Трактовка интересная и убедительная. Но есть и другая трактовка (не исключающая первую – Булгаков многозначен). И заключается другая трактовка в том, что мессир, как и Михаил Булгаков, не любит резкого электрического света и, как Булгаков же, предпочитает мягкий свет свечей. Золотой семисвечник Воланда – явно собрат (а может быть, и подлинник) того самого великолепного семисвечника, что был заповедан Моисеем еврейскому народу для скинии завета: "И сделай светильник из золота чистого... И сделай к нему семь лампад, и поставь на него лампады его, чтобы светили на переднюю сторону его" (Исх. 25, 31-37). Того самого семисвечника, по образцу которого и поныне зажигают семисвечники в православных храмах.

Булгаков любил работать при свечах, предпочитая их электричеству, и на письменном его столе помещались два прекрасных канделябра, подарок Ляминых. Правда, не золотые, а всего лишь бронзовые, и не на семь, а только на пять свечей каждый, и свечи в них были не восковые, а обыкновенные, стеариновые, и "когтистых птичьих лап" в ляминских канделябрах, конечно, не было. Впрочем, источник "когтистых лап" известен. Л. Белозерская-Булгакова запечатлела в своих мемуарах подробность интерьера в их квартире на Большой Пироговской – дверь в кабинет Булгакова: "Дверь эта очень красива, темного дуба, резная. Ручка – бронзовая птичья лапа, в когтях держащая шар"[57].

А Воланду с чего мелочиться? У него все на высшем уровне – подлинное золото семисвечника и толстые восковые свечи, его сочинителю недоступные...

Шахматы Воланда! Н. Гаврюшин и здесь видит кощунство: "Другой мотив профанации святыни – отношение к престолу: на нем идет игра в шахматы"[58]. Но, простите, где же Воланду заниматься своей любимой шахматной игрой, если не здесь, где он так удобно расположился?

Михаил Булгаков любил шахматы. Самым частым его партнером был Лямин. С каким увлечением рассказывала мне Наталия Абрамовна Ушакова-Лямина о том, как к этому вот дивану обычно приставляли табурет, на нем шахматная доска, Лямин на диване, Булгаков на стуле с противоположной стороны... В дневниках Е. Булгаковой записи: за шахматной доской В. Дмитриев, С. Топленинов, доктор Арендт... А с каким удовольствием Булгаков играл с маленьким Сережей, своим пасынком! Иногда в педагогических целях проигрывал. А иногда проигрывающий Сережа хитрил, обижался, как Бегемот...

Есть и другие штрихи, еще мельче.

Ощущение родства Воланда с Булгаковым поразило меня давно, уже при первом чтении романа. Еще была жива Елена Сергеевна, и однажды я сказала ей, пылко и с тем перехлестом, который бывает, когда вас ошеломляет неожиданная догадка: "Да ведь Булгаков – не мастер, Булгаков – Воланд!"

К моим открытиям она относилась по-разному. Так, несмотря на все мои доказательства, была непримиримо уверена, что "Белая гвардия" не задумывалась Булгаковым как трилогия; и цитируемые мною высказывания писателя – всего лишь слова; и мои цитаты по тексту "Белой гвардии" ни о чем не говорят. А к идее, тогда высказывавшейся мною с избыточной прямолинейностью, что "Театральный роман" – несмотря на перекличку сюжета с судьбой "Дней Турбиных" – на самом деле эмоциональная история "Кабалы святош", – к этой идее внимательно прислушалась и даже где-то ее повторила. Мои потрясенные пассажи о том, что Булгаков – не мастер, что Булгаков – Воланд, приняла с горделивой благосклонностью, хотя от комментариев воздержалась. Неужели и она улавливала это сходство?

Булгаковский Воланд приходит в этот мир – через зеркала вод или через другие зеркала – из каких-то других миров. Параллельных? инфернальных? надзвездных? И уходит в грозовых разрядах и сменяющем их лунном свете... В отличие от евангельского Сатаны, он не присутствует на земле постоянно и везде. Не отвечает за глупость и зло, пышно цветущие в нашем мире. Он здесь любопытствующий гость. Вот был в Ершалаиме на заре христианства. Был в Риме, надо думать, во времена Нерона. Однажды – у Канта. Теперь – в Москве. Разве Воланд учит людей творить зло? Ну, Коровьев провоцирует, или там кот. Воланд просто рассматривает – пока не надоест. Надоедает ему, нужно сказать, быстро. Он проходит через оба слоя повествования в романе, явно современный в обоих.

Я уже отмечала, что роман полон самых неожиданных, дерзко перевернутых образов и ситуаций. Иисусом сказано: "Не мир пришел Я принести, но меч" (Мф. 10, 34). В романе эти слова произносит Каифа: "Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим, и ты, всадник, это прекрасно понимаешь. Ты хотел его выпустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи!"

"По вере вашей да будет вам" (Мф. 9, 29), – говорит Иисус, возвращая зрение двум слепцам. "Каждому будет дано по его вере", – повторяет эту формулу Воланд в романе в другом и жестком контексте.

Или розы – традиционный символ Христа, что Булгакову, конечно же, известно. А в романе розы, запах розового масла, розовый дух, преследующий Пилата с утра в этот день весеннего месяца нисана, говорят о Воланде, о том, что он уже здесь...

Но главный парадокс не в этом. Парадокс в том, что весть об Иешуа Га-Ноцри приносит Воланд. О Христе повествует Сатана. В одной из ранних редакций соответствующая глава так и называлась: "Евангелие от Воланда", – и не потому, что это дьявольское, клеветническое евангелие (как ошибочно считают А. Кураев, Б. Агеев и другие новые критики романа), а потому что истину в этом перевернутом мире больше рассказать некому. Мир опрокинут. В мире, в котором живет писатель, Бог отвернулся от земли.

Как помнит читатель, Воланд прибывает в Москву в весеннее полнолуние – в память о событии, которое произошло в такое же весеннее полнолуние почти две тысячи лет назад. И дает полночный бал – ежегодно повторяющееся инфернальное действо.

Это подчеркивается в романе. "Ежегодно, – говорит Коровьев, – мессир дает один бал". "Установилась традиция... – продолжает он, – хозяйка бала должна непременно носить имя Маргариты, во-первых, а во-вторых, она должна быть местной уроженкой". И, стало быть, каждый раз на празднестве Сатаны в ночь весеннего полнолуния предстает все новая Маргарита в королевском алмазном венце – в память первой Маргариты, думаю, не гетевской Гретхен, а Маргариты Валуа, королевы Франции. И, стало быть, так же традиционно (установилась традиция), прежде чем закончиться балу, ежегодно и каждый раз свершается жертвоприношение доносчика и причащение кровью Иуды – в память той ночи в Гефсимании, когда так ловко был зарезан Иуда из Кириафа. Причем соглядатай и доносчик тоже, надо думать, должен быть местным уроженцем. И подходящий местный уроженец, надо думать, находится всегда.

"Так что он, конечно, не встанет?" – спрашивал Пилат, узнав, что Иуда зарезан. "Нет, прокуратор, он встанет, – ответил, улыбаясь философски, Афраний, – когда труба Мессии, которого здесь ожидают, прозвучит над ним. Но ранее он не встанет". Эта фраза для писателя важна: она имеется и в предыдущей редакции романа, хотя и в другом месте.

Да, Иуда встанет не ранее, чем его призовут на Страшный суд. Поэтому его нет и не может быть на весеннем балу у Сатаны. Но кто-то в роли Иуды непременно является на этот бал. Барон Майгель, "наушник и шпион", – один из череды тех, кто традиционно замещает здесь Иуду из Кириафа.

Ну хорошо. Воланд путешествует и на этот раз остановился в Москве, чтобы провести свой торжественный прием. А тогда, почти две тысячи лет назад, почему Воланд оказывается на балконе у Пилата в этот важный день истории? Случайно? Такое событие – и случайно? И не вернее ли полагать, что он твердо знает, что произойдет в Ершалаиме в день четырнадцатого числа весеннего месяца нисана, знает, кто таков на самом деле Иешуа Га-Ноцри, и хочет посмотреть, как это произойдет и как Понтий Пилат справится с тяжкой ролью, которую заготовила ему Судьба.

В этом романе Иешуа не знает о своей подлинной сущности. "...Он Мессия, не знающий того, что он Мессия"[59]. Воплощение полное – здесь, на земле, он только Иешуа, сын человеческий. Откуда он пришел – из каких надзвездных сфер? Зачем? Неясно. Мотива искупления в романе нет. Можно предположить, он пришел для проповеди истины и добра, но не был услышан и понят и погиб мучительной смертью. Через много лет мастером будет восстановлен его последний день, и тоже тщетно...

Воланд – единственный, кто доподлинно знает, что происходит. Но вот вопрос: как он присутствует в "древних" сценах? Может быть, к нему имеет отношение "отягощенный розами" куст, возле которого разговаривают Пилат и Каифа? Может быть, это как-то связано с ласточкой, пролетающей на балконе в тот самый момент, когда Пилат готов принять решение? Что это за ласточка, зачем она? Ее полет просто отмечает время, необходимое для того, чтобы сложилась мысль? Но нет, не только время. В предыдущей редакции Пилат увлекает Иешуа в комнату ("с золотым потолком"), а ласточка влетает и туда – явно помогая Воланду видеть и слышать...

Или Воланд присутствует на балконе у Пилата в виде Афрания, начальника тайной службы?

Эта версия, кажется, впервые обозначилась в фильме Анджея Вайды, где Воланда и Афрания играл – впрочем, весьма неубедительно – один актер, а действие происходило в современной Варшаве. Потом версия была повторена в сочинении Б. Гаспарова и столь же неубедительно подкреплена рассуждениями о параллелях всего со всем в мотивных структурах романа "Мастер и Маргарита"[60]. А потом появился поэт Евгений Австрих, мы встретились у друзей в Иерусалиме, и он сказал решительно: "Воланд и Афраний – одно лицо!" – "Опять гаспаровские параллели? – затосковала я. – Я уже слышала". – "Нет", – сказал Австрих и, неодобрительно высказавшись о параллелях Гаспарова, предложил перечесть сцену убийства Иуды: "Там же Афраний одет, как Воланд".

Тут, надо сказать, что-то произошло. То ли Евгений закричал: "Что случилось?", то ли даже стал трясти меня за плечо. На самом деле ничего не случилось. Просто я отключилась и мысленно стала просматривать булгаковские тетради, которые тогда помнила еще очень хорошо.

Вот, после убийства Иуды (окончательный текст, пятая редакция романа): "Теперь на лошадь вскочил человек в военной хламиде и с коротким мечом на бедре".

А вот и Воланд в его торжественном выходе на балу: "Тогда произошла метаморфоза. Исчезла заплатанная рубаха и стоптанные туфли. Воланд оказался в какой-то черной хламиде со стальной шпагой на бедре".

А что было в предшествующей тетради (в четвертой редакции)? "И тогда произошла метаморфоза. Фрак Воланда исчез. Воланд оказался не то в черном плаще, не то в сутане". И шпаги здесь не было. До метаморфозы: "Воланд был во фраке и двигался чуть прихрамывая и опираясь на трость".

После убийства Иуды: "Теперь на лошадь вскочил человек в хламиде, с коротким мечом".

Тут очень важно восстановить порядок возникновения строк – под пером Булгакова и далее, под его диктовку. И мы увидим, что сначала, в редакции четвертой, возникает описание Воланда на балу: на нем сутана, и он опирается на трость. Потом пишется текст об убийстве Иуды: на лошадь вскакивает "человек в хламиде, с коротким мечом". Далее диктуется редакция пятая, бал, на котором происходит метаморфоза и на Воланде вместо заплатанной рубахи (здесь уже рубаха, а не фрак), оказывается "черная хламида" и "стальная шпага на бедре". Еще через несколько дней диктуется глава об убийстве Иуды и описание Афрания "в военной хламиде и с коротким мечом на бедре"...

Совпадения легкие – как доказательство они не пройдут, хотя в поэтическом слухе Евгению Австриху не откажешь... Но тут, оттесняя историю с хламидой и мечом на бедре, в моем мозгу тревожной лампочкой вспыхивают неизвестные Австриху строки из четвертой редакции романа. Здесь Воланд просматривал рукопись мастера:

" – Ну, теперь все ясно, – сказал Воланд и постучал длинным пальцем с черным камнем на нем по рукописи".

В окончательном тексте этого камня на пальце Воланда не будет – он появится в другом месте, в диалоге Пилата с Афранием: " – Но, во всяком случае, – озабоченно заметил прокуратор, и тонкий, длинный палец с черным камнем перстня поднялся вверх..."

И в третий раз возникает загадочный перстень, по-видимому, этот самый:

"Благодарю вас за все, что сделано по этому делу", – благодарит Пилат Афрания за достойное погребение Иешуа, но главным образом, конечно, за убийство Иуды. "...Тут прокуратор вынул из кармана пояса, лежащего на столе, перстень и подал его начальнику тайной службы, – прошу принять это на память".

Драгоценный перстень, подаренный Пилатом Афранию, носит Воланд... Не потому ли, что Воланд (в личине Афрания!) его и получил – за убийство Иуды?

У "человека в капюшоне" в этом убийстве двое подручных. Один из них не описан. Другой помечен так: "мужская коренастая фигура". А в одной из ранних редакций романа, точнее, в редакции второй, в главе "Ночь", была выразительная строка: "А Иуду я собственноручно зарезал в Гефсиманском саду, – прогнусил Азазелло".

Коренастая фигура?.. Азазелло?.. В последней редакции романа именно Азазелло повторяет ритуал. Правда, Майгеля он убивает не ножом, а выстрелом из пистолета. Другая эпоха – другое оружие...

Имя Афраний впервые проявилось в романе в первые месяцы 1938 года в тетради четвертой редакции, в той сцене, когда "человек в капюшоне" (до этого представленный читателю как гость прокуратора) появляется у Низы. Страница написана чернилами. Имя Афраний подчеркнуто – другими чернилами, более светлыми, позже. Речь идет не о выборе имени: имя уже выбрано. Определяется роль персонажа в романе.

Интересны малые поправки, работающие в том же направлении. Одну из них приведу.

В рукописной тетради есть такое место. После ухода гостя прокуратор как будто постарел, сгорбился. "Один раз он оглянулся и почему-то вздрогнул, бросив взгляд на пустое кресло, на спинке которого лежал отброшенный его рукою плащ. В надвигающихся сумерках, вероятно, прокуратору померещилось, что кто-то третий сидел и сидит в кресле. В малодушии пошевелив плащ, прокуратор..."

"Кто-то третий..." – читатель понимает: здесь невидимо присутствует – или присутствовал – Воланд.

Диктуя на машинку, Булгаков заменяет несколько слов: "...и почему-то вздрогнул, бросив взгляд на пустое кресло, на спинке которого лежал плащ. Приближалась праздничная ночь, вечерние тени играли свою игру, и, вероятно, усталому прокуратору померещилось, что кто-то сидит в пустом кресле. Допустив малодушие – пошевелив плащ, прокуратор оставил его..."

Вы видите: никого третьего в кресле, пожалуй, нет; просто прокуратор слишком возбужден и взволнован...

И все же полного совмещения двух образов не произошло. Линия осталась незавершенной. У Афрания нет внешних примет Воланда. Другой голос. Афраний, видимо, служит в Ершалаиме: знает здесь всё и всех; служит давно: хорошо знаком с Низой. И что же, Пилат встречается с ним впервые? И перстень на пальце Воланда при диктовке на машинку Булгаков убрал. Но вот совпадение: именно тогда, когда убирается перстень, вводятся, при той же диктовке на машинку, поправки в описание одежды Афрания и Воланда...

Как бы то ни было, сквозь фигуру Воланда – рядом с фигурой Воланда – вырисовываются истинные масштабы личности Иешуа-Иисуса; становится очевидным, что преступление Пилата – не одно из многих, оно единственное, оно действительно уникально. И одновременно все слышнее в романе мелодия судьбы.

Да, в романе Булгакова звучит незнакомая классическому реализму мелодия судьбы. Пилат оказывается не только действующим лицом этой истории. Пилат – объект, лицо страдательное. Свершается сюжет, для которого нет других решений, ибо все давно состоялось, и никакие предчувствия, никакие предзнаменования ничего не могут повернуть. Пилат обречен на свое преступление, подобно Эдипу в древней трагедии. Поэтому ему сочувствует мастер. Поэтому требует милосердия для него Маргарита. Пилат со своим преступлением принадлежит "ведомству" Воланда – лунному миру Воланда, в котором царит бесчеловечная справедливость. Но поэтому же о прощении Пилата Тот, Кого он предал, в конечном счете просит Воланда.