15 июля исполнится 170 лет с дня гибели Михаила Лермонтова

...Мы привычно говорим, что Лермонтов – наследник Пушкина, редко уточняя, в чем именно. Между тем, совершив стремительный марш-бросок, он в своих планах прямо вышел на позиции позднего Пушкина самым буквальным образом: желание отставки, учреждение своего журнала, создание исторической картины русской жизни.

Но, пройдя в пору обретаемой зрелости теми же путями, он выходил и на новые. Только на первый взгляд могут показаться неожиданными слова Гоголя, что в Лермонтове готовился будущий великий живописец русского быта. Сам великий живописец и знаток такого быта, Гоголь точно ощутил здесь ближайшего соратника именно в Лермонтове. Ведь что являл этот гоголевский быт прежде всего? Царство пошлости. Пошлость пошлого человека – его главная героиня.

Уходила героическая и постгероическая эпоха 1812 года и прямо с нею связанного 1825 года, уходили люди того времени («Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя...») и прямо из него вышедшие: опять же можно вспомнить лермонтовские стихи, обращенные к поэту-декабристу Александру Одоевскому.

Дело не только в политической реакции и не только в русской общественной жизни. Европейская жизнь тоже пережила свою героическую эпоху, столь наглядно воплощенную в великом императоре Франции, и предстала ныне в самом жалком виде.

Не так ли ты, о европейский мир,
Когда-то пламенных мечтателей кумир,
К могиле клонишься бесславной головою,
Измученный в борьбе сомнений и страстей,
Без веры, без надежд – игралище детей,
Осмеянный ликующей толпою!

А русский большой свет все более терял – и так не слишком густой – дух аристократизма: «Нигде ведь нет столько пошлого и смешного, как там», – делится Лермонтов своим мнением на этот счет в письме М. А. Лопухиной.

Недаром пишут, что в лермонтовских сарказмах слышалась скорбь души, возмущенной пошлостью современной великосветской жизни и страхом влияния этой пошлости на прочие слои общества, что пошлость, к которой он был необыкновенно чуток, в людях не терпел, что пренебрежение к пошлости Лермонтов, по словам Н. М. Сатина (поэт-переводчик, одновременно с Лермонтовым учился в Московском университетском пансионе – прим. ред.), доводил до абсурда. Дело даже не в пренебрежении, а в ненависти, действительно могущей показаться по степени накала почти абсурдной.

Это, кстати сказать, бросает вполне ясный свет и на неслучайность последней дуэли Лермонтова. И. И. Панаев вспоминает: «Странно, – говорил один из его товарищей, – в сущности он, если хотите, был добрый малый: покутить, повеселиться – во всем этом не отставал от товарищей; но у него не было ни малейшего добродушия, и ему непременно нужна была жертва, – без этого он не мог быть покоен, – и, выбрав ее, он уже беспощадно преследовал ее. Он непременно должен был кончить трагически: не Мартынов, так кто-нибудь другой убил бы его».

Последний лермонтовский поединок часто рассматривается чуть ли не как результат стычки повздоривших по ничтожному поводу задорных молодых людей.

Нет, русское общество, так сказать, исторически нашло в мартыновском типе орудие расправы со своим поэтом. Это в случае с Дантесом можно было утешаться тем, что поэта убил хотя бы не русский. «На Пушкина целила по крайней мере французская рука, а русской руке было грешно целить в Лермонтова» (П. Вяземский). «Не стало Лермонтова! Сегодня (26 июля) получено известие, что он был убит 15 июля в Пятигорске на водах; он убит, убит не на войне, не рукою черкесца или чеченца, увы, Лермонтов был убит на дуэли – русским» (А. Булгаков).

«Роковое совершилось, – писал уже биограф Лермонтова П. А. Висковатов. – Он пал под гнетом обыденной силы, ополчившейся на него, пал от руки обыденного человека, воплотившего собою ничтожество времени, со всеми его бледными качествами и жалкими недостатками».

Дело все в том, что «обыденный человек» воплотил именно ничтожество времени, уточним: времени пошлости.

Мартынов сопровождал в приятельстве всю жизнь нашего поэта, во всяком случае начиная с юнкерского училища и даже с первых литературных опытов в рукописном училищном журнале. Сам Лермонтов определил тип такого приятельства и характер таких отношений в своем «Герое нашего времени» применительно к отношениям Печорина и Грушницкого: «Я его понял, и он за это меня не любит, хотя наружно мы в самых дружеских отношениях. Я его также не люблю». И прогнозировал: «Я чувствую, что мы когда-нибудь столкнемся на узкой дорожке, и одному из нас несдобровать».

Видимо, именно в таком дружестве и пребывали постоянно Лермонтов и Мартынов. Конечно, Мартынов не Грушницкий ни по возрасту, ни в биографии, но и тот и другой покрывают тип обыденного человека, пошлость которого и проявляется в желании сыграть в необыденность и которая, конечно же, способна приводить в ярость поэта – друга, чья необычность располагается на уровне гениальности.

Поэт изливал яд своих насмешек и карикатур на приятеля Мартынова с тем большим личным раздражением и ожесточением, что Мартынов являл карикатуру на самого Лермонтова: в претензиях на необычность и первенствование, в притязаниях на избранничество и исключительность, даже и в своих литературных занятиях с кавказской лермонтовской «тематикой». То есть карикатуру, искажавшую самого поэта, покушавшуюся на самое в нем сокровенное. Может быть, тем самым помогавшую избавляться от демонизма.

Конечно, Лермонтов не хотел никакой дуэли, тем более кровопролития, и ни в коем случае сам стрелять не собирался. Скорее он предпочел бы ей огонь словесных пикировок и насмешек, в том числе обращенных на него самого и на которые, как рассказывают, стремился вызывать своих противников.

Но он просто не мог не реагировать на пошлость самым саркастическим образом, и здесь был беспощаден. В свою очередь пошлость, сознавая здесь свое бессилие, просила о снисхождении, чуть ли не о пощаде («Г. Лермонтов, я много раз просил Вас воздерживаться от шуток на мой счет, по крайней мере в присутствии женщин». Это слова Мартынова, по свидетельству А. П. Шан-Гирея, многими подтвержденные), прежде чем ответила ненавистью, потребовавшей крови, и здесь-то тоже была беспощадна. Друзья, как оказалось, были по сути смертельными врагами. Просто пошлость, как мировое явление и зло стремительно накатившегося буржуазного мира, скукожилась и проявилась не только, скажем, в гоголевском литературном майоре Ковалеве, но и в реальном отставном майоре Мартынове. И Лермонтова уничтожила именно российская пошлость.

Надо признаться, что не случайно же возникло, закрепляясь к 30-м годам XIX века во все более негативном значении в русской жизни и в русской литературе, это чисто русское слово «пошлость», смысл которого непередаваем никакими синонимами и которое непереводимо ни на какие языки.

«Становится страшно за Россию, – записал в своем дневнике 31 июля 1841 года Юрий Федорович Самарин (публицист и философ, представитель славянофильского направления – прим. ред.), – при мысли, что не слепый случай, а какой-то приговор судьбы поражает ее в лучших из ее сыновей, в ее поэтах. За что такая напасть... И что выкупают эти невинные жертвы... Да, смерть Лермонтова поражает незаменимой утратой целое поколение. Это не частный случай, но общее горе, гнев Божий, говоря языком Писания, и как некогда, при казнях свыше, посылаемых небом, народ посыпал себя пеплом и долго молился в храмах, так мы теперь должны не быть безвинными и не просто сожалеть и плакать, но углубиться внутрь и строго допросить себя».

Кажется, уже наше время помогает особенно отчетливо уяснить всю эту сторону дела и вновь и вновь строго допросить себя. Ведь предшествующая эпоха была какой угодно: героической и жестокой, трагичной и мужественной, пафосной и лицемерной и часто лицемерной в самой пафосности. Но никто не решится сказать, что она была пошлой. Пошлость во всяком случае ютилась где-то на задворках. Как сказал, хотя и по другому поводу, другой поэт: «Недуг не нов, но сила вся в размере». Сейчас она, как непременное условие и неизменная примета внедряющегося со страшной силой буржуазного мира, царствует и распространяет влияние того, что теперь почти официально называют «светской жизнью», на прочие слои общества, особенно на массовую культуру.

Она стремится изъять все говорящее об ином трагическом и героическом времени, разрешая лишь пару ритуально-мемориальных напоминаний в год. Да что там героически-трагичное, она стремится изъять все сколько-нибудь человеческое. А это у нас прежде всего русская литература. «Вообще, мы просто любим русскую литературу по инерции, так любим слепо, а она столько много всего наворотила». Все это говорит современный образованный русский писатель. Кстати, «наворотившие» тоже названы: Горький, Чехов, Достоевский, Толстой.

Когда-то Мережковский писал о грядущем хаме. Теперь можно говорить о хаме пришедшем. Правда, пришедшем не совсем с той стороны. Невольно вспоминаешь слова Тютчева: «Но на то и интеллигенция, чтобы развращать инстинкт (народа. – Н. С.)».

Сейчас период первоначального накопления пошлости завершается, и скоро, кажется, все мы станем свидетелями, да и участниками, окончательной ее победы.