Газета "Наш Мир" Что такое слово и речь? Средство для изложения наших мыслей окружающим людям? Или же слова родного языка неразлучны с образами и влияют на сам ход мысли? Интересно, как мог бы думать и поступать человек, в языке которого нет слов «нельзя», «друг» или «мое»? В последнее время в интернете часто встречаются подборки слов, которых нет в русском или английском языке – мол, надо же, забавно: где-то живут люди, которые некую вещь, для которой не сразу придумаешь описание, называют одним словом! Например, норвежцы, говоря о чувстве самой первой влюбленности, называют его forelsket. Конголезское слово llunga означает человека, который способен простить обиду дважды, но на третий непременно отомстит. Самое емкое «местное» слово, занесенное в Книгу рекордов Гиннесса, – это слово mamihlapinatapai, которое используется в одном из племен Огненной Земли, чтобы коротко обозначить ситуацию, когда два человека стесняются что-то начать и смотрят друг на друга, ожидая, что второй окажется смелее. Подобные случаи непереводимости лингвисты называют «языковыми лакунами». Распространенное в последние годы направление дискуссий о нетождественности языков (в частности, русского и американского английского) – что, мол, «у них» нет слов, в точности соответствующих нашим. Это не более чем заблуждение с политическим подтекстом: английский язык с русским достаточно близки, тексты на них взаимопереводимы если не слово в слово, то (с некоторой компенсацией) достаточно точно, без потери нюансов смысла. Но задумайтесь: если некие два языка отличаются друг от друга не отдельными оттенками слов и грамматическими нюансами, а всем своим построением? Если в одном из них, например, нет глаголов или отсутствуют механизмы для обозначения времени? Как это скажется на мышлении носителей такого языка, и насколько с ними вообще возможно взаимопонимание?Возникновение гипотезы Точка зрения, что язык вторичен по отношению к мышлению и что все народы мыслят примерно одинаковым образом и лишь изъясняются по-разному, господствовала издревле. Однако в последнюю пару столетий по мере изучения языковой картины мира стало формироваться и противоположное мнение. Еще Вильгельм Гумбольдт, знаменитый немецкий языковед и философ XVIII–XIX веков, заметил, что «язык народа есть его дух». Впоследствии Лео Вайсгербер развил эту мысль и ввел понятие культурноспецифической модели мира, уникальной для каждого языка. Франц Боас создал концепцию культурного релятивизма (каждую культуру следует оценивать только с позиции ее ценностей), а его ученик Эдвард Сепир, который, как и Боас, всю жизнь изучал племена индейцев, назвал язык «ключом к поведению». Однако более всех других в этом направлении продвинулся, создав гипотезу лингвистической относительности, человек, который вовсе не был профессиональным лингвистом. Его звали Бенджамин Ли Уорф, он был химиком-технологом по образованию и всю жизнь проработал в страховой компании. Языковеденье было его хобби, и увлечению он отдавался куда с большим энтузиазмом, чем профессиональной деятельности.
Все началось с событий, далеких от лингвистики: пожаров на топливных складах. Расследуя их причины для страховой компании, Бенджамин Уорф заметил, что квалифицированные рабочие, предельно осторожные при работе с полными цистернами, становятся неосмотрительны и часто закуривают, если на цистернах написано «Пусто» – хотя им прекрасно известно, что наполняющие такие цистерны бензиновые пары гораздо опаснее жидкого бензина. Уорф понял, что, видя слово «пусто» (которое можно понимать как «нет ничего», «нет ничего вообще» и,следовательно, «нет ничего опасного»), люди неосознанно расслабляются. То есть какое-то слово само по себе управляет человеческой мыслью.
А так как Уорф уже давно увлекался лингвистикой, ходил вольнослушателем на лекции Эдварда Сепира (и,таким образом, был знаком с его взглядами), а также в меру своих возможностей занимался изучением индейских языков, – то он довольно быстро распространил свой вывод с неосторожных рабочих на людей вообще, в особенности на представителей культур, непохожих на американо-европейскую, говорящих на странных языках. Так родилась гипотеза лингвистической относительности, названная впоследствии «гипотезой Сепира–Уорфа» (хотя к разработке гипотезы Эдвард Сепир имеет весьма опосредованное отношение). Коротко ее можно сформулировать так: «Язык определяет мышление».Всю дальнейшую жизнь (вернее, то время, которое оставалось от работы в страховой компании) Бенджамин Уорф посвятил изучению экзотических языков, в которых он находил подтверждения своей гипотезе, выступал с лекциями и писал статьи. Вот цитата из одной его статьи, переведенной и опубликованной в советском лингвистическом сборнике:
«Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит – языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы – участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это "соглашение” имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка…» Вселенная такова, как мы о ней говоримНаиболее существенные отличия можно наблюдать в далеких друг от друга и никогда не испытывавших взаимного влияния языках. Сегодня, когда все земли давным-давно открыты, главный интерес для этнолингвистов представляют изолированные языки, сохранившиеся у небольших групп аборигенного населения в самых глухих уголках Земли, куда еще не успела добраться европейская цивилизация с ее туристами, долларами и демократическими ценностями. К слову, Бенджамин Уорф в своих исследованиях вообще не делал различия между европейскими языками, объединяя их для удобства в один «стандартный среднеевропейский». Он обосновывал это тем, что индоевропейские диалекты, разделившиеся в относительно недавнее время, развивались в плотном взаимодействии друг с другом и под влиянием латыни и греческого.Говоря о далеких от «стандартного среднеевропейского» языках, нельзя не привести несколько примеров, наглядно иллюстрирующих гипотезу лингвистической относительности. Наиболее известный (и наименее эффектный) из подобных примеров – про эскимосов и слово «снег», которого нет в языках эскимосской ветви. То есть нет единого слова для обозначения снега вообще, но есть несколько слов для обозначения разных его состояний: падающего, слежавшегося, прошлогоднего и т.д. – что свидетельствует о необычайной важности в окружении и жизни эскимосов этого явления природы. Еще один довольно распространенный пример – со словами, обозначающими цвета. Эти слова и в европейских языках не всегда присутствуют в одинаковом количестве (вроде русских «синий» и «голубой» против единственного английского blue), а в языках экзотических – и подавно (не редкость, когда на весь словарный запас языка приходится всего три слова для обозначения разных цветов).От общеизвестных примеров перейдем к тому, как носители разных языков обозначают расположение вещей в пространстве. Для нас кажется совершенно естественным говорить «справа», «слева», «спереди», «сзади», то есть маркировать положение предметов относительно самого себя (что, если задуматься, указывает и на определенные особенности миросозерцания). Кроме «эгоцентрического» нам известен еще «географический» способ маркировки пространства по сторонам света («к северу», «к югу» и т.д.); в «среднеевропейском» он играет вспомогательную роль, а вот в языке австралийского народа гуугу йимитхирр такой способ – единственный. Говорят, у представителей этого народа необычайно развито чувство направления, и, даже находясь в полностью закрытом помещении, они способны точно указать, в какой стороне солнце восходит и где садится. Однако способы обозначения взаиморасположения объектов в пространстве не исчерпываются «эгоцентрическим» и «географическим» – известен как минимум еще один. Представьте себе небольшое племя, живущее, скажем, у подножия большой горы или у морского побережья. Если гора или море играют определяющую роль в жизни племени, в языке его может сложиться система расположения всех предметов относительно этого элемента ландшафта: «выше по склону»/«ниже по склону», «к морю»/«от моря». И даже находясь в тысячах километров от своей горы или побережья, эти люди продолжают «членить мир» привычным для них способом, говоря, например, что вот эта чашка с кофе «ближе к морю», чем та, другая. Подобная система ориентации в пространстве характерна, например, для языка индейцев цельталь.Совсем уж экзотический пример представляет собой малочисленный – всего около 300 человек – народец пираха, обитающий на берегу одной из рек в бассейне Амазонки. Вселенная их очень проста, о чем свидетельствует язык пираха, в котором нет многих «необходимых» с точки зрения «среднеевропейца» понятий: чисел (кроме «много» и «мало»), цветов, слов, обозначающих родственные отношения, а также прошедшего и будущего времени. Пираха не желают иметь дела с так называемой цивилизацией: не интересуются ее достижениями, отказываются учить другие языки и вообще неохотно идут на контакт. Если в языке пираха нет глаголов прошедшего и будущего времени, то у индейцев хопи практически нет представления о времени вообще, поскольку их глаголы почти не отличаются от существительных. Кроме того, в этом языке нет слов для обозначения временных интервалов («день», «год», «завтра»). Зато – вместо глагольных времен – хопи всегда указывают степень достоверности: сообщение ли это о событии, или ожидание события, или обобщение нескольких событий в закономерность.Известно, что вселенная бесконечно сложна, и поэтому все способы ее познания сводятся к созданию сильно упрощенных моделей. Такими моделями являются и науки, например физика. В своей статье со сложным названием «О двух ошибочных воззрениях на речь и мышление…» (и дальше еще 90 знаков заголовка) Бенджамин Уорф рассуждает о том, какой могла бы быть физика, если бы ее создали не «среднеевропейцы», а не знающие времени хопи. Из такой гипотетической физической модели мира исчезли бы все понятия, связанные со временем, например понятие скорости, а ему на смену пришло бы понятие интенсивности (о том, что мы обозначаем словом «быстро», хопи говорят «сильно»). Взлеты и падения гипотезыГипотеза лингвистической относительности привлекла широкий интерес научной общественности в 50-х годах XX века, уже после смерти Бенджамина Уорфа. Однако после непродолжительного пика популярности начался период упадка, и гипотеза вынесла множество критических ударов, часть из которых была по существу (например, аргументы против тезиса, что язык полностью определяет метод познания действительности человеком), но хватало и снобистских нападок и разоблачений: многие из них сводились к тому, что Уорф не являлся профессиональным лингвистом и был недостаточно компетентен. Так, например, один автор раскритиковал на самом деле не принадлежавшее Уорфу утверждение, что у эскимосов более ста слов для обозначения снега (это недостоверное высказывание остается на совести журналиста из New York Times; вообще это отдельная курьезная история – как от публикации к публикации журналисты увеличивали число «эскимосских» названий для снега, пока оно не перевалило за сотню). Другой автор к своей книге о языке хопи написал два эпиграфа: цитату из Уорфа, где тот утверждает, что хопи не знают времени, и фразу на этом языке с переводом, из которого становится очевидно, что Уорф неправ. Однако эта работа была написана спустя полстолетия после Уорфа, и за это время язык хопи испытал сильное влияние английского языка и мышления. Антиподом Бенджамину Уорфу выступил известный лингвист и общественный деятель Ноам Хомский, выдвинувший концепцию «универсальной грамматики». Согласно этой концепции, любой человек от рождения обладает заложенными природой способностями к языку – следовательно, все языки мира имеют между собой нечто общее. По Ноаму Хомскому, язык никак не влияет на мышление. Долгое время универсальная грамматика, подкрепленная авторитетом своего создателя, держала главенствующие позиции. Однако и гипотеза лингвистической относительности никогда не уходила с научного горизонта, и в непрекращающейся дискуссии сторонников двух противостоящих концепций родилось множество интересных открытий, выходящих за пределы лингвистики.В последние два десятилетия гипотеза Сепира–Уорфа вновь набирает популярность, в немалой степени это связано с постепенной глобализацией мира и взаимопроникновением различных языков друг в друга.
Автор: Александр Петров
|
