Мари Жего, шеф-корреспондент московского бюро Le Monde:

В первый раз я приехала в вашу страну еще при Брежневе: после учебы в Сорбонне меня отправили на стажировку в педагогический институт города Пятигорска, поскольку Франция была единственной страной, у которой был договор с СССР на «поставку» преподавателей французского языка. С точки зрения снабжения ситуация в той России была совершенно неприличной: в магазинах не было практически ничего, кроме сухарей и молока. Я удивлялась тому, что очень сложно найти масло: вроде бы молоко есть, его полным-полно, а масла — нет. Но были продуктовые заказы: сотрудники института получали творог и фасоль, и я впервые поняла, что есть категории привилегированных людей, которые кое-что да получают. У меня была огромная по тогдашним меркам зарплата — почти 300 рублей в месяц. А некоторые мои друзья получали по 120 и 180 рублей.

Когда я приехала в Пятигорск, в аэропорту меня встречал сотрудник института, который сразу сказал, что категорически запрещается продавать помаду, духи и джинсы, как делали некоторые мои предшественники. Я его очень внимательно выслушала и заверила, что ничего подобного в мои планы не входило. Через неделю этот же сотрудник постучался в дверь моей комнаты и предложил выпить чаю. Я согласилась. Мы сели пить чай, а через минуту он спросил: «А у вас есть помада, духи и джинсы на продажу? Я куплю». Тогда я сразу поняла, что в жизни каждого российского человека присутствует элемент шизофрении.

После стажировки я вернулась во Францию, и в следующий раз увидела Россию в 1991 году. Я тогда уже работала в газете, в Москве случился путч, и меня срочно отправили сюда. Го­род был в совершенно жутком состоянии, как во время войны. Не было освещения, не хватало бензина. Меня потрясло, что люди, состоявшие на каких-то хороших должностях в научных институтах, были вынуждены подрабатывать водителями или распродавать за копейки свои вещи. Рубль девальвировался, но некоторое время цены оставались очень странными: например, билет на самолет до Киева стоил меньше, чем такси до аэропорта.

С одной стороны, в 1991 году людям было легче, потому что они чувствовали себя свободными. Cистема рухнула, потому что она была не в состоянии кормить людей. Проблема в том, что взамен, судя по всему, граждане ничего не получили, иначе бы они не выбрали сходную схему правления.

В свердловской области есть город Асбест. Я ездила туда делать репортаж. Обычно перед поездкой я заранее созваниваюсь с кем-то из местных журналистов и прошу их о помощи — иностранному корреспонденту довольно сложно договориться о встрече с людьми самостоятельно. Журналистка из Асбеста все прекрасно организовала, но когда я приехала, она мне сказала, что почти все, кому она звонила по моему поводу, говорили одно: «Скорее всего, эта француженка не журналистка. Она шпионка». Похожая вещь случилась со мной, когда я пересекала границу России и Абхазии. Все мои документы, включая визу, были в полном порядке, и в Абхазию меня выпустили без проблем. Но когда я возвращалась обратно и уже прошла паспортный контроль, пограничник остановил меня и стал расспрашивать: «Кто вы? Чем занимались в Абхазии?» Я ответила: «Я журналистка, встречалась в Сухуми с обыкновенными людьми». Но он сказал: «Нет. Вы — шпионка». Я не думаю, что он сам до конца верил в то, что говорил, но в последнее время к нам относятся по-другому. Раньше с нами все охотно разговаривали и ни в чем не подозревали.

Меня удивляет, что я вижу старые советские рефлексы даже у тех, кто родился и вырос после распада Союза. Когда я путешествую по провинции и для своих репортажей опрашиваю людей на улице, то они меня так боятся, это что-то невероятное! Как будто я — агрессор.

Несколько лет назад я заметила, что люди не улыбаются и не здороваются со мной даже в моем собственном московском подъезде. Сначала мне это показалось странным. Потом, в книге Максима Кронгауза «Русский язык на грани нервного срыва», я прочла очень интересную вещь. Я не помню дословно, но смысл состоит в следующем: на Западе люди здороваются друг с другом, чтобы продемонстрировать отсутствие дурных намерений. Когда я говорю вам «Bon jour», то это признак того, что все в порядке. В России, утверждает Кронгауз, все устроено иначе, и если незнакомый человек здоровается с тобой, это значит, что что-то не так, и для собственной безопасности стоит его проигнорировать.

Я люблю делать репортажи об обычных людях, живущих в провинции. В Ижевской области, в селе Бабино, я познакомилась с замечательной женщиной, Надеждой Фоминой. Она одновременно фермер, заведующая библиотекой и депутат Бабинского сельсовета. Надежда рассказывала удивительные вещи. Например, глава района не хотел, чтобы она выставляла свою кандидатуру на выборы. Для начала он лично срывал все ее листовки, а затем убедил жителей села Бабино перестать с ней здороваться. После того как она победила на выборах, с ней стали здороваться заново.я много езжу. Была, например, в Твери. Я приехала туда на замечательном «Сапсане»: удобный, быстрый поезд. Прибываю в Тверь и вижу, что на вокзальной площади нет ни одного такси, потому что мэрия запретила таксистам парковаться у вокзала из соображений безопасности. Возле вокзала — огромная лужа. Пятьсот метров, с чемоданом в руке, я иду по непролазной грязи, и это, конечно, громадный контраст в сравнении с «Сапсаном». Потом я прихожу в очень приличную с виду гостиницу, куда я предварительно звонила и спросила, есть ли в номерах wi-fi. По телефону мне ответили: «Да, конечно!» Но когда я задаю тот же вопрос лично, мне говорят: «И да, и нет». То есть может связь будет, а может — нет.

И в России, и во Франции люди ждут слишком многого от государства, и разочаровываются, когда государство не может им помочь. Эта позиция, в принципе, неправильна: люди должны больше рассчитывать на свои собственные силы. Я писала про пожары в России, и о том, как сеть добровольцев помогла потушить горящие леса. Очень интересный и показательный опыт.

В некоторых сферах у вас государство отсутствует в принципе. Мы все знаем про смерть депутата партии «Справедливая Россия» Максима Головизнина прямо возле дверей Института хирургии имени Вишневского. Похожий случай был с одним моим другом, который работал в Москве. Год назад он умер. Да, у него были проблемы с сердцем. Возможно, ему стоило пройти более детальное обследование. Но факт остается фактом: ему стало плохо, он пошел в ближайшую больницу, а там не оказалось дефибриллятора. Пришлось идти в другое место, время было потеряно, и он скончался. Это недопустимо.

Здесь есть целая армия холопов. Возьмите водителей и охранников, которые ждут своего хозяина — в машинах, прямо у дверей ресторанов. Мотор, конечно, включен. Они смотрят кино или спят. Их — куча. Я видела такие картины только в России. Что это за работа? Что это за статус? Какие-то средневековые понятия, очень напоминающие «День опричника» Владимира Сорокина. То есть, с одной стороны — стремление к модернизации, с другой — средневековое мышление.

Россия — очаровательная страна, неординарная. Как гречка. Пробуешь — странный вкус. Привыкаешь — нравится.

В декабре прошлого года в Москву приезжал премьер-министр Франции Франсуа Фийон. Мне позвонили из посольства, пригласили на пресс-конференцию и сказали: «Вы должны быть на месте в 12:00. Пресс-конференция начнется в 16:00». То есть я должна была четыре часа сидеть в комнате без мобильного телефона и интернета. Я решила не ходить на эту пресс-конференцию — и очень хорошо сделала, потому что началась она в 18:00. И вся эта потеря времени связана с навязчивой боязнью за безопасность. Я понимаю, что теракты в России — реальность, но подобные меры кажутся мне чрезмерными. Какой журналист придет в посольство с бомбой и пистолетом?!

Поведение российской власти кажется мне противоречивым: в их руках сила, деньги, люди. Несмотря на это власть — боится. А чего им бояться, если у вас нет оппозиции и нет никакой угрозы их положению?!

Считать, что я могу что-то изменить при помощи своих статей о России, было бы, с моей точки зрения, чересчур идеалистично. Но очень важно быть свидетелем тех изменений, которые происходят, и фиксировать их, хотя они, на первый взгляд, трудно поддаются измерению, поскольку происходят прежде всего в мозгу.

Мне кажется, что в России очень много «светлых голов», и мне жалко, что их потенциал не может быть полностью реализован. Причина, наверное, в общей неорганизованности, и еще в том, что у российского человека чувства выше разума. Во Франции популярна философия Декарта, а у вас все устроено ровно наоборот: люди эмоциональны до эксцентричности.

Дело было на украине. Я звоню адвокату, который занимается делом об убийстве журналиста Георгия Гонгадзе, и спрашиваю: «Вы согласны поговорить со мной о подробностях дела?» Он отвечает: «Да, конечно, обязательно приходите!» А когда я пришла к нему, то он сразу сказал: «Я ничего вам не скажу!» В сущности, это типичное российское поведение.

Я следила за делом Ходорковского. Мне кажется, что первый процесс для людей был оправдан: «Ты, олигарх, всех обокрал, вот и сиди». Второй процесс был, что называется, чересчур: сгорбленный прокурор, особенно смешной на фоне хорошо подготовленных адвокатов, у каждого из которых был современный компьютер. А этот прокурор сидел сутулый, за стопками бумаг, что-то все время искал в этих бумагах, и не находил. Было сразу понятно, что это не суд.

Ты можешь быть страшно недоволен российской действительностью, но когда ты отсюда уезжаешь, на тебя наваливается тоска.

Я не очень верю в эту модернизацию. О модернизации шла речь еще во времена Столыпина. Кое-что получилось, но немного.

Если путин пройдет на третий срок, то страну ждет такая же стагнация, как при Брежневе: ничего плохого, но и ничего хорошего.

В этой стране было много больших перемен. Не всегда к лучшему. Это очень хорошо, что между этими переменами людям дается небольшая передышка.

В России действует такой принцип: зачем делать что-то просто, если можно сделать сложно? Здесь все устроено так, чтобы осложнять жизнь людей. Возьмите тот же «Сапсан». Шикарный поезд. Останавли­ва­ется в Твери. Нет никакой отметки о том, где какой вагон останавливается. Люди судорожно бегают по перрону, ищут то первый, то восьмой вагон. А потом я вижу, как приезжает электричка. Все люди, одним махом, спускаются с платформы на рельсы и переходят по ним на другую платформу. На протяжении всей сцены рядом стоит милиционер, преспокойно курит сигарету и смотрит на все это абсолютно равнодушно. Это — Россия.