По мере приближения выборов парламента и президента России старт ее модернизации закономерно отдаляется, хотя вроде бы очевидно, что радикальной смены элит в результате обоих избирательных кампаний не произойдет. Сумеют ли «ново-старые» элиты все-таки запустить модернизацию, и если да, то когда именно? Увы, финал задуманного скачка не просматривается и не просчитывается, но страна, тем не менее, напряглась на рубеже своего будущего. На эту тему политолог Александр Черницкий беседует с профессором МГУ, доктором философских наук Виктором Ильиным.

А.Ч. В многочисленных публикациях вы взываете к демократии и гражданскому обществу. Между тем не исключено, что Россия ментально вообще не восприимчива к данным категориям – по аналогии со многими странами Востока. На чем основана ваша убежденность в том, что нашей стране непременно уготованы светлое будущее англосаксонской демократии и общества тщательно размежевавшихся индивидуальностей?

В.И. Если характеризовать отечественную систему одним словом, им будет «монопольно-бюрократическая». Действительно, у нас монопольно-бюрократическая система, исключающая конкурентность, эффективность и привносящая затратность, косность. Давно и хорошо известно: бюрократическая монополия обрекает на гражданский тупик. Ее надо искоренять. Как? Не муссированием своей особой стати – «мы такой народ, что до сих пор ни под какую науку не подходим» (Страхов), – а актом продуманного гражданского выбора, характеризующего меру подлинности человека, нации. Не надо ничего изобретать: наш выбор должен быть общезначимым.

А.Ч. Неужели можно смело игнорировать такие сложные и серьезные понятия как «душа народа» или – в самом широком смысле – «отечественная культура»?

В.И. Как высказывал Антонович, многие ратуют за народность, утверждают, что стоят на почве русской народности, «ставят себе задачей провести во все области науки, искусства и жизни народные начала; они восстают против всех теоретиков и западников, принимающих западноевропейскую цивилизацию и европейские элементы за явления общечеловеческие (sic! – В. И.), за материалы», годные в «сущности своей для всех народов; они вооружаются против всяких заимствований с Запада и утверждают, что русская народность до того своеобразна и самобытна, что к ней не пристанет органически ничто иноземное, а если что-нибудь искусственно привьется, то это привитое становится недостатком, вредным наростом на народном древе, что такие наросты нужно отсекать и вместо них разводить свои национальные».

А.Ч. Но разве это не верно? Разве в правоте такого мнения не убеждают нас двадцать лет демократии и либерализма, заимствованных за рубежом? Вы же сами констатируете, что их прививка привела к созданию монопольно-бюрократической системы.

В.И. Цивилизационное открытие Запада – свобода, имеющая инкарнации в модусах: свобода воли – начало причинных рядов; свобода выбора – выделение целей, ценностей; свобода воплощения – консенсуальная инициатива. Но именно это открытие дезавуировала наша почвенная традиция, отвергшая как демократию, так и либерализм, устами Франка именовавшая их порождением «духа самочинности, уже совершенно отрешенного от религиозного питания и внутренне опустошенного».

А.Ч. Однако «почвенная традиция» является объективной и органичной частью национального мировоззрения – нестяжательского православного бытия, если угодно. Возможно ли что-либо с этой традицией поделать, как-то ее «усмирить», чтобы вышеназванные свободы не вырождались стремительно в свободы коррупции и беззакония?

В.И. В России теперь период бурных духовных исканий. Коммунизм как идеология самоисчерпался. Странная десекуляризация, возврат к пастырским функциям религии – не убедительны. Любая социально-политическая доктрина есть симбиоз ценностей и процедур. С этой точки зрения, и коммунизм, и теизм лопнули двояко, не предлагая ни политического обсчета идеалов и не поставляя технологий их обеспечения. О религии следует сказать сильнее: утвердиться в качестве духовной основы налаживания жизни шансов она не имеет. Во-первых, православие не реформировано и ex definitio не может быть базой модернизации; во-вторых, в поликонфессиональном пространстве символы веры не объединяют людей, сетующим не несут утешенье.

А.Ч. И правда странно, что в XXI веке, словно во тьме первобытного разума, человек нуждается в посреднике для общения с Богом, верит в силу затверженных молитв, освященных амулетов, религиозных обрядов, строгих постов. Вместе с тем никуда не уйти и от того, что менталитет складывается столетиями – за десятилетия его не переделаешь, по крайней мере без жесточайших репрессий.

В.И. Цель – ничто, движение – все. В смысле инициативного самосовершенствования. Преследование властно-бюрократически намечаемых целей любой ценой перекрывает возможность самосовершенствования реального жизнетока. Но идеал не вправе заслонять существование, цель не может отстранять жизнь. Оттого по дорогам жизни мы вправе идти без поводырей и наводчиков. Наш выбор не за властью, домогающимися ее партиями, а за нами. За теми, кто знает, как улучшить собственную жизнь. Самостоятельно.

А.Ч. Слова и прекрасные, и декларативные; впрочем, вы и сами признаете, что речь идет об идеале. Ведь, с одной стороны, реализация нашего выбора требует пресловутой свободы выбора. С другой стороны, «самостоятельно улучшить собственную жизнь» способен лишь психологически взрослый, самодостаточный индивид – тот, кто твердо знает, чего хочет. Человек, который сам или с чьей-то помощью соткал свое мировоззрение, способный мыслить собственной головой, а не использовать лишь чужие наработки. Увы, большая часть жителей любой страны слишком инфантильны и посему безвольно плывут по течению жизни, не осознавая, зачем и для чего это делают. В итоге мировоззрение подменяется этикетом вперемешку с предрассудками. Таким людям и правда не обойтись «без поводырей и наводчиков». Любопытно, что две тысячи лет назад, когда религия служила-таки «духовной основой налаживания жизни», к массовому взрослению призывал Павел: «Братия! не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни».

В.И. Человек – существо до мозга костей символическое, живущее идеалами. Как идеальная – абсолютная, вневременная – реальность воздействует на позитивное – рутинное, профанное – бытование? Как должное преднастраивает, предопределяет, предвызывает сущее? В России исстари инструментом воздействия одного на другое оказывалась ничем не ограниченная, не скованная в своих проявлениях государственно-властная воля. Даже представители отечественного религиозного ренессанса в деле обновления державы не преминули ставить на жесткую социальную терапию. Тот же Бердяев в данном контексте упоминает фашизм, «мало общего имеющий с правомонархическими направлениями». Насилие, деспотия, репрессия – рычаг обмирщения идеала?

А.Ч. Да, именно так – об этом же свидетельствует вся отечественная история. Вспомним хотя бы, как был размыт и смыт высочайший идеализм строителей «нового мира», в котором «кто был ничем, тот станет всем».

В.И. Двоякая интенция на потусторонние ценности (идеальные абсолюты) и карательные меры как средство их воплощения способна отменять всю и всяческую свободу жизни. Монополия на волю исключает продуктивность; монополия на ценности лишает свободы выбора; монополия на реализацию упраздняет инициативность. Социум развивается в вирулентном интервале от точки кипения (смута) до точки ступора (консервация, стагнация). Поддерживать движение в нем входит в компетенцию власти.

А.Ч. Отсюда следует, что в России, в отличие от Запада, власть суть больше, чем власть: еще один абсолют. Но ежели так, стоит ли нам вообще примерять на себя чужие общественные модели, в которых власть ограничена, причем с разных сторон?

В.И. Сильна власть, волеорганизуемое общество прогрессирует (повышательная фаза державной динамики); слаба власть, волеорганизуемое общество регрессирует (вплоть до распада – понижательная фаза державной динамики). Никакие амортизаторы, медиаторы, приводные ремни ни на что не влияют. Власть самодостаточна, самостийна, в чем радикальное отличие отечественной власти от европейски известных ее форм. Властный абсолютизм в добивающемся вхождения в Европу государстве – феномен, приводящий в замешательство всех и всяких наблюдателей. Для внешних наблюдателей (европейцев) это – дикость. Для внутренних наблюдателей (граждан) это – тоже дикость.

А.Ч. Ну так давайте признаем, что система совершенно «неоперабельна». Что, если мы просто обречены на эту «двойную» дикость?

В.И. Неподконтрольная народу власть лишена социально ответственных проявлений (то прямой продуктообмен, то пятилетку в три года, то коммунизм через двадцать лет, то ВВП в два раза); затравленный властью народ при удобном случае норовит спровоцировать обвал власти (исключения – угрозы независимости Отечества, когда народ, невзирая на антинародность власти, выступает с ней в единстве; Наполеон, Гитлер намеревались освободить народ – один от крепостного права, другой от колхозов – не получилось; в высоком патриотическом порыве страна и народ, система и люди сплачивались в нерушимое целое), – на удивление легкий, скорый, бесславный конец монархии, партийно-советского социализма.

А.Ч. Распространено мнение, будто благодаря православной ментальности общество вручает хлопоты о себе попу (комиссару) и венценосцу (генсеку): первый отмолит, второй – защитит. Но вот чаяния народа в очередной раз не сбываются, восторг сменяется скепсисом, и власть рушится.

В.И. Бич России, следовательно, – не только отсутствие инициативности, но и животворных эффектов кумулятивности развития вследствие антагонизма главных лицедеев исторического процесса – народа и властной элиты. Власть и народ у нас занимают несочленимые плоскости. Отстраненная от народа власть (им невыбираемая, ему неподчиненная – то наследуемая корона, то кастовая номенклатура, то одиозные партийные списки с преемниками) погрязает в прожектерстве – охранительно монархическая, коммунистическая эпопеи: царизм – жандарм Европы, большевизм – спаситель человечества. С тлетворным финальным превращением горя побежденных в горе победителей.

А.Ч. Похоже, в постсоветский период «правило» неизбежного «превращения горя побежденных в горе победителей») уже не работает. Причина, во-первых, в том, что религиозный фактор и правда «сдулся в ноль», для информационной поры сие – дремучая архаика. Ну, а во-вторых, в отличие от арабского мира, у нас слишком старое население, вдобавок с растоптанными идеалами и потому преимущественно безучастное к общественной жизни; отсутствует «пушечное мясо» социальных взрывов – многочисленная молодежь. Народное разочарование в чудо-реформах наступило быстро, а реального противостояния власти по сей день не просматривается на горизонте, если не считать горсток уличных крикунов.

В.И. Несвободный от «тупого русского отчаяния» властной элиты «штурмовать небо» (Горький), насилуемый ею народ погрязает в выживании (голодоморы, гулаги, мясо-молочные катастрофы, секвестры приусадебных, залоги и так далее). Обоюдоподозрительный и презрительный режим взаимодействия народа и власти плодит отягощающие социальное устроительство моменты в виде тревоги, дереализации, упадка сил, безразличия, на уровне экзистенции курируя свободное самоутверждение «практического субъекта» (Кант), «деятельного Я» (Фихте). По этой причине не народ (люди) и не граждане (лица) у нас не могут быть полноценными агентами истории. Они проходят по линии социальной исключенности.

А.Ч. Итак, несмотря на страстное желание «окультуриваться» (Горбачев), круг замкнулся: система «власть – народ» в наши дни стала даже менее реформируемой и косной, чем в прошлом. Тогда о каком вхождении в Европу, в Запад можно говорить? Давайте уж вслед за Сергеем Кара-Мурзой открыто признаем, что это – не наш путь. Нам подавай не гражданское, но солидарное общество! Тем более, что ностальгия по нему очень сильна: в СССР не было сверхпотребления и режущей глаз роскоши, но не было и тех, кто не сводит концов с концами и роется в мусоре.

В.И. Сказанного о полноценных агентах истории довольно для выводов наиболее решительных. Рефреном сквозь нашу социально-политическую историю (и отображающую ее социально-политическую теорию) проходит убеждение «более так невозможно». При внешнем благодушии или без оного в отличие от более удачливых контрагентов мира Globo мы постоянно заблуждаемся в двух соснах: неэффективности хозяйствования, неконкурентоспособности производства, неинновационности; социальной конфликтности, досадной раскольности едва не по всем азимутам жизневоспроизводства (с субстанциальным антагонизмом власть – народ).

А.Ч. Но сие лишь констатация, выход-то в чем и где?

В.И. Выправление державных марш-маневров, в более точном смысле – искомая санация отечественной ситуации просматривается на пути выхода на магистраль свободы. Свободы всех участников гражданского процесса. «Кто ищет в свободе чего-либо другого, а не ее самой, тот создан для рабства», – утверждает Токвиль...

А.Ч. Или в формулировке Бакунина: «если от свободы отрезать кусочек, то вся свобода перейдет в этот кусочек».

В.И. За свободу следует бороться не ради власти (большевики под фирмой учреждения свободы свергли монархию; «либерал-демократы» под тем же предлогом – большевизм), а ради высвобождения творческой потенции масс. С одной стороны, у нас – «не сметь командовать!» С другой стороны, – лишенный внутренней динамики командно-приказной строй. «Несчастья народов от ошибок правительств», – высказывает Годвин. Ошибаются все. Это нормально. Не ошибаются лишь бездельники. Однако ошибки демократии амортизируются коллективным разумом, подправляются народной волей. Ошибки автократии же фатальны.

А.Ч. Это вы о нашей неискоренимой привычке наступать на старые грабли?

В.И. Волюнтарист Хрущев строил коммунизм. Рамолик Брежнев – «реальный», «зрелый», «цельный» социализм. Тщедушный, несведущий в природе реформ Горбачев – «гуманный, демократический социализм». Не в меру трезвый Ельцин – «демократию для демократов». Всегда, во всем – не свободный, а «навязываемый переход» (Шмиттер), прерыв постепенности, демонтаж прошлого. Нигде ничего подобного нет. Ни один народ не смог бы такого выдержать. Не смог бы – потому и не позволял бездумно с собой экспериментировать. Политика – не лучшее поприще для скороспелых кульбитов. Не то – у нас. Декорации, мизансцены спектакля «ложь властным миром» и противостоящий народ кочуют с одних подмостков на другие.

А.Ч. Невольно припоминаю ваш каламбур «Чем больше в России все меняется, тем больше в России ничего не меняется». Эти слова вы опубликовали, если не ошибаюсь, лет шесть или семь назад. И – ничего не поменялось.

В.И. Итак, наша неэффективность, неконкурентоспособность, неинновационность – от монопольности власти, стреножащей самоорганизацию снизу, блокирующей здоровую гражданскую инициативу. В этом же следует искать и объяснение социальной конфликтности, досадной раскольности российского мира. Социальный неустрой – не от фортелей шалой «русской души», а от эквилибров абсолютной, а потому монструозной самодурной власти. На насилие и головотяпство вверху находится ответ в виде апатии и фронды внизу.

А.Ч. Неужто все-таки найдутся рецепты консолидации российской нации ради модернизации? Вы сами-то в это верите?

В.И. Примирить «верхнюю» и «нижнюю» половины державы наши не в меру ретивые доктринеры предполагали активизацией столь просвещенного гасителя социальной вражды, как интеллигенция. Напомним упование Валериана Муравьева: «Против России грабежа, насилия и разнузданности встает грозной ратью Россия самопожертвования, строгости и подвига. Против Руси нечестивой, Руси разбойной поднимается Русь рыцарская. Русь рыцарская – это возрожденная, новая русская интеллигенция. Ею заколосится после весенней бури народная нива». Не заколосилась.

А.Ч. Впрочем, Иван Павлов также говаривал, что «судьбу наций определяет ум интеллигентский». По какой же причине интеллигенция упорно не оправдывает ожиданий? Может, виновата православная церковь, которая еще в средние века вместо просвещения увлеклась обогащением и насаждала мракобесие, включая отвращение к философии и прочему социогуманитарному знанию?

В.И. По той простой причине, что русская интеллигенция не монолитна. Одна ее часть сращивается с властью – от Аракчеева, Дмитрия Толстого, Валуева, Победоносцева до пожизненных председателей творческих союзов, членов Общественной палаты. Другая – встает в оппозицию, начиная с Пушкина и кончая Сахаровым. От «Вольности» до «Буревестника» и «Манифеста Мира» выражающая самосознание народа (а потому оппозиционная) интеллигенция боролась с властью, распаляла народ. Распаляла настолько, что в качестве итога имела пропитанные болью за Отечество, переживающего русский бунт, бессмысленный и беспощадный, «Несвоевременные мысли» и «Окаянные дни».

А.Ч. Позвольте, но и в других странах подлинно народные, чисто низовые движения случалось редко. Как правило, роль детонатора исполняла «пронародная» часть интеллектуалов, которым противостояла их другая, «провластная» часть. Поэтому вернемся к сакраментальному «что делать?»

В.И. Настала пора достичь конституционной легально-легитимно налаженной способности поддерживать стабильность, порядок, инновационность, кумулятивность нашего державного роста. Каким образом? Народно-демократической острасткой монопольной (коронной, советской, непотистски олигархической) абсолютной власти. «Отсутствием законности и просвещения власть держала народные массы в диком состоянии», – отмечал Иван Павлов.

А.Ч. Хотя нобелевский лауреат имел в виду самодержавие, история повторилась и на большевистском витке спирали: новым «диким состоянием» стало абсолютное доминирование точных и естественных наук надо всеми прочими. Недаром Андропов потом признал, что «мы не знаем общества, в котором живем». Следом это невежество продемонстрировал Горбачев, – но уже «в полный рост», отнюдь не на словах.

В.И. Давно замечено, но мало осознано, что источником бед нашей отраженной, вторичной, догоняющей модернизации является разрыв социально-политического и хозяйственно-экономического обновления. И при монархии, и в советское, и в постсоветское время один и другой моменты реформ не координировались. Устроительная интенция на хозяйственно-экономический отрыв обеспечивается антиустроительной (антимодернизационной) интенцией на репрессию. Импликации этого повсеместны и разрушительны. Говоря слогом Горького, работник в нас подыхает, хозяин и гражданин не рождается, – так и болтаемся всю жизнь на углу, как «забытый отвес на нитке». Печальное существо дела заключается в том, что в итоге фатально не достигается соответствия между плодами труда и социальным состоянием, повседневными потребностями и регламентом вовлечения и участия.

А.Ч. Философия смотрит на мир словно с космической высоты. Во-первых, это позволяет очистить изображение от несущественных деталей, которые «вблизи» затрудняют адекватное восприятие; как там у Есенина – «Большое видится на расстоянье». Во-вторых, масштабный взгляд помогает составить целостное представление об объекте, многие составные части которого «вблизи» кажутся вовсе не связанными друг с другом. В-третьих, из нездешней дали удается разглядеть «глубоководные» объекты – те, которые «вблизи» загорожены другими объектами, подобно тому, как вода скрывает дно водоема. Контуры какого будущего угадываются у России?

В.И. Избежать незавидной доли развития вдогонку позволяет синхронизация экономических и политических преобразований. Напомним: имманентная, органичная инновационность Запада – от раскрепощенности лица, упрочающегося в створе триптиха: демократия – свобода – обновление. Но если это так, понимание обхода западни имеется, почему нельзя наладить многообещающий модернизационный марш от властного абсолютизма к демократии? При монархии модернизация замысливалась как форсированная индустриализация, культурная революция, капитализация села (план Витте–Столыпина) с консервацией политических устоев.

А.Ч. Ну да, итог хорошо известен, и вряд ли только мировая война помешала...

В.И. В силу ряда исторических причин модернизация под монархическим флагом не пошла. При советской власти догоняющая модернизация свершилась (индустриальная, урбанистическая, культурная революция), однако опять с характерным отечественным клеймом – утверждением не демократического, а абсолютистского социального состояния. На Западе утверждались конкурентная, инновационная, персонально стимулированная среда. У нас – централистско-этатистское, командно-приказное, выцветшее, стертое, бесцветное, обезличенное администрирование. Не вяжущегося с сентиментальностью наступления на народ хватило на тридцать–сорок лет. За ним последовал сводивший с ума гримасой безысходности застой.

А.Ч. Ощущение застоя и гримаса безысходности появились не сразу, а поначалу-то был вздох колоссального облегчения. Дерлугьян об этом сказал так: «Невозможное ведь напряжение, когда сегодня ты нарком, а завтра – лагерная пыль».

В.И. Политической воли прервать национальную паузу расслабления оказалось недостаточно. В постсоветское время вектор реформ изменился – начался демонтаж строя, смена социальной системы. Согласно заветам тургеневской барыни: зачем пропадать щам, они же посоленные. Вместо того, чтобы до основания ломать национальные завоевания, лишать народ животворных эффектов кумулятивного развития, необходимо радикально поменять причинную локомоцию модернизации.

А.Ч. Какими должны быть движущие силы – эти самые локомотивы модернизации?

В.И. Обновительные импульсы должны задаваться не сверху (как при короне, большевиках, «либерал-демократах»), а снизу – под эгидой гражданского общества, логики естественной рентабельности. Следует наконец понять: субъектом перемен выступает, как правило, не нерасторопное, недальновидное, бюрократизированное правительство, а активно утверждающийся предпринимательский слой – носитель патриотичной инициативы. Главное – не мешать действовать; отработанный принцип laissez faire, laissez passer свое сделает.