«Мерзавцы! - кипел от злости Борис Ельцин. – Это переворот, им это так с рук не сойдет».
Было утро 19 августа 1991 года. Российский президент стоял у двери своей дачи в Архангельском. Это подмосковный поселок, состоявший из нескольких маленьких загородных домов, в которых жили высокопоставленные руководители российского правительства. Я прибежал к нему из собственного расположенного поблизости дома, когда мне из Москвы позвонил друг - напуганный, едва не в истерике. Он потребовал, чтобы я включил радио. Произошел государственный переворот; советского руководителя Михаила Горбачева отстранили от власти.
Пять минут спустя я был на даче у Ельцина. Это скромное двухэтажное здание из желтого кирпича, где вскоре собралась немногочисленная группа его ближайших сподвижников. Кроме меня (я в то время я был госсекретарем) там был глава российского кабинета Иван Силантьев, исполняющий обязанности председателя Верховного Совета Руслан Хасбулатов, министр печати и информации Михаил Полторанин, государственный советник Сергей Шахрай, а также министр внешнеэкономических отношений Виктор Ярошенко. Вскоре прибыли мэр Ленинграда Анатолий Собчак и заместитель мэра Москвы Юрий Лужков. Все собрались в небольшой гостиной Ельцина.
Мы на протяжении нескольких месяцев ожидали чего-то подобного. Но к лету 1991 года Советский Союз уже трещал по швам. Экономика разрушалась, был огромный дефицит, золотовалютные резервы оказались на исходе, а реформы Горбачева, которыми он пытался залатать дыры, лишь усугубляли кризис. Понятие «советский народ», сплоченный под знаменем социализма, распадалось вместе с самим социализмом. Законодательные органы в республиках, которые уже потребовали себе больше свобод в рамках СССР, начали призывать к независимости. К весне 1991 года пять республик – Армения, Эстония, Грузия, Латвия и Литва – провозгласили ее официально. Демократические силы в России хотели положить конец советскому тоталитарному правлению. Наша цель заключалась в том, чтобы не допустить хаотичного роспуска СССР, и трансформировать его в конфедерацию, предоставляющую каждой республике значительные права по самоопределению под ее эгидой.
Мы двигались в этом направлении уже несколько лет. В 1990 году в российский парламент были избраны Ельцин и другие демократические кандидаты с целью обеспечения защищенных в правовом отношении прав и свобод и создания рыночной экономики. А в июне 1991 года президентом России избрали Ельцина большинством почти в 60% голосов. Но хотя мы пользовались доверием народа, мы были совершенно бессильны и неспособны справиться с величайшей угрозой России: экономическим крахом. По нашим оценкам, советское правительство контролировало более 93% экономики. Ельцин и те из нас, кто принадлежал к кругу его ближайших соратников, вскоре пришли к выводу, что если мы не хотим превратиться в чисто протокольный орган для проведения церемоний, нам надо изменить правовую и экономическую основу самого союза.
Горбачев и небольшая группа советских реформаторов тоже соглашались с этим. Мы начали совместную работу над подготовкой нового союзного договора, чтобы преобразовать Советский Союз в конфедерацию суверенных государств с центральной властью, обладающей ограниченными полномочиями. Ельцин планировал подписать это вызывавший массу споров пакт 20 августа.
Собравшись утром 19 августа в ельцинской гостиной, мы сразу поняли, что переворот это попытка в последний момент предотвратить подписание договора. Но все остальное было совершенно непонятно. Американцы, наблюдавшие за событиями в прямом эфире по CNN, знали о происходившем в России больше, чем мы, россияне. А московские телеведущие просто зачитывали официальное заявление организаторов заговора, в спешном порядке составленное ГКЧП. Информация поступала на дачу разрозненно, по кускам. Звонили друзья и коллеги из Москвы и со всей России. Один знакомый позвонил и сказал, что отменены все программы новостей; другой сообщил, что в город идут танки и бронетехника. Мы понятия не имели о том, в какой ситуации Горбачев, который относился к Ельцину с изрядной долей подозрительности – или его удерживают против воли, или он в сговоре с организаторами переворота.
Необъясним был и факт того, что мы оставались на свободе. Успешные перевороты происходят не поэтапно. Более опытная группа заговорщиков посадила бы всех нас под замок в тот самый момент, когда в столицу вошли танки и войска. Мы понимали, насколько мы уязвимы. Единственным рычагом в наших руках была президентская власть и наша легитимность как избранного правительства России. Мы быстро решили подготовить публичное обращение. Хасбулатов, Полторанин и я писали его на клочках бумаги, а остальные предлагали формулировки. Кто-то принес старую пишущую машинку, и 31-летняя дочь Ельцина Татьяна начала одним пальцем печатать обращение. Жена Ельцина Наина и его вторая дочь Елена были тут же, беспокоясь за него и возмущаясь по поводу возникшей ситуации.
Мы прекращали работу лишь тогда, когда Ельцин говорил с кем-то по телефону. В эти моменты все мы прислушивались к разговору. Одному из первых Ельцин позвонил командующему воздушно-десантными войсками Советской Армии генералу Павлу Грачеву, у которого он побывал за несколько недель до этого с инспекционной поездкой. Два человека мгновенно нашли взаимопонимание. Ельцин по телефону разъяснил генералу нашу позицию. «Могу ли я рассчитывать на вашу поддержку?» - спросил он. «Товарищ президент, - ответил Грачев, - мне будет трудно, но я постараюсь сделать все, что смогу».
Ельцин также позвонил руководителю Казахстана Нурсултану Назарбаеву и партийному лидеру Украины Леониду Кравчуку, которые руководили самыми крупными и самыми влиятельными республиками. Беседа была короткой. «Вы слышали?» «Да, мы слышали». Назарбаев сказал, что ему надо подумать. Кравчук заявил, что поддерживает нас, но прежде чем действовать, ему надо созвать высший законодательный орган Украины – Президиум.
Свой призыв мы закончили к 9 часам вечера. В заявлении мы назвали действия ГКЧП «правым, реакционным, антиконституционным государственным переворотом». Мы потребовали, чтобы Горбачеву разрешили появиться в Москве на специальном заседании съезда. Мы призвали местные органы власти России исполнять законы и указы российского президента, военных попросили воздерживаться от участия в путче, а граждан выйти на всеобщую забастовку. Мы выразили уверенность, что мир осудит эти противозаконные действия. Когда текст был составлен, мы стали передавать его по факсу внешнему миру.
Когда призыв был разослан, мы отправились из Архангельского в Москву в Белый дом, где находилось республиканское правительство и парламент. Дача была не защищена, и оборонять ее было бы трудно. Мы направились в город на разных машинах и разными маршрутами. Я ехал вместе с Ельциным и его охраной из двух человек. Дорога в город была свободна; по пути мы даже пошутили о том, не дать ли Ельцину оружие. Но он в итоге отказался, заявив: «Для этого есть охрана». Когда мы приехали в Белый дом, ни милиции, ни танков еще не было. Но там уже собралось несколько групп сторонников, иностранные дипломаты и журналисты, слышавшие о нашем обращении.
Белый дом стал теперь эпицентром сопротивления путчистам. В самые короткие сроки мы отправили недавно назначенного российского министра иностранных дел Андрея Козырева в столицы западных государств с личным письмом от Ельцина. А снаружи подходили люди, приехавшие с вокзалов, из аэропортов, из далеких городов и поселков. Они присоединялись к москвичам у стен Белого дома, где уже начали возводить баррикады. Сначала это было нечто зачаточное, просто люди громоздили на баррикады все, что было под рукой. Но к вечеру наши сторонники уже ставили более солидные защитные сооружения из троллейбусов, автомашин и строительных материалов, блокируя все подходы к зданию.
После обеда первого дня мы находились в кабинете у Ельцина, обсуждая наши планы, когда туда прибежал помощник и сообщил, что солдаты вылезают из танков перед зданием и разговаривают с людьми. Ельцин подскочил и сказал: «Я иду туда».
Я возразил: «Вы не можете этого сделать. Риск огромен. Мы понятия не имеем, что могут сделать путчисты. Это слишком опасно».
Ельцин меня не послушал. Он сказал кому-то взять с собой копию обращения и вышел из кабинета. Мы все побежали за ним. Выйдя наружу, к ужасу охраны, он взобрался перед Белым домом на танк, чтобы зачитать обращение. Не зная, что делать, мы все полезли за ним. К тому времени толпа увеличилась примерно до 30 000 человек, и эти люди заполнили площадь, скандируя приветственные лозунги. В толпе защелкали фотоаппараты. Войну мы еще не выиграли, но когда фотографии Ельцина на танке появились на первых полосах мировых изданий, мы, по крайней мере, победили в войне символов.
Перед полуночью полдюжины экипажей армейских танков официально перешли на нашу сторону. Машины заняли оборонительные позиции, чтобы защищать Белый дом. Внутри мы работали всю ночь, следя за перемещениями войск по городу и поддерживая связь с союзниками и сторонниками по всей стране. Требовательный Ельцин все время был в костюме и галстуке. Журналисты, помощники и несколько депутатов урывками дремали на диванах. То была долгая ночь неопределенности.
Первые заявления западных лидеров, чьей поддержки мы добивались, были прохладными и дипломатичными. Похоже, все они считали, что переворот это уже свершившийся факт. Но благодаря Козыреву, работавшим в Москве дипломатам и самому Ельцину, который без устали звонил по телефону, на второй день начала нарастать поддержка. Американцы даже предложили Ельцину и правительству путь эвакуации через посольство США, которое находится через улицу от Белого дома. Нас этот план немного озадачил, поскольку нам такое и в голову не приходило. Мы поблагодарили их и отказались.
На вторую ночь я сидел без сна в своем кабинете. От различных информаторов мы знали, что путчисты намереваются пойти на Белый дом штурмом в 3 часа ночи, совершив высадку десанта на крышу с вертолета, в то время как войска должны были прорвать перед зданием толпу, численность которой выросла уже до 100 000. Танки и бронетранспортеры заняли оборонительные позиции по всему городу. Погибли три молодых человека, пытавшихся остановить танковую колонну неподалеку от Белого дома. Появились доклады о том, что на подходе новые танки. По настоянию охраны Ельцин неохотно укрылся в подвале здания.
Когда настал час ожидаемого штурма, я снял трубку телефона. Сначала я попытался дозвониться в Кремль до горбачевского вице-президента и гражданского руководителя переворота Геннадия Янаева, но безуспешно. Потом я позвонил председателю КГБ Владимиру Крючкову, который, по нашим разведданным, руководил действиями танкистов. Я не хотел проявлять признаки слабости, поэтому, когда он ответил, я начал говорить напористо: «Неужели вы не видите, что у вас нет никаких шансов?» Затем я потребовал, чтобы он отвел войска.
Крючков все отрицал. Ничего не происходит, утверждал он. Вас просто пугают. Затем он разозлился. «Кто будет платить за ремонт улиц, которые разобрали для возведения баррикад?» - закричал Крючков. Он пустился в длинный монолог о нас, демократах, обвиняя нас в поддержке экстремистов и в том, что мы спаиваем толпу перед Белым домом. Это было невероятно. Была полночь, к Белому дому шли танки, три человека были уже убиты, а командовавший всем этим человек бранил меня за мою идеологию и ругал за то, что я привел к Белому дому кучку подстрекателей. Я был поражен. Я сказал ему, что за смерть людей отвечает тот, кто послал войска, а также снова потребовал, чтобы он остановил их продвижение.
Крючков немного успокоился и сказал, что подумает, одновременно настаивая на том, что вся наша информация не соответствует действительности. Но доклады продолжали поступать, и я снова позвонил ему около пяти утра, потребовав ответа. Он сказал мне, что все проверил, и что никакая бронетехника в направлении Белого дома не идет.
На сей раз он говорил правду. Танки остановились – но не из-за того, что путчисты опомнились, а потому что многие военные командиры и люди из КГБ отказались выполнять их приказы. Среди них был генерал Грачев, которому Ельцин звонил 19 августа. Та информация о планах заговорщиков, которой он обеспечил нас, и его отказ выполнять приказы стали теми определяющими факторами, которые в итоге привели к поражению путча и к нашему спасению. Президент действительно мог на него рассчитывать.
К восьми утра танки начали уходить из города. В тот же вечер в Москву вернулся Горбачев. Но он приехал не домой, а в другую страну. Центр власти находился теперь не в Кремле, а в Белом доме, и во главе стоял Ельцин. Больше не было никаких шансов на заключение союзного договора. В течение нескольких недель союзное правительство и коммунистическая партия распались, и республики бросились врассыпную.
Провал августовского путча был комичен и трагичен одновременно. Приняв чрезвычайные меры, которые казались им необходимыми для сохранения союза, путчисты приблизили его развал. Без ГКЧП союз мог сохраниться, правда не в виде СССР, а в той форме, которая больше напоминает Евросоюз. Но трехдневное противостояние в Москве разрушило такую возможность.
Постепенную трансформацию Советского Союза можно было осуществить; а вот вызванный путчем мгновенный распад оказался катастрофическим. Этот переворот стал политическим Чернобылем для советского тоталитарного режима. Подобно разрушению аварийного атомного реактора, провалившийся путч разорвал страну на части, и радиоактивные остатки советской системы разбросало этим взрывом по всей стране. В течение месяца коммунистическая элита всех уровней получила новые должности в государственном аппарате и в законодательных органах власти. Эти люди заполнили министерства и занялись бизнесом. Те самые люди, которые боролись против всеохватывающих и остро необходимых политических и экономических реформ, руководили теперь организациями, компаниями, и теми государственными ведомствами, что должны были эти реформы осуществлять.
Но взрывом разбросало не только людей. Остов империи мог рухнуть, а ее идеологию могло отбросить в сторону. Но дух империи жив и поныне. В сегодняшней России он сохраняется в виде возрождения веры в Сталина как в великого лидера, в умело насаждаемой ностальгии по фиктивной стабильности и мощи Советского Союза, в ксенофобии и нетерпимости, в несоблюдении гражданских и общечеловеческих прав, в повсеместной коррупции, в имперской манере поведения и умонастроениях части наших руководителей и многих наших граждан.
В этом состоит губительное наследие трех дней августа 1991 года. Стоит еще раз вспомнить эту историю, и не в последнюю очередь, в связи с тем, что радиоактивные осадки от путча заретушировали российскую память о самом путче. Попытка переворота лишила нас возможности развиваться постепенно, обретать практический опыт, искореняя остатки имперского мышления и поведения. Она отравила перспективу демократического развития России еще до начала такого развития.
Геннадий Бурбулис – проректор Международного университета в Москве. Занимал ряд высоких должностей в первом правительстве России, в том числе, должность государственного секретаря. Мишель Берди - переводчица и журналистка, живущая и работающая в Москве.
