Александр Анатольевич Ширвиндт как-то сказал, что ей надо все-таки поменять фамилию с Безродной на Безумную. Потому что все, что происходит, - так нормальный человек не должен делать. За 18 лет она не повторила ни разу ни одной своей программы, и не потому, что хотела поразить или удивить чем-то публику…
В этом она вся - упорная труженица и баловень судьбы, любимица публики, народная артистка, художественный руководитель Российского государственного академического камерного "Вивальди-оркестра", Светлана Борисовна Безродная.
- Давайте с точки отсчета. Любовь к музыке – это наследственное, ведь ваши родители прекрасно владели инструментом?
- Воспитание тут абсолютно ни при чем, а что касается свободы выбора – так ее в данном случае не существовало. Ни о каком моем выборе говорить нельзя. Вы понимаете, бывает так, что рождается ребенок-вундеркинд, и его судьба предначертана заранее. Я в какой-то мере такой ребенок. Пришел дядя, вложил мне в руки настоящую скрипку. Целую. (Знаете, бывают различные учебные варианты, половинки, четвертинки, восьмые и так далее.) А тут настоящий инструмент. И это ощущение единения с инструментом осталось у меня на всю жизнь. Когда я понимаю, что я левой рукой еще не могу дотянуться до начала этой шейки. Это и стало моим началом. А потом меня отвели в Центральную музыкальную школу, и я начала учиться.
- Известно, что ваш отец был в сталинских лагерях, а мама происходит из состоятельного польского рода. Рискну предположить, что в вашей семье не пытались скрыть не совсем рабоче-крестьянское происхождение. Не возникло ли сложностей? Насколько вы ощущали противодействие карьерному росту в силу, происхождения, пятого пункта или гендерного признака?
- Вы имеете в виду проблемы в силу сословного восприятия? Нет, абсолютно. Со мной учились дети из разных слоев, семей разного достатка, да и далеко не все были москвичами. Большинство приезжали из отдаленных мест, жили в интернате. И это все многослойное образование этого маленького общества (маленького я имею в виду по возрасту) - оно было очень важно. Сейчас действительно есть расслоение: вон те богатые, а те – не очень. Иногда даже родители не хотят отдавать детей в какие-то спецшколы, чтобы их не травмировать… А тогда все были абсолютно равны. Можно сказать, тогда была настоящая демократия. Происхождение мамы вообще нигде не фигурировало, так как это было даже хуже, чем тот самый пятый пункт, о котором вы говорите. Но в детстве все это не мешало. Я даже помню такой случай… Арно Бабаджанян, известный советский композитор, в будущем зампредседателя Союза композиторов, а тогда маленький мальчик… он пришел, плачет, "Папа, я не хочу быть армянином!" "Господи, да почему?" "Да потому, что там все евреи. Они меня дразнят все время и бьют!" Вот вам такая забавная иллюстрация к моему детству. Это как раз были 50-60-е годы.
- Насколько в семье соблюдались традиции, и какие? И насколько вас в них посвящали?
- Мои родители дружили со всеми выдающимися актерами, артистами Большого театра, актерами МХАТа и Малого театра. Я прошла через всю эту выдающуюся сферу людей, которых уже нет и которые абсолютно невосполнимы. Поэтому я могу сказать, что мне очень повезло. Конечно, только школа не могла мне дать того уровня образования, которое мне давал этот круг… Ну, представляете, если меня с ложечки кормил Чуковский, я правда этого не помню… Но мама рассказывала, что я в детстве очень плохо ела, и никто не мог меня накормить кроме Корней Иваныча. Он читал мне "Мойдодыр". Но ему тоже это давалось с трудом. Что же касается таких имен, как Ильинский, Козловский… Это, конечно, такие фигуры, которые дают маленькому существу такой заряд внутреннего богатства, который никто не даст. Ну и, конечно же, педагоги. Мне повезло учиться у таких замечательных мастеров, которые воспитали Леонида Когана, Спивакова, Третьякова… это тоже многое значит. А традиции, какие традиции… Типичный московский дом. Может, тогда и не приветствовалось приглашать на масленицу или на пасху, но мама всегда это делала. К нам часто приходили гости. Мама замечательно готовила, кроме того что это был просто талантливый человек. А так, чтобы было что-то специально, я не помню.
- Вы неоднократно кардинально меняли и свою личную жизнь, и творческий путь. Насколько легко давались вам эти перемены?
- Я мгновенно решаюсь. Я даже ничего не решаю, просто делаю, как считаю нужным. Я думаю, что это что-то сверху… Никогда не увлекалась никакой мистикой, но, мне кажется, кто-то сверху указывает мне путь.
- В биографических справках отмечается, что в юности вы были весьма замкнуты и больше внимания уделяли музыке, нежели общению?
- Я скорее под этим подразумеваю самодостаточность. Замечательно находиться в условиях кремлевской жизни. Тут тебе охрана, тут тебе машина, тут тебя в школу доставляют охранники, которых я терпеть не могла, и я говорила маме, чтобы они шли подальше, а я буду идти впереди, а до этого постоянно находиться в Барвихе, где правительственный санаторий. Это, несомненно, наложило на меня определенный отпечаток. Я была одна, и рядом никого не могло быть, ну, кроме детей истопника, которые мне, кстати, очень нравились… Когда я уже поступила в школу, то никогда не была, так сказать, букой, скорее наоборот. Хотя тот человек, который вам действительно мог бы многое рассказать… Жаль, что его уже нет. Мстислав Леопольдович Ростропович. Он меня очень хорошо знал с детства, дружил с моими родителями, и именно с ним впервые я вышла на сцену, в девять лет… Он мне как-то сказал: "Я на тебя смотрю, ты как пантера". Когда я спросила, в каком смысле, он пояснил: "Ты когда шла по коридорам Центральной музыкальной школы, ты никогда не шла посредине коридора, а скользила вдоль стенки". Что-то в этом есть. А когда я вышла замуж, родился ребенок, то заслон ушел… Что-то во мне повернулось. Я очень общительна, очень открыта, может, даже слишком. С учениками это вообще никогда не мешало. Вы знаете, я вырастила множество победителей международных конкурсов. Они все получали первые-вторые премии, не ниже. И им это давала именно моя система: улыбки, раскованность на сцене при полной профессиональной собранности. Да и мне потом это зачастую помогало, когда я вышла на сцену.
- А кто вы больше – исполнитель, дирижер, педагог, автор скрипичной школы, руководитель оркестра?
- Все абсолютно. Я и жесткий руководитель, и дирижер, который практически не дирижирует палочкой, а дирижирует своим каким-то "я", и солистка. И конечно, очень открытый человек… У нас в оркестре царит невероятная атмосфера. Даже во время репетиций очень интересно. Это тоже своего рода театр. И те отношения, которые складываются, они отличаются от многих коллективов, потому что все свои беды и проблемы они приносят нам. Нам – это мне и моему мужу. Он журналист по профессии, а по специальности филолог и культуролог, закончил МГУ. А теперь, уже более девяти лет, он – продюсер. И это дает не семейственность, а ощущение семьи, притом очень крепкой!
- Светлана Борисовна, вы предпочли работать в женском коллективе. Не устаете от бабьего царства?
- Я, наверно, в чем-то не нормальна, потому как я совершенно не устаю. Мне даже антракт, положенный в оркестровой жизни, не нужен. Я могу работать беспрерывно, и мне это будет в радость.
- Мир классической музыки - очень жестокий мир. Насколько сложно было пробиваться?
- Сложно. 23 года назад я создала свой оркестр. Я пришла в министерство культуры СССР и сказала, что есть оркестр. Женский. Они совершенно обалдели. С перепугу они согласились и подписали все документы. А у меня, на самом деле, никого не было, и я из девочек-целевичек в консерватории (в основном из азиатских республик) набрала коллектив. И мне ничего не пришлось делать, все шло как по маслу. В апреле 89-го возник оркестр, а в сентябре я уже была в Гамбурге. Откуда что узнали, не скажу. Но министерство тогда работало в том смысле, что был Росконцерт, который выступал как импресарио. И я мгновенно сделала карьеру. При том, что были "Виртуозы Москвы" и были "Солисты Москвы". Это на фоне таких роскошных оркестров. Мне кажется, что они меня не восприняли всерьез. Конечно, они меня знали. Она умеет и преподает, но что она может сделать? А когда подошло время, мы объездили почти весь мир, пошли гастроли, я вдруг начала чувствовать если не противодействие, то интриги точно. Я начала мешать. У меня, учтите, помимо гастролей и выездных концертов четыре абонемента в лучших залах Москвы. Это огромная работа. И наверно, раздражать – не раздражать, но мешать я стала. У меня все-таки аншлаги.
- Отражается ли на исполнении и выборе произведений то, что в вашем оркестре исключительно женщины?
- Абсолютно нет! С гордостью могу сказать, мы переиграли такое количество классики, начиная от барочной музыки и заканчивая современными авторами. Вивальди огромное количество. "Времена года", которыми меня буквально замучила Америка. Я уже устала от одного и того же, что просят постоянно. Но это еще и Шостакович, и Чайковский, и Бриттен, которого я показала в Москве первая. Я даже помню, как перед нашим вторым туром приехал менеджер из Голландии, очень удивился, спросил меня, где я это откопала. А мне из Лондона тогда партитуру "Федры" прислали. Очень сложное произведение. Шенберг, Шнитке. Все абсолютно. А Шостаковичем, кстати, я ознаменовала прибытие в Гамбург (первые зарубежные гастроли оркестра), испугав организатора тура. В программе у меня были Вивальди и Чайковский, но мне очень хотелось исполнить в память жертв фашизма и войны Камерную симфонию Шостаковича. Мне говорят: "Это же Гамбург, что они будут делать?", а я говорю: "Плевать. Так должно быть. Они должны явить свое покаяние". А Камерная симфония заканчивается очень длинной нотой, которая постепенно стихает. Мы играли концерт в церкви Св. Николая. И вот я стою спиной к публике, передо мной распятие, я держу ноту. Полная, гробовая тишина. И вдруг, как в кино, я слышу стук от падения деревянных скамеек, и начинается скандирование. Я, когда обернулась, весь зал стоял. Представляете? Такая тяжелая программа и анонсированная в исполнении женским оркестром так принималась. Вот тогда я поняла, что угадала.
- Что вы готовите израильскому зрителю?
- В силу того, что у нас в каждом городе по одному концерту, то я считаю нужным исполнять единую программу везде. Конечно, если б концертов было больше, то ее можно было бы разнообразить. Мне казалось, что так следует выйти. Поскольку по одному концерту, мне хотелось, чтобы зрители услышали разные аспекты профессионально традиционного подхода к каждому композитору. Если это Вивальди, то играется все в традиции Вивальди, если Чайковский – то, соответственно.
- Классика в современном мире – достаточно ограниченная ниша. Музыка для умных, так сказать. На ваш взгляд, стоит предпринимать больше усилий по ознакомлению масс с культурным наследием или пусть лучше оно остается элитарным искусством? Как вы относитесь к такому явлению, как популяризация классической музыки, например, как это делает Ванесса Мэй или Ингви Мальмстин?
- Нет, это я совсем не приемлю. Это типичная попса. А вот что касается популяризации, то классическая музыка может и должна быть представлена в качестве спектакля. Так мы поступаем уже более 4 лет. Тогда эта классика слушается так, как ее написал композитор. Тот же Чайковский или Глинка, он ведь тоже образами мыслил. И публика это поняла. И с каждым годом, должна вам сказать, я вижу все больше молодежи на своих концертах. Следовательно, им интересно.
