первой русской революции. Левитов считал разговоры о «народе-богоносце», всецело преданном Православной Церкви, не имеющими ничего общего с реальной жизнью: «Ценность набожности крестьянства оказалась сомнительной, а его добрые сыновние отношения к священнослужителям скорее иллюзией, чем фактом. Эти отношения, не приближавшиеся никогда к идеальным, в последние годы обострились до крайней степени».

«Уже целое столетие духовенство православное служит в известном отношении «притчей во языцех», вместилищем и олицетворением богатства, жадности и корыстолюбия. Известную поговорку «с живого, с мертвого дерет» духовному лицу приходится слышать с детства до могилы… Тема «жадности поповского отродья» – любимейшая крестьянами. На сходе, на вокзале, в общественной бане, в поле достаточно малейшего повода, и начинаются нескончаемые толки и рассказы… Появление духовного лица в вагоне, наполненном простонародьем, для нашего брата истинное несчастье… В крестьянском сознании духовный сан и деньги настолько срослись, ассоциировались, что сделались почти синонимами. Поп – это в их понятии бездонный денежный мешок, каким-то волшебством ежечасно привлекающий и всасывающий в себя деньги из неиссякаемого источника – мужицкого кармана», – так описывал священнослужитель отношения крестьянства и духовенства.

Причину такой ситуации Михаил Левитов находит в ужасающей бедности крестьянства и видит выход в поднятии экономического благосостояния крестьянства и просвещении. Какие же качества хотело видеть крестьянство в священнослужителях? Священник дает следующее описание идеального представителя клира: «Простота обращения и образа жизни, громкий голос, незамедлительное исполнение треб, неопустительное совершение богослужений в дни праздничные, бескорыстие – вот их желаемые качества священника… Но в центре этих требований – бескорыстие». Левитов предрекает, что при сохранении существующего положения вещей, «в случае полной революции и анархии, духовенство первое погибнет», поскольку «оно служило и служит громоотводом народного гнева».

Священник Владимир Рюминский с горечью писал: «Как относятся русские люди к своему священнику, прихожане к своему пастырю, и рассказывать нечего. Самые непристойные рассказы сложены про «долгогривых», как называют православные люди своих священников, скверные пословицы сложены про них – «поповские глаза завидущие, а руки поповские загребущие», говорит народ. С ними торгуются за исполнение религиозных обрядов, как торгуются на базаре за деготь, как в лавке за товар. С ними судятся, и часто годами тянутся тяжбы – непристойно сказать – прихожан с их священником, верующих с их наставником».

Рюминский находил причину неуважительного отношения к духовенству в том, что «Церковь и духовенство покрывали своим высоким званием все, что делало правительство. За долгие годы, протекшие со времен Петра Великого, не было такого преступления, совершенного правительством, которого бы не освящала Церковь. Представители власти, убивая друг друга, сменяли насильственным путем престолы, терзали, мучили подданных, измывались над крестьянами, состоявшими в рабской зависимости от господ, – Церковь и духовенство говорили: все это хорошо, так указывает крестьянская религия. Все долгие тяжкие годы крепостного права не раздавалось голоса с высоты митрополичьих и епископских кафедр, не говорили в проповедях с амвона сельские священники: стыдно, противно Христову учению – закрепощение одних людей другими». Причину такой безропотной покорности духовенства властям Рюминский объяснял теснейшим союзом между ними. Выход из сложившейся ситуации священник видел в том, что «нужно разорвать, прекратить этот преступный, нечестивый союз – освободить государство от принудительного характера веры и освободить Церковь от принуждения, которое налагает на нее государство». Схожее мнение высказывала императрица Александра Федоровна: «Духовенство не только не понимает церковно-государственных задач, но и не понимает даже веры народной, не знает народные нужды и потребности».

«Несть бо власть аще не от Бога» – лейтмотив проповеди на Руси из века в век. Василий Перов. Проповедь в селе. 1861. ГТГ

Интеллигенция и Церковь

Не более сведущей была Церковь и в отношении образованных слоев общества – интеллигенции, отношения с которой были весьма прохладными, если не сказать – враждебными. Тем не менее тот же Левитов считает отношение к духовенству со стороны интеллигенции все же лучшим, чем со стороны крестьянства: «Правда, интеллигенция в значительной степени презирает пастырей, но в общем отношение ее к ним лучше, чем простонародья… Интеллигенция, не особенно уважая священный сан в его реальных проявлениях, в то же время умеет уважать человеческую личность в носителе его, а в некоторой степени и образовательный ценз».

В духовной атмосфере России начала XX века наблюдался кризис как традиционного православия и «старого» религиозного сознания, так и атеистической идеологии леворадикальной интеллигенции. В отличие от социал-демократической, ориентированной на марксизм, либеральная российская интеллигенция делает попытку вернуться к религии. Но не в лоно официального православия, так как ощущает потребность в религиозной вере, не ограниченной официальной церковностью и жесткими рамками христианской догматики. Критика Православной Церкви со стороны интеллигенции касалась разных аспектов. Это были, во-первых, проблемы свободы совести и государственно-церковных отношений, обострившиеся в связи с миссионерской активностью Церкви и гонениями на протестантов и старообрядцев; во-вторых, вопросы развития христианской догматики и возможности религиозного творчества в связи с резкой критикой «исторического христианства», церковной обрядности и т.д.

Официальная Церковь отвечала не менее резко. В частности, жесткой критике интеллигенция подвергалась в официальном органе Синода – журнале «Миссионерское обозрение», главным редактором которого был Василий Скворцов – чиновник особых поручений при обер-прокуроре Константине Победоносцеве. Церковная пресса призывала к объединению всех сил, дабы противостоять интеллигенции. «Хорошо бы для этой цели объединиться, чтобы действовать вместе... Дружная работа на ниве Христовой, необходимая всегда, теперь особенно желательна», – писал, например, неизвестный автор под псевдонимом Медик в статье «Откровенное слово по поводу настроения умов современной интеллигенции» (Миссионерское обозрение. 1902. № 5). Он же справедливо отмечал, что «наша интеллигенция чужда Церкви».

Отчужденность просвещенного сообщества по отношению к Церкви выражалась двояко. Во-первых, в индифферентном отношении к религии вообще, а во-вторых, в «превращенной вере» в эволюцию и научный прогресс, вытесняющей церковную веру. По мнению автора, компромисса между этими двумя мировоззрениями быть не может, поскольку при уповании на науку человек судит обо всем по внешним проявлениям, забывая о внутреннем смысле всех вещей и явлений. Поэтому Христос для интеллигенции – всего лишь выдающийся человек, относящийся к той же категории, что Будда или Мухаммед. Автор отмечает, что в отношении к Церкви интеллигенция неверно видит ее сущность, сводя таковую лишь к обрядности, обвиняя Церковь в жестокости и насилии. Однако, заключает автор, «для Церкви, конечно, никакие нападки не страшны, ибо, с одной стороны, слишком ярко светит в ней личность Христова… а с другой стороны, в основе нападков интеллигенции лежат в лучшем случае незнание и непонимание христианства и духа Церкви, то есть величины отрицательные».

Очень близок к приведенной выше оценке воззрений интеллигенции на Церковь взгляд священника Сергея Четверикова: «По ее (интеллигенции. – «НГР») мнению, вся жизнь Церкви заключается лишь в совокупности мертвых обрядов, никакого отношения к живой жизни не имеющих и необходимых лишь для суеверного народа» (Миссионерское обозрение. 1902. № 7).

На страницах официальной церковной прессы начала XX века появился ряд статей, квинтэссенцией которых была мысль о невозможности объединения интеллигенции с Церковью и возврата ее в лоно православия. Однако попытка диалога либеральной интеллигенции с представителями официального православия была предпринята именно интеллигенцией. Это стремление нашло отражение в деятельности петербургских Религиозно-философских собраний (1901–1903 годы), а затем Религиозно-философских обществ в Санкт-Петербурге, Москве, Киеве, Тифлисе.

Но представители Церкви воспринимали эти собрания лишь с позиции возможности миссионерства среди интеллигенции с целью возвращения ее в лоно православия. Собственно, это и было причиной, по которой обер-прокурор Константин Победоносцев вначале дал разрешение на проведение собраний. Однако увидев, что миссия среди интеллигенции неэффективна, он же их и запретил.

Метаморфозы истории привели Россию к временам, когда Церковь оказалась в числе гонимых и презираемых массовым сознанием социальных институтов, а представители бывшего духовного сословия – среди репрессированных либо бежавших из страны. Церковь практически перестала существовать, и возобновление ее как религиозной институции началось лишь после 1943 года. Но будучи сформированной по воле советского руководства, она направлялась в своей деятельности соответственно целям советского государства. Бурное развитие церковной жизни в Российской Федерации постсоветского периода никак не изменило сути этого соотношения церковности и государственности. Однако сегодня оно обрело новую форму – все более откровенной, набирающей обороты клерикализации светского государства и общества, с одной стороны, и неприкрытого огосударствления религиозного института – с другой.