"Серебро Господа моего, серебро Господа – выше слов, выше звезд, вровень с нашей тоской..." – хор храма Христа Спасителя вел музыкальную фразу, без малого 30 лет назад сочиненную БГ на даче под Дюрсо, лирично и мощно, поддержанный переливами арфы и многоголосьем скрипок. От знаменитой песни в сложносоставной симфонической музыке остались только слова и мелодия.

Борис Гребенщиков всегда был человеком свободным, он свободно и по-своему сочинял и пел о Боге в ту пору, когда на эту тему в нашей стране смотрели косо, не изменил своим принципам и в наше время. Когда на 40-летний юбилей "Аквариума" одно электронное СМИ предложило российским музыкантам создать свои версии любимых народом песен, Московский Синодальный хор остановил свой выбор на лаконичном и распевном "Соколе". И чем дальше руководитель хора Алексей Пузаков и композитор, автор кавер-версии, Андрей Микита погружались в материал (исполненный хором и оркестром "Сокол" собрал в Сети десятки тысяч прослушиваний) – тем больше им хотелось осваивать музыкально-философский материал БГ, показавшийся христианским по текстам и близким к русскому знаменному и романсовому распеву по духу. В итоге были отобраны семь песен, и Андрей Микита сел за партитуру.

Не успела еще новость о премьере "Семи песен о Боге" облететь Москву, как вокруг нее разгорелся нешуточный скандал: ревностным православным показалось кощунственным распространять в храмах города билеты на "антихристианский концерт", а некоторым поклонникам группы – придавать лучшим песням "поколения дворников и сторожей" иное звучание, кроме оригинального. Но и тем, и другим стоило бы послушать то, что получилось у авторов оратории – и недоразумения отпали бы сами собой.

Оратория – вещь цельная, исполняющаяся без пауз. Андрею Миките (к слову, ученику Нейгауза и Хренникова) она дала возможность подчеркнуть важнейшие, с его точки зрения, моменты текста и музыки Гребенщикова, аранжировав и проложив их авторскими симфоническими фрагментами, пением солистов и суровым звучанием греческого хора. Итог работы композитора оказался удивительным: музыка усиливала смыслы давно знакомых, к которым ты уже и перестал прислушиваться, строк "Обещанного дня", "Еще один раз", "Господу видней", "Дня радости". "Нечего желать и некем больше быть/ Здравствуй, это я" – акцентировано вступают хоры, взлетают ввысь ноты духовых, и ты уже отказываешься понимать эти слова как просто обращение людей друг к другу, тут что-то большее, чего наша мысль может и не охватить. А вот: "Почему внизу туча, /А надо мной ясно?/ Видимо, я плакал/ Совсем не напрасно" (небесную ясность неспешно раскрашивают виолончели, из глубины сцены переливаются в зал звуки арф) – да полноте, это уже песня не о соколе, а о том, что человек устал от своих бесконечных правд и рвется к высшей ясности!

В оратории были моменты, когда исходный материал подчинял себе его трактовку – так вышло с песней "Дубровский", которая и в устах Синодального хора, сопровождаемого барабанами и виолончелями, обрамленная гармониями храмовых распевов все равно осталась рок-песней. Иные зрители в зале, среди которых встречались люди в подрясниках, даже постукивали ногой в ритм и про себя пели о "красивом, как иконостас" аэроплане.

Ни один момент концерта не создавал проблем для слушателя – простые и лиричные мелодии Гребенщикова (он провел вечер в ложе, наблюдая за происходящим) соединились в единое и совершенно гармоничное произведение. В самом классическом из классических музыкальных залов России в исполнении церковных хоров и симфонического оркестра мы внимали русской реалистической музыке – в основе своей созданной и впервые исполненной под аккомпанемент фанерной гитары в тесных кочегарках Питера.