Работая в отделе религий своей газеты, я убедился в том, как легко обидеть, а то и вовсе оскорбить верующих, во что бы они ни верили.

Например, неоязычники страшно обижаются на приставку «нео» и хотят, чтобы их называли родноверами, на худой конец – просто язычниками.

Неопятидесятников задевает та же приставка. Из-за этого у нас даже был спор с одной дружественно-конкурентной редакцией. Помнится, после какой-то пресс-конференции наш и не наш журналист эмоционально пикировались в лифте, и не наш сказал нашему: «Неужели вы не понимаете, что они как дети, они на все обижаются?!»

Имен не привожу специально. Даже не намекаю. Иисус, конечно, призывал «стать как дети», чтобы можно было войти в Царствие Небесное. Но вдруг это сравнение кого-то из верующих задевает…

Когда пишешь о религии и обществе, все время ходишь по минному полю. Филарет Денисенко – он Патриарх или «патриарх»? Украинский Патриархат – он закавыченный или нет? В принципе, если последователи Денисенко называют его Патриархом, то мое дело – записывать. Но что, если прихожане Московского Патриархата, читающие газеты, не подадут мне руки? Для них-то он – раскольник, на которого наложили анафему.

Десятки людей идут к освященной проруби, набирают воды, пьют ее и травятся. Как это комментировать? Мне хочется назвать это дикостью, безответственностью, антисанитарией. Но ведь люди искренне верят в силу святой воды, причем не абстрактной, а этой, из совершенно конкретной проруби. Я оскорблю их чувства? Как знать, возможно, что и оскорблю.

«Причем здесь религиозные чувства?» - спросят меня. Хороший вопрос. Я точно не знаю, что именно подразумевают под «религиозными чувствами» авторы рассматриваемого Думой законопроекта. Текст проекта определений не содержит. Пояснительная записка к нему ничего не поясняет. Поэтому я дую на воду, и она выплескивается через края чашки в моих дрожащих руках.

Как понимать религиозное чувство? Рудольф Отто в своей классической работе «Священное» (ровеснице Октябрьской революции) говорил о специфическом, будоражащем, загадочном опыте, который человек, пережив, пытается описать доступными ему средствами языка. Думается, что опыт первичен, а чувство, которое готовы защитить депутаты, есть не что иное, как аффективная привязанность к самому переживанию, к символам, при помощи которых оно описывается, к предполагаемому объекту, вызывающему эмоции.

Понимаю, как можно задеть такое чувство. Точно так же задеваются чувства влюбленного. Об объекте его страсти лучше молчать. Разрушишь миф – получишь по морде. Так и здесь. Вот только чувства верующих закон защищать будет, а чувства влюбленных – нет. Несправедливость.

Чувства влюбленных индивидуальны, а верующих коллективны? Да ничего подобного. Моя бабушка не испытывает никакой аффективной привязанности к тринитарному догмату, а вот Григорий Нисский, думаю, возгремел бы, задумай я отрицать в его присутствии единосущие лиц Троицы. Но святой Григорий вряд ли стал бы скандалить из-за того, что я включил в воскресенье пылесос, а для бабушки это вопиющее вторжение в тишь священного времени.

Верующие чувствуют индивидуально. Их натянутые как канат чувства сложно просунуть в игольное ушко даже самого замечательного из написанных людьми законов.

Больнее всего чувства верующих задевают другие верующие, точнее, верующие в иное. Кораны в США сжигал пастор, скандальный фильм про мусульман снимали христиане. И так далее, и тому подобные казусы. Верующие, точнее, те, кто привык от их имени высказываться, часто рисуют идиллические картины религиозного единства перед лицом либерального врага, желающего подмять их под себя и отменить как анахронизм. Это занятно, потому что именно присутствие и, не побоюсь этого слова, засилье светского вражины, а не собственная добрая воля, не дает им вцепиться друг другу в горло.

Охрана религиозных чувств силами государства, к слову, позволяет еще раз поговорить об атеизме. Что такое атеизм? Очень просто. Это религиозная бесчувственность.

Под давлением новых времен (секулярных, то есть атеистических, безбожных) верующие, точнее, те, кто привык говорить от их имени, изобрели «межрелигиозный диалог». У любого порядочного, интеллигентного и рукопожатного человека, пишущего о религии, например, в газету или журнал, эта комбинация из двух слов должна вызывать умиление – притом, что сложно придумать что-либо более бессодержательное, чем круглые столы с участием митрополита, муфтия и раввина.

Под флагом межрелигиозного диалога они вынуждены сдерживаться, не задевая чувств друг друга. Либо религиозные организации усаживают за стол таких своих представителей, которые и без знамен привыкли относиться к людям иных убеждений толерантно, если не с живым интересом. При этом никакого диалога нет, потому что благостными репликами за столом обмениваются либо белые вороны, либо неискренние, насквозь фальшивые чиновники «от религии». Живых, достоверных организмов там нет. Как только они появятся, пустые «Дамир-хазрат совершенно прав» и «Мы, католики, приветствуем наших православных братьев» закончатся, зазвучит живой язык, и кто-нибудь непременно будет задет, кто-нибудь хлопнет дверью.

Почему? Во-первых, потому, что молчать может человек, но не верующие, не масса, не религия как таковая, особенно если речь идет о мировой религии, христианской конфессии или толке в исламе. Религия – это либо избранность и отсечение себя от мира, который заведомо хуже, либо знание о том, как этот мир должен жить, и попытка его исправить.

Во-вторых, потому, что чувства задеваются там и именно там, где звучат два языка. Точнее, там, где происходит перевод с одного языка на другой, там, где имеет место попытка рассказать о мыслях, чувствах, привычках и поступках Другого так, чтобы это стало понятно тебе самому. Отрицание ведь тоже содержит в себе попытку осмыслить – и затем отвергнуть, заклеймить. Приятию также предшествует перевод. Кто-то воспринимает мусульман только как угрозу, христианских священников – как толстопузых лицемеров и развратников, а всех верующих – как мракобесов. Воспринимает и не может иначе понять, нет в его картине мира для всего этого иных ролей и ниш.

Есть и другие способы перевода. Наука, в том числе религиоведение, история, культурология, не может говорить о религии на ее языке. Точно так же зоолог не может делать доклад о тетереве, взбираясь на кафедру и токуя. У науки есть нечто общее с религией: она борется за влияние на мир, а ученые считают, что, пусть их знание ограничено (здесь – отличие от религии), но направление мысли, исследований, ход объяснений правильны, нуждаются в продолжении, дополнении, повторении. Одна тотальность берется говорить о другой тотальности на своем «правильном» языке.

И по-другому быть не может, потому что наука, не рассматривающая, например, версию эпилептических припадков и грамотности пророка Мухаммада, перестанет быть наукой и станет калькой официального религиозного дискурса. И независимая журналистика не может писать и говорить о религии на языке самой религии, потому что обслуживать она будет уже не общество, которое религию (вопреки 80% православных, согласно опросам) знает худо, а саму религию. И колумнист, сознательно отказывающийся от критики религии, потеряет доверие читателей, потому что это будет фальшь, это будет отказ от собственного языка. И карикатурист, не рисующий Христа, толстого попа или агрессивного мусульманина, умолчит о том, что важно для него.

Задеть чувства верующих легко. И выход – не в законах. Выход в том, чтобы принять собственную повышенную чувствительность как нечто, не вполне гармонично сочетающееся с многосоставным обществом. Пусть дурным, безнравственным, греховным, каким угодно. Верующий так устроен (или так устроился), что больно ему при соприкосновении с реальностью будет часто. Он выбрал себе такую жизнь. Он видит в этом залог лучшей жизни. Ему должно быть сложно, а сам он над этими сложностями должен возвышаться.

Разве не так? Если не так, то, право, лучше быть влюбленным. И атеистом. Они вообще бесчувственные. Или животные, как сказал замечательный Юрий Вяземский, после чего так и не дождался сожжений ордена Шелкового умника у дверей своего подъезда.