В Деда Мороза можно не верить — он существует.

Мы слишком дорого заплатили за эту главную дедморозовскую правду, чтобы позволить одурачить себя в этом вопросе еще раз. Платили детскими травмами, страшным посвящением в тайну того, кто на самом деле украшает елки, расставляет подарки и засыпает снегом крыши, — этот переход из незнания в знание через травму и означает по сегодняшним меркам расставание с детством. Дед Мороз живет с нами как идея и как идеал, в отсутствие других лидеров он чуть ли не единственный, на кого можно опереться в тоске по национальной идентичности. Что у нас у всех вместе в конце концов есть святого — только Пушкин да Дед Мороз, других не нажили.

Хочется думать, что Дед Мороз был всегда, но вот это как раз чистое надувательство. Новогодний старик с елкой и мешком — один из самых молодых персонажей культурной мифологии, моложе даже Микки-Мауса. В нынешнем своем обличье и с тем набором функций, который мы ему делегировали, он появился всего-то в конце 1930-х годов. Разумеется, как кремлевский проект, но отчасти и сам по себе — просто потому, что не мог не появиться.

Сначала советская власть реабилитировала елку. В идеологическом плане здесь были определенные трудности — рождественское дерево нужно было сделать советским (в правдинском призыве партийного деятеля Постышева так и было сказано: «устроим хорошую советскую елку во всех городах и колхозах»). Перекодировка елки прошла на удивление гладко: советским детям явно не хватало праздника, советские взрослые упивались собственным правом на ностальгию, советская власть быстро закреплялась на новой символической территории старого праздника.

Здесь стоит еще добавить, что переосмысление елки прошло так безболезненно во многом потому, что прежний новогодний ритуал, с той самой «буржуазной» елкой, в России толком так и не успел закрепиться. Украшать дома хвоей по голландскому обычаю велел еще реформатор Петр, но от указа до его исполнения самой продвинутой частью населения прошло почти два столетия. Только в конце XIX века и только в городах появилась «немецкая» традиция ставить в домах елки к Рождеству, что же до русской деревни, то она елку как особое действо со своим сценарием узнала только после 1935 года.

Что происходит дальше? 28 декабря 1935 года в «Правде» появляется письмо Постышева о «хорошей советской елке», и уже через три дня под этими елками миллионы детишек встречают новый год. Советская елка утверждалась на новых рубежах стремительно, ее молниеносная карьера в качестве смысловой доминанты праздника (всего-то потребовался год-другой) сопровождалась не менее решительным переносом акцента с религиозного на волшебный. Новогоднему волшебству срочно потребовался живой персонаж — посредник между елкой и детьми, способный на иных, нерелигиозных началах закрепить ритуальное значение праздника.

До советской власти, точнее до середины 1930-х, Деда Мороза не было в том же примерно смысле, что и елки. Был фольклорный Мороз, существо грозное и требующее жертв; из фольклора он пришел в литературу (некрасовский Мороз-воевода умеет «кровь вымораживать в жилах/ И мозг в голове леденить»), но от литературы до быта и праздничного обряда так и не дошел. Был рождественский дед — персонаж не слишком внятный, но мирный, от него к Деду Морозу перешла функция одаривания участников праздника. Были, наконец, и просто деды — духи предков, скрепляющие единство рода, им полагалось навещать семейство в особым образом отмеченные дни (свадьбы, рождения, переход из одного социального или календарного состояния в другое), семейству же надлежало всячески их задабривать и демонстрировать свои идеальные возможности (отсюда, кстати, специально выученные стихи и песенки в нашем светском новогоднем обряде). Любопытно, что не рождественский гномик и не некрасовско-песенный Мороз, а именно самый архаический пласт новогоднего мифа оказался задействован в советском конструкте под гибридным названием «Дед Мороз».

Обидно, конечно, что в отличие от советской елки у советского Деда Мороза нет автора, даже такого условного, как Постышев. Обидно, но и закономерно — Дед Мороз оказался настолько емкой идеологической фигурой, что в буквальном смысле родился сам, пришел в разные головы одновременно, причем именно тогда, когда в нем действительно появилась нужда.

Стоит подчеркнуть, что наш Дед Мороз — продукт чистой идеологии и этим сильно отличается от их Санта-Клауса, возникшего благодаря рекламному усилию «Кока-Колы» и отвечающего прежде всего за доставку товаров (подарков) детям. Само собой, Санта-Клаус тоже не появился на пустом месте, и выхолощенный культ святого Николая много способствовал тому, чтобы рекламный гений Арчи Ли, главного копирайтера компании «Кока-Кола», именно этого красноносого старика в шубе назначил отвечать за всеобщее детское счастье. И все же «Кока-Кола» решала главным образом вполне прагматические задачи: получив еще в 1911 году судебный запрет на изображение в рекламе детей, компания билась над тем, как не потерять своего главного потребителя. Производителю шипучих напитков нужен был взрослый посредник между товаром и ребенком — как минимум его можно было помещать на этикетках, как максимум он обещал породить собственную мифологию, чем и является в идеале всякая реклама. Санта-Клаус, каким мы его знаем, в этом году отмечает восьмидесятилетие, наш Дед Мороз на шесть-семь лет младше, но если они и братья, то не ближе чем двоюродные. Мифология — общая, идеология, причем не только у истоков, но и вплоть до новейших времен, — разная.

Какие же идеи транслирует наш Дед Мороз? У Санта-Клауса все ясно: смысл праздника в подарках, а их симпатичный разносчик обладает идеальной способностью товара присутствовать одновременно в разных точках, и чем этих точек (потребителей) больше, тем лучше для всех и тем ближе к всеобщему транснациональному счастью. Советский Дед Мороз не раскалывает народ, а цементирует его, он тоже приходит ко всем и сразу, но не как даритель, а как идеальный отец, старший и могущественный предок, регулирующий жизнь социума и космоса. С какими конкретными историческими фигурами так понятый Дед Мороз мог аукаться — очевидно и без примеров, примеры, впрочем, достаточно любопытны, чтобы их привести. Вот, скажем, новогодняя открытка к 1942 году: на ней Дед Мороз, натурально, изгоняет фашистов. А вот и ее новая версия к 1944-му: Дед Мороз со сталинской курительной трубкой и мешком оружия (на мешке с учетом текущего момента красуется американский флаг). Дело, повторюсь, не в креативной фантазии одного человека или авторского коллектива, как было в случае с Санта-Клаусом: Деда Мороза никто не задумывал как проекцию Сталина, а Ельцину скорее всего никто не нашептывал, что, даря стране преемника аккурат под 2000 год, он дарит ей нового Деда Мороза. Нашего Сталина и нашего Деда Мороза — такими, какими мы их знаем, — породили мы, наша тоска по отцу и авторитету, наша потребность опираться на род и коллектив. Будем считать, что Дед Мороз дан нам как прививка от Сталина, как отец-тиран в гомеопатических дозах, в конце концов у каждого из нас есть многолетний опыт победы над ним — сразу после новогодних праздников.

Мифология Снегурочки разработана намного слабее, но и о ней ради справедливости стоит сказать несколько слов. Разумеется, она тоже родом из фольклора, но ее зона ответственности куда скромнее: превращение зимы в весну (таяние) или прыжки через купальский костер — все сюжеты, в которых фигурируют прообразы Снегурочки, связаны с переходом из одного состояния в другое. Это состояние первоначально мыслится как календарная смена времен года, а затем по аналогии переносится на смену вообще и смену социальных статусов прежде всего.

Когда на кремлевской елке 1937 года впервые появилась Снегурочка, это была не сегодняшняя сексапильная красотка, а десятилетняя девочка, ровесница детей, пришедших на встречу с Дедом Морозом. Как и ее условный дедушка, она посредник между миром волшебства и детской аудиторией, только еще более земной и реальный, чем сам дед. Снегурочка не волшебница и уж точно не способна одаривать подарками, от обычных участников праздника она отличается только тем, что знает сценарий и поэтому может руководить ритуальными призываниями «де-ду-шка-мо-роз», максимум того, что ей доступно, — это зажечь елку в присутствии деда. Снегурочка — та свита, которая играет короля, и та обреченная в гендерном плане половина человечества, которая обеспечивает дорогу силе, и та молодая гвардия, за которой всегда придет правящая партия. Можно и более оптимистично: как Дед Мороз — защита от Сталина, так и Снегурочка — вполне надежное противоядие от молодой гвардии.

Словом, если не все так плохо, тогда с Новым годом, дорогие товарищи?

Марина Егоровская