Стремление наклеивать на международные дела грандиозные эпохальные ярлыки сильно и непреходяще. Ярлык и несколько связанных с ним понятных атрибутов могут придать успокаивающую простоту сложной и зачастую совершенно непонятной реальности. Недостатки наклеивания ярлыков на эпохи, к которым относится чрезмерное упрощение, столь же сильны, как и преимущества, однако от этого никуда не деться.

Американские аналитики завязли в этой работе по раздаче имен эпохам с момента распада Советского Союза  и краха коммунизма в Восточной Европе. Холодная война между Соединенными Штатами и СССР создавала такой мощный фон во внешней политике США, и длилась настолько долго, что это затмило собой все попытки охарактеризовать международные дела в те годы каким-то иным образом. Сила системы понятий холодной войны дала о себе знать в первое десятилетие после ее окончания, потому что  его назвали «эпохой после холодной войны». Определение оказалось совершенно неудовлетворительным, поскольку оно описывало то, чего в этой эпохе не было, а не то, что в ней было. Кто-то пытался дать тому времени иную характеристику, делая упор на экономически ориентированных негосударственных актеров, однако ни одна формула тогда не привилась.

А потом в сентябре 2001 года произошли террористические акты, и после этого администрация Джорджа Буша провозгласила глобальную «войну с террором». Тогда многие подумали, что у нас наконец-то появилась новая определяющая тема. Кто-то усмотрел в этой борьбе не что иное, как надвигающуюся «четвертую мировую войну» против радикального ислама (холодная война рассматривалась в качестве  третьей мировой после двух всемирных конфликтов двадцатого века). Такое представление существует в умах у многих, но ни терроризм, ни радикальный ислам не дают надежной  основы для понимания и характеристики текущих международных дел в целом. Терроризм это лишь тактика, и существует он на протяжении тысячелетий. Радикальные исламисты это лишь граничная зона более масштабного явления в мировой политике, и вряд ли они обладают достаточным международным весом, чтобы придать новую форму глобальным делам. Поэтому аргументация такого рода во многом является  просто чрезмерной реакцией на один-единственный террористический акт.

Такой политическая структура Европы оставалась и в двадцатом веке, однако в этот период начали действовать и другие процессы, добавившие сил будущему национализму. Историк Эдуард Карр (Edward Carr) в своей короткой книге под названием «Nationalism and After» (Национализм и после) описывает некоторые из этих процессов, называя их «социализацией нации». Соответствующие тенденции последней трети 19-го века, особенно в Германии, включали в себя избирательное право и рост экономической роли государства. В совокупности эти факторы еще больше усилили среди рядовых граждан ощущение того, что прежде всего они должны проявлять преданность к своему государству-нации, а также, что их судьба тесно связана с судьбой их национального государства. Такие тенденции трансформировались в великодержавный шовинизм, положивший начало европейскому кровопролитию, известному под названием Первая мировая война.

Эта война не ослабила национализм. Это объясняется не только отвращением к кровопролитию, но возникшим после войны стремлением к реваншу, который был таким же сильным. Карр указывает и на пару других причин. Это автаркистская политика, которая в еще большей степени отождествляла экономические перспективы граждан с перспективами их собственного, и никакого другого государства, а также существенное увеличение количества национальных государств в Европе с распадом империй. Националистические настроения оказались достаточно сильными, чтобы спустя двадцать лет породить второй раунд кровавой бойни.

Карр писал свои работы в конце Второй мировой войны. Демонстрируя налет марксизма, который стал характерен для некоторых его последних работ, он считал, что после этой войны национализм пойдет наконец на убыль. Отсюда и вторая часть названия его книги. Некоторые его предсказания оказались довольно точными. Он полагал, что развитие военной техники, и особенно авиации, уменьшит стратегическую значимость национальных границ. Он спрогнозировал возникновение многочисленных региональных организаций, а также появление миротворческих сил ООН. Он предвидел, что Великобритания установит более тесные связи с Западной Европой. Он выступал за гуманитарные исключения из правила государственного суверенитета, заложив тем самым основы сегодняшней теории, носящей название «обязанность защищать». Он также опередил Хантингтона, назвав цивилизации «великими многонациональными объединениями, в которых концентрируется власть».

Но в своем базовом прогнозе национализма Карр очень сильно ошибся. Учитывая его твердую уверенность в том, что с завершением Второй мировой войны закончится «старый расширяющийся национализм, ставший идеологией малой нации как высшего политического и экономического объединения», разумно говорить о том, что для него стало бы неожиданностью сегодняшнее положение дел, когда такие маленькие страны как Косово обретают независимость. Кроме того, Карра весьма огорчило бы то обстоятельство, что в его родной Британии, несмотря на ее сближение с континентальной Европой в послевоенные годы, сегодня больше говорят о выходе из ЕС, чем об углублении интеграции с ним.

То, насколько сильно Карр ошибался по поводу силы и неизбежности национализма, в полной мере стало заметно после того, как произошли два других события. Первым стала деколонизация развивающегося мира, достигшая своего пика в 1960-е годы, но продолжавшаяся и после этого. Данный процесс увеличил количество национальных государств, которое превзошло число новых европейских стран, созданных после Первой мировой войны, и названных Карром причиной усиления национализма в межвоенные годы. Модель вестфальского государства получила всемирное распространение, несмотря на свой ярлык «сделано в Европе».

Второе событие берет свое начало в Великой французской революции, которая стала предвестницей двухвековой борьбы идеологий левых и правых. Это стало доминирующей темой глобальной политики и международных конфликтов. В период между падением Бастилии в 1789 году и падением Берлинской стены в 1989-м у конфликта левых и правых было много разных проявлений, начиная со Священного союза и Союза трех императоров справа, и кончая Коминтерном и Социалистическим интернационалом слева. Какие бы формы ни принимал этот конфликт, борьба левых и правых доминировала в нем очень долго – более половины срока существования современного национального государства. Эта борьба упреждала, скрывала и отвлекала внимание от последствий усиления национальных государств и привязанности к ним их народов. Конфликт между левыми и правыми часто и активно вторгался в сферу националистических конфликтов первой половины двадцатого века, примером чему стало решение большевиков в Брест-Литовске отдать значительную часть территорий Российской империи, чтобы выйти из Первой мировой войны, а также то, как страх перед коммунизмом сыграл свою роль в усилении европейского фашизма.

Последним этапом этого двухвекового периода стала холодная война, в которой соперничество между левыми и правыми превратилось в борьбу Востока и Запада. Этот этап также сдерживал и скрывал многие последствия национализма, ставя их в подчиненное положение по отношению к конфликту Восток-Запад. Так, подавление германского национализма было неразрывно связано с конфронтацией между Востоком и Западом, в связи с чем вооружиться Западной Германии позволили только в рамках объединенного военного командования западного альянса. Готовность Британии вступить в процесс европейской интеграции в качестве члена-учредителя Западноевропейского союза в 1948 году объяснялась исключительно  необходимостью объединения и тесной сплоченности Запада перед лицом новой советской угрозы. Господство Советов в Восточной Европе также сдерживало завершение процесса обретения европейскими нациями собственной государственности, начавшегося в Версале после Первой мировой войны. Лишь после того, как этому господству пришел конец, воссоединилась Германия, а южные славяне Югославии и северные славяне Чехословакии получили собственные государства. Как и национальные республики Советского Союза, ставшие самым многочисленным пополнением вестфальского клуба.

Итак, мы видим, что возникновение национальных государств является  определяющей реалией нашего времени, превосходящей по своей значимости все последние озабоченности по поводу столкновения цивилизаций, глобализации, конца истории и полярности великих держав. На самом деле, можно говорить о том, что эпоха национализма как раз и является продуктом такого состояния человечества.

То, что национальное государство лежит в основе лояльностей и конфликтов, напрямую проистекает от человеческой природы и от того, как оно развивалось. Обладание (либо надежда на обладание) четко определенным участком земной поверхности является проявлением «территориального императива», который писатель и сценарист Роберт Ардри (Robert Ardrey) популяризовал в книге с одноименным названием («Тerritorial Imperative») почти полвека тому назад. Такое обладание и стремление к нему стало доминирующей чертой многих видов, наиболее близких к человеку. Привязанность к нации, имеющей очерченную четкими границами территорию, и находящейся примерно в ее пределах, это глубоко укоренившаяся черта, стремление похожего к похожему. После своего возникновения государство-нация добавляет к биологическим и эволюционным императивам императивы институциональные, и тем самым еще больше оказывается в центре внимания. Государство порождает обязательства и, как отмечал Карр по поводу конца 19-го века, создает преимущества. Национальные мифы, помогающие обеспечить спайку и укрепить преданность наций, зачастую усиливают подозрительность и недовольство между народами. Достаточно вспомнить национальную сербскую мифологию, которая основана на воспоминаниях о военном поражении от турок более чем семивековой давности. Пожалуй, национальные государства, в том числе, маленькие, не являются, как утверждал Карр, «высшей» формой экономического и политического объединения. Однако не следует удивляться тому, что крайняя привязанность к такому государству, составляющая основу национализма, в значительной степени  определяет политику, конфликты и проблемы сегодняшнего мира.

Национализм зарождает и приводит в движение многие из самых заметных и активных конфронтаций в мире. Цель внешнеполитической привязки администрации Обамы к Восточной Азии и к западной части Тихоокеанского региона - самый наглядный тому пример. Происходящие там самые заметные конфликты в основном принимают классическую форму территориальных споров. Это можно сказать о неразрешенных противоречиях между Китаем и его соседями из-за островов в Восточно-Китайском и Южно-Китайском морях и из-за сухопутной границы с Индией в Гималаях. Некоторые споры связаны с экономическими интересами, например, с подводными запасами углеводородов, на которые возлагаются большие надежды. Но все они пропитаны чувствами соперничества между народами, у каждого из которых имеются свои территориальные императивы и уверенность в том, что тот или иной кусок территории исторически и по праву принадлежит именно ему.

Национализм в Китае, как и в большинстве других стран, это сочетание естественных настроений, прорывающихся снизу, и эксплуатация этих чувств и настроений сверху. Председатель Си Цзиньпин озвучивает националистические темы, потому что  он вынужден это делать не только ради сохранения национального единства, но и для обретения политической поддержки необходимым реформам и укрепления легитимности режима в условиях, когда коммунистической идеологии это уже не удается. Китай своим ростом и процветанием обязан тридцатилетнему движению по капиталистическому пути развития. Он стал наглядным примером того, как ослабевающая борьба левых и правых открывает новые возможности для несдержанных проявлений национализма.

Кроме того,  Китай показывает, что некоторые силы глобализации, такие как не знающие границ информационные технологии, которые зачастую считаются подрывающими значимость и роль национального государства, на самом деле усиливают эту роль и значимость, а также самоотождествление народа с государством. В такой большой и в прошлом неразвитой стране как Китай современные массовые коммуникации усилили связь миллионов деревенских жителей со страной в целом. В общем, современные электронные средства связи усиливают символы и привлекательность государства (а также полномочия и власть национального правительства) в большей степени, чем влечение племени или наднационального региона.

Роль национализма столь же очевидна и на противоположной стороне территориальных споров в Восточной Азии. В Японии тоже налицо возрождение национализма, который чаще всего ассоциируют с именем премьер-министра Синдзо Абэ. Этот японский национализм отражает общие устремления исключительно однородного населения страны, которое на протяжении десятилетий искало способы для самоутверждения, пережив катастрофу Второй мировой войны. Во Вьетнаме непризнанный Соединенными Штатами национализм, который был подлинным противником американской армии во время войны, когда эта страна была одержима коммунистической идеологией, сегодня проявляется настолько явно и сильно, что это не могут не заметить даже самые бестолковые. Разгневанные спорами из-за островов в Южно-Китайском море демонстранты кричат на улицах Ханоя: «Долой китайских приспешников». Вьетнамский режим знает, что если правительство будет подавлять такие чувства и настроения, а не выражать солидарность с ними, демонстранты неизбежно выступят против него самого.

Величественный эксперимент наднационального объединения в Европе  стал очевидным вызовом  представлениям о том, что солидаризация с национальным государством является  господствующей чертой сегодняшней мировой политики. Этот эксперимент прочно закрепил ставшую сегодня необратимой трансформацию, в результате которой война между странами, часто воевавшими в прошлом, сегодня просто немыслима. Однако новое возрождение национализма стало важной составляющей сегодняшних бед Европейского Союза, и это уже выходит за рамки экономических вопросов, которые обычно считали главными проблемами. Попытки решения долговых проблем еврозоны очень сильно осложняются национальными стереотипами, когда северные европейцы считают южан лентяями, а южане считают северян людьми надменными и самонадеянными. Эти стереотипы столь же сильны, как и препятствия на пути выработки общей монетарной политики при отсутствии общей бюджетно-налоговой политики. Усиление национальных настроений в Европе находит множество проявлений в самых разных мероприятиях, организуемых по национальному признаку – от футбольных турниров до конкурса Евровидения.

Непостоянство Британии в вопросах евроинтеграции иллюстрирует более масштабные тенденции, присутствующие в этом вопросе. Когда Британия вела первые переговоры о вступлении в Европейское экономическое сообщество, большая часть обсуждавшихся вопросов носила экономический характер, например, что случится с импортом масла из Новой Зеландии. Сегодня вопрос о взаимоотношениях Британии с континентом решается в более широком контексте, который в большей степени связан со значением и важностью британской национальности. Эта тенденция совпала с усилением Партии независимости Соединенного Королевства (UKIP), которая призывает Британию к выходу из Евросоюза. Премьер-министр Дэвид Кэмерон  когда-то отзывался об этой партии пренебрежительно, называя ее кучкой чудаков, идиотов и доморощенных расистов, однако успех UKIP на майских выборах в местные советы, когда она набрала четверть голосов, заставил оппонентов воспринимать ее всерьез. Правительство Кэмерона ужесточило свою позицию в вопросах иммиграции и пообещало провести референдум о членстве Британии в ЕС. И это результат укрепления UKIP.

Кэмерон также договорился с националистами Шотландии о проведении референдума по вопросу независимости. Это стало примером того, как передача некоторых полномочий из национальных столиц в Брюссель не только не уменьшила националистические настроения, но и создала наднациональный зонтик, под которым некоторые народы, особенно из числа недовольных существующими в их государствах порядками, действуют все более напористо. Среди них фламандцы, каталонцы и шотландцы.

Каким бы успешным ни был европейский эксперимент в плане экономики и предотвращения европейских войн, он пока не создал ощущение общеевропейской идентичности, способной вытеснить представления о национальной принадлежности, основанной на общем языке и культуре. Как показывает пример Латинской Америки, даже более обширная культурно-языковая близость недостаточна для того, чтобы вытеснить исторические воспоминания и чувство принадлежности к государству-нации. Освободитель Симон Боливар считал, что общая латиноамериканская культура может стать основой для создания федерации в масштабах всего региона. Но его планам не суждено было осуществиться. Сегодня названная его именем страна в Андах даже не имеет полномасштабных дипломатических отношений с соседней Чили из-за территориального спора, доставшегося им в наследство от войны 19-го века.

Африка до сих пор является доказательством силы национального государства как точки отсчета и цели соперничества. И при этом неважно, насколько произвольно начертаны там границы, и насколько неумело центральные правительства контролируют свои территории. Отделение Южного Судана стало редким исключением из всеафриканского сопротивления попыткам переделки колониальных границ, оставшихся от европейских держав. Похожие закономерности прослеживаются и в Центральной Азии после распада Советского Союза, где произвольные границы стали результатом сталинской политики по принципу «разделяй и властвуй». Спорность границ лежит в основе внутренней этнической напряженности, например, между узбеками и киргизами. Однако националистическая тема также помогла казахстанскому руководителю Нурсултану Назарбаеву весьма успешно превратиться из провинциального босса коммунистической партии в национального лидера, прочно удерживающего в своих руках власть.

Главная правопреемница СССР Россия после распада коммунистического режима демонстрирует усиление национализма. Параллельно этому процессу идет аналогичный процесс в Китае, поскольку  там старая коммунистическая идеология уже не в состоянии играть объединительную роль, укрепляя легитимность режима. Но в России к тому же налицо народное недовольство экономическими неурядицами, отсутствием роста и кажущаяся угроза этническим русским со стороны  меньшинств, живущих в составе Российской Федерации. Таким образом,  термин «русский националист» в большей степени ассоциируется с ксенофобией  и правым экстремизмом, хотя возрождение национализма в России выходит далеко за рамки этих явлений.

Усиление русского национализма по сути дела экспортируется мигрантами в Израиль. У этих мигрантов была общая со всеми советскими гражданами ограниченная и недемократическая политическая культура коммунистической эпохи, а также негативное отношение к народам Кавказа с расистским оттенком. Но у российских евреев после распада СССР не было собственной национальной республики, за которую они могли бы держаться. Сегодня иммигранты из России составляют один из самых ревностных националистических сегментов  израильского населения.

Окружающий Израиль регион представляет еще один вызов идее о господстве национализма, поскольку здесь прежде всего заметно внимание к религии, а не к национальности, и в особенности к конфликту регионального масштаба между суннитами и шиитами. Такое внимание напоминает нам, что единым ярлыком всего многообразия мира не объяснить, и что религиозный конфликт очень многое объясняет на Ближнем Востоке. Однако многие конфликты в этом регионе хотя бы частично можно охарактеризовать как борьбу за освобождение национальных государств от тех или иных кланов угнетателей, от правящих семей и религиозных сект, а также от влияния иностранных держав. Это определенно можно сказать о войнах в Ираке и Сирии. Национальность становится превыше религии, когда они входят в прямой конфликт. Так было, когда иракские шииты сражались за находившийся под управлением суннитов Ирак в ходе восьмилетней войны с шиитским Ираном. Привязанность к национальным государствам здесь даже прочнее, чем общерегиональный «арабский национализм», включая арабский национализм ведущего проводника пан-арабизма Гамаля Абдель Насера (Gamal Abdel Nasser), чей политический союз с Сирией оказался недолговечным. Линии границ, проведенные во время Первой мировой войны Марком Сайксом (Mark Sykes) и Франсуа Жоржем-Пико (Francois Georges-Picot), сохранились, как и колониальные границы в Африке. Самую большую проблему для этих границ на севере Ирака представляют нереализованные националистические устремления курдов, оставшиеся от договоров после Первой мировой войны. Не менее заметным и многолетним конфликтом, имеющим самые серьезные последствия для всего Ближнего Востока, является столкновение двух националистических амбиций: израильских евреев и палестинских арабов.

Тот факт, что национализм на Ближнем Востоке пока еще не полностью вышел из тени религиозного конфликта, как это было в 17-м веке у национальных государств Европы, является частью более масштабного исторического отставания региона. Здесь Ближний Восток еще не совсем выбрался из тени империи. Речь идет об американской империи. Историк Найалл Фергюсон (Niall Ferguson), объясняя, почему 21-й век будет в большей части нашего мира менее кровавым, чем 20-й, в качестве  причины называет то, что распад империй в основном  уже завершен. Но он также называет один важный, истерзанный конфликтами регион (Ближний Восток), где империя начала давать сбои, но пока еще не распалась. Он тоже имеет в виду американскую империю.

Есть у них сбои или нет, но Соединенные Штаты демонстрируют точно такой же национализм, как и все остальные страны, хотя национализмом американцы его не называют. Чаще ему дают определение «американской исключительности», которая имеет дополнительное значение, заключающееся в утверждении не только национальной идентичности и ценностей, но и чего-то большего и лучшего, чем национализм других стран. Исключительность это то слово, которым граждане сверхдержавы называют свой национализм.

Соединенные Штаты также составили часть общемировой тенденции усиления и активизации национализма за последнюю четверть века. Если говорить о политике, то это проявляется в отходе одной из двух главных партий США от интернационализма и реализма Эйзенхауэра и Никсона в сторону неоконсервативной внешней политики, являющейся самым сильным выражением американской исключительности. Внимательный  исследователь американского национализма Анатоль Ливен (Anatol Lieven) считает, что эту партию можно сегодня с полным основанием называть Американской националистической партией. Но данные тенденции не ограничиваются одной стороной политического спектра; они находят отражение в общих американских привычках и традициях: от обычая носить значок с американским флагом на лацкане до безоговорочного  признания правоты Америки в любых ее действиях за рубежом – просто потому, что  эти действия осуществляют Соединенные Штаты.

Интенсивность американского национализма указывает на главные последствия жизни в эпоху национализма и на выводы, которые можно из этого сделать. Все это можно обозначить общим заголовком «Познай себя». Американцы должны понять, в какой степени их изначальная склонность к взаимодействию с остальным миром возникает из националистических позывов того же рода, что лежат в основе склонностей других стран, хотя американскую версию национализма толкуют совсем иначе, прикрепляя к ней ярлык исключительности. Американцам следует иметь в виду, что первые устремления и позывы не всегда соответствуют интересам страны, к которой они испытывают любовь и привязанность. Американские политические деятели должны неизменно быть в курсе того, как действия США могут уязвить чьи-то националистические чувства, на основе которых возникнут ответные действия, которые почти всегда возникают при столкновении противоборствующих националистических взглядов.

Оценивая самые разные зарубежные проблемы и способы их решения, прежде всего следует задать вопрос о том, как та или иная проблема отражает болезненные национальные чувства и устремления масс и элит в других странах. Возникающее в результате такой оценки мнение может дать здравые, вполне адекватные ответы, какие не в состоянии дать мировоззренческая концепция транснациональной борьбы добра и зла, умеренных и экстремистских сил, а также демократов и автократов. Иногда политический вывод может состоять в том, что США надо действовать активнее, иногда – что лишняя активность вредна. Примером тому может служить израильско-палестинский конфликт, в котором формула сосуществования двух государств кажется все более недостижимой, а решение в виде единого государства совершенно не соответствует мощным националистическим устремлениям обеих сторон.

Ни одна отдельная модель построения мира не в состоянии породить грандиозную стратегию на все случаи жизни. Но в эпоху национализма оптимальный вариант это прагматический реализм, который за основу в международных делах принимает иногда совпадающие, а иногда конфликтующие интересы отдельных национальных государств – в то же время, признавая ту силу, которую могут породить националистические настроения внутри суверенных стран.

Пол Пиллар – пишущий редактор The National Interest, внештатный старший научный сотрудник Института Брукингса (Brookings Institution), внештатный старший научный сотрудник Центра изучения проблем безопасности  (Center for Security Studies) при Джорджтаунском университете.