Почему Япония? Почему бесконечные выставки нэцке и кимоно? Почему везде икебана? Почему «Солнце» Сокурова? Почему самураи, харакири, микадо? Почему, наконец, Маса у Фандорина? Почему — если не только у нас — «Убить Билла», «Звонки» и «Дневник гейши»? Что это было?

Мода на всё японское, кроме моды на экзотику, — это ещё две-три не столь, как экзотика, очевидные вещи. Ведь есть же страны и культуры поэкзотичнее Японии и японской: Индонезия, Лаос, Австралия, Ливан, Парагвай, Конго, — но не они на протяжении всего ХХ века сопутствовали европейской культуре и были в фокусе её таких-сяких интересов.

Любая японская ерунда и мелочь типа Мураками тут же становилась жутко популярной и читаемой, а гватемалец Мигель Анхель Астуриас или нигериец Воле Шойинка, несмотря на то, что они нобелевские лауреаты и писали лучше, — нет, никогда не стали. Дзэн-буддизм, украденный японцами у китайцев, у китайцев был чань-буддизм, но дзэн — это «о, дзэн!», а чань — это «что такое чань?» Как и китайская чайная церемония, считающаяся японской. То же самое с японской техникой: она далеко не всегда лучше европейской и американской, но нам упорно хочется считать её самой лучшей.

Есть что-то ненормальное в этом влечении ко всему японскому. Но что? Среди вариантов ответа может быть и такой: Япония — самая прозападная из всех восточных стран — всеми силами делает вид, что она самая антизападная. И этим, как умная женщина, заставляет завоёвывать себя каждый раз заново. Она, в отличие от Индии, Латинской Америки, африканских стран, никогда не выходила замуж за Запад, ни по любви, ни по принуждению, — никогда не была ничьей колонией и не находилась ни под чьим протекторатом, — но никогда и не разводилась с ним. С тех пор, как Запад разбудил Японию от средневековой спячки в середине XIX века и власть сёгунов была свергнута (1867), Япония активно — слишком активно для маленькой островной страны, расположенной на краю света — участвовала во всех мировых разборках: агрессивно, хищно, уверенно — претендуя на свой кусок европейского пирога в Азии. Оккупационная война с Китаем в 1894-95 годах, русско-японская война 1904-05 годов, захват Кореи в 1906-ом, полноправное участие в двух мировых войнах: в первой на стороне Антанты, во второй — наоборот, на стороне Германии, интервенция на Советский Дальний Восток в 1918-22-ых, оккупация Маньчжурии в 1931-ом, а в 1937-ом начало войны за захват всего Китая, и наконец, Пёрл-Харбор 7 декабря 1941-го. Япония чувствует себя частью западного мира, но никогда ему в этом не признаётся, чтобы Запад не потерял к ней интерес, как это произошло с Турцией, Египтом, Россией — странами, почти или полуевропейскими, которые были хороши и интересны (модны) для Запада именно своей экзотичностью, неевропейскостью, но когда в какой-то момент открыто — «Ваня, я ваша навеки!» — заявили, что они часть Запада, тут же в его глазах стали обременительным и скучным заштатом, чем-то вроде старой, давно надоевшей жены, о которой очень хочется забыть. А ведь Япония даже не Турция и не Россия, географически она никак не может считаться Западом. Интерес Запада к Японии и японскости в ХХ веке — это искусственный интерес, спровоцированный самой Японией. В ХХ веке Япония как никакая другая страна мира часто и массированно выбрасывала на западный рынок свои национальные реликвии и в качестве брендов, и в качестве прямого товара.

Япония и хитра, и простодушна. Простодушна, потому что всерьёз считает себя Западом. У того же Мураками везде джаз, европейские писатели, хемингуэевская интонация никакой-жизни-после-конца-света. То же самое у Кобо Абэ, Юкио Мисимы и Кэндзабуро Оэ. Первый — сплошные библейские реминисценции как форма художественного мышления («Вошедшие в ковчег») и европейский постэкзистенциализм (что такое «Человек-ящик» как не «Назову себя Гантенбайн» по-японски?), у второго — тоже всё Европа («Мой друг Гитлер», «Маркиза де Сад»), третий — «Футбол 1860 года». Акутагава — японский модернист. Даже самый национальный писатель Кавабата — и тот использует язык европейской литературы и думает по-европейски. Но это всё не на экспорт, это всё для себя и о себе. На экспорт — эмблемки национальной самости, прикольные такие фишки-экзоты, на которые Запад должен покупаться и на которые он, все мы, покупается: нэцке, чио-чио-саны, ниндзя, татами, сакэ, суши, красивые самурайские мечи, бамбуковые вееры, картинки с Фудзи, восходящее солнце.

Самой Японии они уже даром не нужны, но, чтобы обмануть Запад, она должна всячески показывать, что именно они, эти фишки, являются священными атрибутами загадочной японской души. И это срабатывает.

Точнее — срабатывало до сих пор, но завтра уже не будет. Во-первых, потому что поток фишек-экзотов, регулируемый и направляемый, должен находиться в довольно узком русле — чтобы спрос всегда превышал предложение. (Если у каждого бельгийца или голландца будет по матрёшке, она как таковая быстро потеряет в их глазах привлекательность и ценность, о ней забудут вообще.) В последнее же время волна японского просто захлестнула западный мир, экзотика перестаёт быть экзотикой, приедается, автоматизируется и уходит в фон. Во-вторых, что напрямую связано с во-первых, японское и японскость всё больше и больше становятся попсом, частью массовой культуры Запада и в этом качестве теряют все баллы, которые с таким трудом удалось заработать для себя до сих пор. Масскульт же растиражирует и затреплет до бессодержательности любой культурный знак, истопчет любое семантическое поле.

Чтобы сохранить и поддержать интерес к себе как не-Западу, Японии придётся извлекать из заветной сокровищницы национальной самости всё новые и новые, и каждый раз более дорогие японскому сердцу фишки — и уже не фишки, а настоящие реликвии — и бросать их в топку масскульта, где они, вспыхнув на какое-то время ярким светом, тоже вскоре сгорят. Трудно сказать, что из японского станет дровами западного масскульта завтра или послезавтра: синтоизм, хокку, хайку и танки тоже вроде уже попали в масскульт и затрёпаны им до безобразия.

Но когда-то заканчиваются даже реликвии. С чем останется Япония? Наверное, если не перестанет думать о себе как о части западного мира и разбазаривать перед ним свою самость по частям, то ни с чем. А если перестанет, если заберёт обратно все свои нэцке и самурайские мечи и все о них постепенно забудут, то — с Востоком, частью которого она всегда была и есть на самом деле.