Газета "Наш Мир"Но дело в том, что и соприкосновение с книжкой Мюллера, кажется,
все-таки было, и тому есть единственное и небольшое свидетельство – та
самая, приведенная выше запись Булгакова о Пилате, где за строкою о
Пиле и Атусе неожиданно следует строка "Понт – Пятый!! прокуратор!"
"Древние" главы в романе "Мастер и Маргарита" невелики по объему;
тем важнее была для писателя любая точечная подробность, любой эпитет в
них. В последних числах мая 1938 года, приступая к диктовке романа на
машинку, он пишет Елене Сергеевне, уехавшей с Сережей в Лебедянь:
"Ночью – Пилат. Ах, какой трудный, путаный материал!" И о следующем
вечере: "Вечером Пилат. Мало плодотворно <...> Есть один провал в
материале. Хорошо, что не во второй главе. Надеюсь, успею заполнить его
между перепиской"[21].
Его терзают многие вопросы, и не в последнюю очередь этот: каким по
счету прокуратором Иудеи был Понтий Пилат? В третьей редакции романа
глава о Пилате начиналась так: "Шаркающей кавалерийской походкой в
десять часов утра на балкон вышел шестой прокуратор Иудеи..." И
заканчивалась третья редакция соответственно: "...и бледнел и уходил
навеки, навеки шестой прокуратор Понтийский Пилат".
Это шестой вызывает у Булгакова сомнение. Почему? Не уверен в точности? Или его не устраивает шуршащий звук – шестой?
Четвертая редакция начата осенью 1937 года. Беспокоящее писателя
слово отброшено: "...ранним утром 14-го числа весеннего месяца нисана в
колоннаду дворца вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат". Но порядковое
числительное почему-то необходимо. В первые месяцы 1938 года Булгаков
производит целое расследование по этому поводу. Оно запечатлено в
тетради "Роман. Материалы". Здесь выписки, подчеркивания и
восклицательные знаки любимым "толстым красным карандашом".
Из испытанного Брокгауза и Ефрона: "Он был преемником Валерия Грата
и 6-м! прокуратором Иудеи". (В скобках проставлены том, страница.)
Из Н. Маккавейского: "Пятый! прокуратор не составлял исключений в
этом отношении. Для характеристики личности Пилата достаточно было бы
сказать..."
Из 4-го тома "Истории евреев" Генриха Гретца: "Первым прокуратором,
назначенным Августом в Иудею, был начальник конницы Копоний... Копоний
был отозван, на его место был назначен Марк Амбивий... Анний Руф...
Валерий Грат... Преемник Грата, Понтий Пилат..."
"Пятый!" – подсчитывает Булгаков.
И новая обескураживающая выписка: "...он сделался шестым?!
прокуратором Иудеи..." – из книги Ф. В. Фаррара "Жизнь Иисуса Христа".
Последнее слово Булгаков оставит за собой. "Понт – Пятый!! прокуратор!"[22] – записывает он.
Теперь четвертую редакцию романа можно закончить словами: "...пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат".
И последняя редакция романа будет закончена так: "...пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат".
Шуршащий звук исчез. Понт – пент (pente – греческое "пять") – пятый!
Вот тут и стоит обратить внимание на то, что решающая запись о пятом
прокураторе Иудеи появляется в тетради "Роман. Материалы"
непосредственно после строк о Пиле и Атусе. И если легенда о
короле-звездочете действительно заимствована у Мюллера, то не стал ли
заголовок книги Мюллера – "Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи" –
подтверждением для Булгакова его собственной мысли?
Выписки из Гретца, Маккавейского и проч. сделаны на с. 33 тетради, а
запись о короле Атусе – раньше, на с. 18; но здесь нет противоречия:
тетрадь, запечатлевшая сбор информации и размышления над информацией,
заполнялась не подряд; сначала могли быть сделаны записи на с. 33,
потом – дополнены записи на с. 18.
И все-таки напомню, что явных следов пребывания книжки Мюллера в
домашней библиотеке Булгакова нет. Среди выписок Булгакова нет ссылки
на эту книгу. Е. Булгакова никогда ее не упоминала. Кто-нибудь из
друзей-"пречистенцев" показал книжку и обратил внимание писателя на
интересный абзац? Так соблазнительно было бы представить, что Булгаков
листает книгу в гостях у Лямина... Но Лямин арестован. У кого-то
другого из "пречистенцев"?.. В дневниковых записях Е. С. в этот период
нет упоминаний о встречах с "пречистенцами". Их ряды жестоко прорежены
арестами и ссылками.
И только одно ясно: если книга действительно побывала в руках у
Булгакова, то в течение очень короткого времени и не ранее первых
месяцев 1938 года.
В противоположность Б. Соколову, другого знаменитого булгаковеда, В.
Петелина, подробности биографии Понтия Пилата – как исторического, так
и сочиненного Булгаковым – не интересуют вовсе. И – не в пример
Галинской – не привлекают поиски источников на разных иностранных
языках. В. Петелин – один из немногих булгаковедов, чье внимание
занимает явная соотнесенность булгаковского Пилата с реальной личностью
Сталина. Может быть, потому, что Петелин в конце 1960-х годов бывал в
доме у Елены Сергеевны Булгаковой, а в доме этом мотив Пилат и Сталин
даже не декларировался – он просто подразумевался, был в атмосфере дома.
Но как оригинально вскрывает В. Петелин эту тему!
Будучи пылким сталинистом, преклоняющимся перед личностью покойного
вождя, булгаковед уверен, что такой замечательный, любимый им писатель,
как Михаил Булгаков, не мог не быть сталинистом; более того, не мог не
восхищаться всеми этими высокими – даже прекрасными, с точки зрения
Петелина, – всплесками деспотии в истории российского государства от
Ивана Грозного до Сталина. Булгаковед полагает даже, что свой
предсмертный роман Булгаков для того и написал, чтобы напомнить, как
тяжек удел самодержца, вынужденного вершить пытки и казни.
Бескорыстно подменяя взгляды Михаила Булгакова своими, Петелин
вдохновенно пишет о героизме Пилата, осуждающего на казнь человека, в
невиновности которого уверен: "...Он должен служить закону, а закон
повелевает уничтожать всех, кто подвергает сомнению величие власти
кесаря". "..Ему приходится отказываться от уже готового, им самим
принятого решения, которое он считает справедливым, и принимать иное,
уже в угоду закону". "...Он полон сочувствия к обвиняемому", но
"безудержный гнев охватывает его при мысли нарушить закон и отпустить
Иешуа". "Пилат оказался бессильным перед законом
<...>Человеческим страстям не место там, где в силу вступает
закон. Перед законом все равны. Закон нужно блюсти, охранять". "Закон
победил. Тут ничего не поделаешь, хотя он вел себя мужественно и храбро
(Пилат – мужественно и храбро?! – Л. Я.). Иначе он не мог поступить,
ибо не мог нарушить закон, не мог нарушить обычай"[23].
Слово закон (курсив, разумеется, мой. – Л. Я.) в этой части
сочинения В. Петелина звучит как заклинание и повторено не менее
четырнадцати раз. Булгаковед так настойчиво говорит о законе, которому
якобы верен Пилат, что невольно вспоминается, что в Евангелии о
верности закону говорит совсем другой персонаж – Тот, на Которого
весьма похож булгаковский Иешуа Га-Ноцри: "Не думайте, что Я пришел
нарушить закон <...> не нарушить пришел Я, но исполнить" (Мф. 5,
17).
Правда, в Евангелии от Матфея Иисус говорит о законе, под которым
понимает вероучение, Ветхий Завет, а у Петелина фигурирует римский
"Закон об оскорблении величества", упомянутый в романе "Мастер и
Маргарита" и родственный тем "законам", которые принимались и имели
силу при Сталине.
В романе дело Иешуа Га-Ноцри состряпано – так, как это делали в
сталинские времена. И Пилат это хорошо видит, поскольку знает, как это
делается. У Булгакова Пилат понимает, что творит неправое дело;
понимает и потому не может простить себе преступление. А по мнению
Петелина, решение Пилата и право, и законно. Прозвучавшее в романе
обвинение Пилата в трусости булгаковед отвергает с ходу. "Из трусости?
Слишком простенькое объяснение сложного творческого замысла художника".
Так же, как и Б. Соколов, Петелин знает истины, неведомые автору
романа: "Пилат – трагический герой, а трагический герой не может быть
трусом и предателем"[24].
И снова, снова, снова... "Чтобы решиться на такой поступок (речь о
милости смертью. – Л. Я.), Пилату нужно было обладать мужеством и
благородством <...> Он оказался в трагическом положении, когда
должен утверждать приговор вопреки своим личным желаниям. Так поступил
Петр Великий, подписывая смертный приговор собственному сыну. Так
поступил Сталин, когда отказался обменять Паулюса на Тельмана. Интересы
государства здесь выше личных желаний. На этом стоит и стоять будет
государственность, законы и положения, утвержденные веками развития
человеческого общества"[25].
Восхищение Пилатом как предшественником любимых исторических
персонажей у В. Петелина не обмолвка. Оно повторено: "Но в этих
сетованиях – истинный Пилат, страдающий от бремени власти. Возможно, в
этих страданиях – и страдания Сталина, Ивана Грозного, Петра Первого,
посылающих своих близких на казнь за преступления против государства.
Тяжко быть властителем, честно соблюдающим Закон"[26].
И далее: "Понтий Пилат относится к тем лицам, которые выступают
охранителями основных нравственных норм и порядка. Он олицетворяет
государство, свой народ, справедливый и гуманный"[27].
Веселые ребята булгаковеды, не правда ли? Чего только не вычитают
они в беззащитном романе. "Свой народ", – говорит Петелин. Какой народ
– римский? Или германский, если верить Б. Соколову? Армия, состоящая из
конгломерата самых разных народов и племен, "справедливо и гуманно"
оккупировавшая чужую страну и уставившая холмы Иудеи крестами с
казнимыми... Или наш зарапортовавшийся исследователь забыл, что пишет
об очень далекой для него, далекой и в пространстве, и во времени
Иудее, а за фигурой Пилата ему видится личность Сталина, творящего свои
"справедливые и гуманные" казни?
Сочувствие Петелина к Пилату переходит в экстаз. В интерпретации
Петелина фигура прокуратора приобретает былинные черты: "Силой воли и
могучим вскриком (! – Л. Я.) подавляет он в себе сочувствие и
сострадание к невольно попавшему под колесо истории человеку"[28].
Невольно, и под колесо истории? Но Иисус Евангелий, как и тот, что
интерпретирован в романе Булгакова под именем Иешуа Га-Ноцри, – лицо,
творящее историю. Это уж скорее о Пилате можно сказать: невольно
попавший под колесо... Увы, в коллизии "Иешуа – Пилат" Петелин отнюдь
не на стороне Иешуа, который "мало считается с авторитетом
общественного мнения"[29].
Конечно же, петелинские трактовки к Михаилу Булгакову никакого
отношения не имеют. И взгляды Петелина не стоило бы пересказывать, если
бы не то, что у сочинения его – переиздания и тиражи, и книга
настойчиво рекомендуется школьникам, и послушные отличницы старательно
вписывают весь этот вздор в свои школьные сочинения и студенческие
рефераты...
В. Петелин упорно называет Пилата рабом закона. Но Пилат – раб не
закона. Пилат – раб собственной власти. И, может быть, здесь главная
перекличка этого образа с фигурой Сталина, какой она виделась Михаилу
Булгакову. Жестокий прокуратор Иудеи
Сказать, что Сталин отразился в булгаковском Пилате, было бы слишком
грубо. У Булгакова (используя его собственный термин) тоньше: его
отношение к Сталину отразилось в его отношении к Понтию Пилату.
Отношение к могуществу и жестокости. К неспособности вершить дела
милосердия. К трусости перед необходимостью хотя бы однажды сотворить
добро... И понимание, в конечном счете, беспомощности и зависимости
силы и власти...
Только очень невнимательный читатель может не заметить, что Пилат в
романе – сильный, властный и жестокий правитель. Пилат немногословен, и
потому стоит прислушаться к каждому его слову:
"Но прокуратор, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:
– Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме
все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно".
Как и Сталин, он жесток привычно, по праву своего положения. Человек...
или несколько человек... или тысячи людей в случае надобности...
смахиваются мановением руки, как фигурки с шахматной доски. Не оставляя
при этом в душе игемона ни сочувствия или ощущения чужой боли, ни даже
наслаждения чужим страданием.
Известно, что, в отличие от Ивана Грозного или Петра Первого, Сталин не
принимал участия в истязаниях своих жертв. Он не присутствовал при
казнях: это производилось не при нем. То же и Понтий Пилат. Прежде чем
ударить Иешуа бичом, Крысобой выводит свою жертву с балкона. Объявляя о
казни, Пилат не смотрит на осужденных. Он их не видит. Да ему и не
нужно их видеть. Он и так все знает.
В своей привычной жестокости он даже эстетичен: он не терпит подбитых
глаз перед собой. Эта линия идет от самых первых редакций романа. В
рукописи 1934 года Пилат брезгливо говорит возникшему перед ним
арестанту с изуродованным побоями лицом: "Лицо от побоев надо
оберегать... если думаешь, что это тебя украшает..." И, отправляя его с
Крысобоем – "на минуту", для "объяснения", как нужно обращаться к
прокуратору, – добавляет: "Но я не терплю подбитых глаз перед собой..."
А в законченном романе и пояснений не требуется: "Преступник называет
меня "добрый человек". Выведите его отсюда на минуту, объясните ему,
как надо разговаривать со мной. Но не калечить".
Не напоминает ли вам нечто очень знакомое это лаконичное "Но не
калечить"? Оно возникает впервые в четвертой редакции романа, в 1937
году, но восходит к событию трехлетней давности.
В середине мая 1934 года был арестован Осип Мандельштам. Через две
недели, утром, его жену Надежду вызвал следователь. Из уст следователя
она и услышала эту формулу: "Изолировать, но сохранить", исходившую,
как ей дали понять, "с самого верху". И одновременно – милостивое
решение, тоже "с самого верху": Мандельштам высылается – не на
каторжные работы, не на строительство канала, как можно было ожидать, а
всего лишь на поселение, в маленький город Чердынь на Каме, и жене,
если она пожелает, разрешается сопровождать его.
Денег в доме не было ни гроша, собирали у родных и знакомых. "Анна
Андреевна пошла к Булгаковым и вернулась, тронутая поведением Елены
Сергеевны, которая заплакала, услыхав о высылке, и буквально вывернула
свои карманы"[30]. Елена Сергеевна "выворачивала свои карманы", а
Булгаков, надо думать, слушал немногословную Ахматову, и это
лаконичное, передающее интонацию вождя "Изолировать, но сохранить"
навсегда входило в его память...
А если придавленная бедой Ахматова в тот день почему-то не повторила
этих слов, то безусловно они зазвучали, поворачиваясь, как на ладони,
несколько месяцев спустя. 17 ноября того же года Е. С. сделала запись:
"Вечером приехала Ахматова. Ее привез Пильняк из Ленинграда на своей
машине. Рассказывала о горькой участи Мандельштама. Говорили о
Пастернаке".
Пильняка в этот вечер у Булгаковых, судя по всему, не было.
Рассказывала Ахматова... "Говорили о Пастернаке" – о телефонном
разговоре Сталина с Пастернаком... "Рассказывала о горькой участи
Мандельштама" – и, значит, обо всем, что связывало имя Сталина с
Мандельштамом. И непременно звучала эта формула: "...но сохранить".
"Но не калечить"... Или вы полагаете, что Пилат поручает косноязычному
Крысобою всего-навсего втолковать что-то арестанту словами?
Перекликается с жестоким одиночеством "вождя народов" и глухое
одиночество прокуратора. На первых этапах работы, пытаясь пробиться к
живому, личному в этом своем персонаже, писатель пробовал ввести жену
Пилата. Собственно, она единожды упоминается в Евангелии: "Между тем
как сидел он (Пилат. – А. Я.) на судейском месте, жена его послала ему
сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне
много пострадала за Него" (Мф. 27, 19).
Ф. В. Фаррар даже привел ее имя – Клавдия Прокула, сославшись на
апокрифическое Евангелие от Никодима и упомянув, что Никодим назвал ее
"прозелиткой" (то есть новообращенной). Надо думать, из книги Фаррара
Булгаков и выписал это имя: "Клавдия Прокула – жена Пилата". Отдельной
записью, вверху листа, в самой первой тетради романа[31].
В следующей тетради (относящейся к этой же, первой, редакции романа)
имя жены Пилата входит в текст. Здесь к Пилату во время допроса
подходит "легионный адъютант": "Супруга его превосходительства Клавдия
Прокула велела передать его превосходительству супругу, что всю ночь
она не спала, видела три раза во сне лицо кудрявого арестанта – это
самое, – проговорил адъютант на ухо Пилату, – и умоляет супруга
отпустить арестанта без вреда". На что Пилат дает отповедь "адъютанту",
не стесняясь в словах: "Передайте ее превосходительству супруге Клавдии
Прокуле... что она дура. С арестованным поступят строго по закону. Если
он виноват, то накажут, а если невиновен, – отпустят на свободу". И
добавляет раздраженно: "Между прочим, и вам, ротмистр, следует знать,
что такова вообще практика римского суда"[32].
Напомню, что во второй редакции романа "древних" глав нет (они автором
пропущены, не написаны); в третьей редакции (1934-1936) жена Пилата
небрежно упомянута в таком контексте: "Пахнет маслом от головы моего
секретаря, – думал прокуратор, – я удивляюсь, как моя жена может
терпеть при себе такого вульгарного любовника... Моя жена дура..."
И только осенью 1937 года, в четвертой редакции романа, в текст входит
и прочно утверждается в нем мелодия одиночества "игемона". С этого
момента никакой жены у Пилата нет. Только пес. И внимательный читатель,
может быть, вспомнит, что у Сталина не было даже пса...
Эти аллюзии, эти переклички с действительностью, так волнующие
современников, всегда есть в великой литературе – у Данте, Шекспира,
Свифта. Со временем смысл аллюзий стирается, читатели последующих
поколений уже не слышат их. А великая литература остается, и еще долго
продолжают звучать натянутые в ней струны, потому что в великой
литературе непременно есть что-то, выходящее за рамки времени, в
котором живет писатель.
Подобных Пилату правителей, решительных и жестоких, в истории не счесть
– полновластных, как Сталин, или почти полновластных, как прокуратор
Иудеи, над которым где-то далеко, "в густейшей зелени капрейских
садов", все-таки есть император Тиверий... Левий Матвей не смог убить
Иешуа, чтобы спасти его от мучений, а Пилат смог! – с гордостью за
своего любимого героя пишет Петелин[33]. Пилат смог! Пилат такие вещи
умел – какой же деспот этого не умеет? Это по его должности ему
полагалось.
И все же в романе в это странное весеннее утро... в утро, которое
начинается с назойливого запаха розового масла... с головной боли,
вызванной этим запахом... с пронзительного солнечного луча,
пробравшегося в колоннаду... В это странное утро с прокуратором Иудеи
происходит что-то, выламывающееся из всех правил. И такое заурядное
дело, как необходимость утвердить вынесенный Синедрионом смертный
приговор, почему-то переворачивает его судьбу и его душу.
Почему? Ведь прокуратор привык принимать такие простые решения: "...И
вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы
изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два
слова: "Повесить его"".
А тут... Секретарь обмирает, когда, нарушая принятый порядок почтения и
страха, избитый бродяга в стареньком и разорванном хитоне произносит
какие-то неожиданные, не полагающиеся "по протоколу" слова. О головной
боли прокуратора... о том, что к вечеру начнется гроза... о том, что
прокуратор "слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей".
Арестант проницателен: прокуратор действительно потерял веру в людей.
И: "Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в
собаку". И: "Твоя жизнь скудна, игемон..."
Секретарь в испуге перестает записывать и только вытягивает шею, как
гусь, стараясь не пропустить ни слова... потом бледнеет и даже роняет
свиток на пол... Он пытается представить себе, в какую именно
причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой
неслыханной дерзости арестованного...
Но Пилат ведет себя не так, как всегда. Почему? Потому что странный
арестант умеет снять головную боль? Да, такой врач дорогого стоит.
Пилат хватается за эту, такую понятную, такую конкретную мысль... И
все-таки дело не в этом.
Чего-то Пилат не дослушал или не договорил. Но прокуратор не может
"прогуляться на Масличной горе": свобода того, кто у власти,
ограниченна. Зато, кажется, может попытаться обмануть судьбу – вынести
уклончивый приговор, увезти Иешуа в Кесарию – туда, где резиденция
прокуратора, где они могли бы вести свои нескончаемые беседы. "Ты
производишь впечатление умного человека", – неожиданно говорит Иешуа
Га-Ноцри. Молодой мудрец наблюдателен: Пилат действительно умен.
Они смотрят друг другу в глаза – два одиночества, с острым интересом потянувшиеся друг к другу...
И впервые в жизни Пилат, никогда никому не сочувствовавший, делает
попытку спасти арестанта. Более того, он делает несколько попыток
спасти арестанта... Может быть, он смягчился? О, нет. Пилат по-прежнему
жесток: вспомните его угрозы Каифе ("И, сузив глаза, Пилат улыбнулся и
добавил: – Побереги себя, первосвященник").
Но выполнить свое решение Пилат, оказывается, не может. Он почему-то
совершает то, чего хочет ненавидимый им Каифа. Прокуратор, хозяин
страны, не может уклониться от давления Синедриона и первосвященника
Каифы... Или все-таки мог бы – ценою жизни... или всего лишь ценою
карьеры?
Чем все-таки рискует Пилат – жизнью или карьерой?
Поначалу речь, кажется, идет о жизни: "Ты полагаешь, несчастный, что
римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты?..
Или ты думаешь, что я готов занять твое место?"
А в конце, после казни, Пилат говорит все-таки о карьере: "Но,
помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль,
что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит
свою карьеру прокуратор Иудеи?"
Булгаков не решил, о жизни или о карьере идет речь? Или это Понтий
Пилат, для которого еще утром четырнадцатого числа весеннего месяца
нисана жизнь и карьера были одно и то же, уже в ночь на пятнадцатое
понимает суть вещей?
В романе, как и в жизни, не все выстраивается линейно...
И не случайно в момент трудного решения Пилат вспоминает о том, что был
бесстрашен в бою. Сейчас, впервые в жизни, он проявит трусость и
узнает, что для испытания мужества существуют совсем другие сферы.
Преступление становится трагедией Пилата...
Трагедия кричащей совести, суд беспощадной совести, суд изнутри, суд,
от которого нельзя уйти, который нельзя обмануть, становится одной из
глубинных тем романа. Это очень не бытовая тема.
Имела ли она отношение к Сталину? Не знаю. Никаких мук совести у вождя
современники как-то не обнаружили. Но, может быть, писателю виделась
какая-то другая, посмертная расплата – с бесконечным шествием убитых и
замученных, с бесконечно обращенными к мучителю ликами растерзанных по
его приказанию близких и друзей... бесконечным – потому что уж за
него-то заступиться будет некому... Ведь и Пилата, и маленькую Фриду
ждут терзания посмертные...
Да, в романе "Мастер и Маргарита" эта казнь изнутри, этот ад совести
проходит еще раз, как бы отсвечиваясь, в трагедии Фриды, удушившей свое
дитя. Ад без костров, ад памяти, тем более страшный, что ему нет конца.
(Мотив бесконечности страдания Булгаков к этому времени уже опробовал в
пьесе "Кабала святош", написанной в 1929 году. Там, запугивая
посмертными муками Мадлену Бежар, архиепископ говорит ей: "И так
всегда. Значение "всегда" понимаешь?" – "Боюсь понять", – отвечает
Мадлена.)
Важно, что философия Булгакова – или холодная справедливость Воланда? –
не разрешает сбрасывать ответственность за преступление на других.
("Королева, – вдруг заскрипел снизу кот, – разрешите мне спросить вас:
при чем же здесь хозяин? Ведь он не душил младенца в лесу!") Приказ о
казни Иешуа произносит не Каифа, а Понтий Пилат. Пилату и отвечать за
свое деяние. Оправдания не будет.
Оправдания не будет, но существует нечто, чуждое Воланду и свойственное
человеку, – милосердие. ("И милосердие иногда стучится в их сердца...
обыкновенные люди", – отмечает Воланд, рассматривая москвичей.) И
Маргарита, с ее женственностью, ее непреодолимым человеческим
милосердием, вступается дважды – сначала за Фриду, потом за Пилата.
Есть, однако, нюанс: преступление Фриды и сама Фрида Воланду
неинтересны. Он отворачивается, когда Маргарита прощает Фриду, и
мгновенно убирает прощенную из глаз: "Послышался вопль Фриды, она упала
на пол ничком и простерлась крестом перед Маргаритой. Воланд махнул
рукой, и Фрида пропала из глаз".
Его раздражает милосердие, просочившееся в щели его спальни? Или, может
быть, знак креста распростершейся Фриды? (Приближенным Воланда явно
неприятен этот знак. Вспомните: "Трое черных коней храпели у сарая,
вздрагивали, взрывали фонтанами землю. Маргарита вскочила первая, за
нею Азазелло, последним мастер. Кухарка, простонав, хотела поднять руку
для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла: – Отрежу
руку!" Хотя знак креста в романе странным образом и последовательно не
ассоциируется с фактом распятия.)
А преступление Пилата притягивает внимание Воланда. Пилат Воланду остро
интересен – во всем объеме события, которое произошло почти две тысячи
лет назад, и во всем, что продолжает это событие. Между Воландом и
Пилатом натянуты какие-то важные нити.
Как известно, темы и мотивы Булгакова переходят из произведения в
произведение. Тема преступления и суда собственной совести, прежде чем
войти в роман, опробована в "Беге". Фигура белого генерала Хлудова
предшествует Понтию Пилату в "Мастере и Маргарите". Тем выразительнее
очень существенное отличие.
Казненный вестовой Крапилин в "Беге" – последнее, переполнившее чашу,
но отнюдь не единственное преступление Хлудова. "Как ты отделился один
от длинной цепи лун и фонарей? Как ты ушел от вечного покоя? –
обращается Хлудов к тени погибшего вестового. – Ведь ты был не один. О
нет, вас много было!"
В жизни Пилата, надо думать, казней было много больше, и вряд ли все
они были оправданны. Но Пилат о них не помнит. Его душу навсегда
прожигает только это – последнее и для него единственное преступление.
Почему? Кого все-таки предал Понтий Пилат – еще одного невиновного или
единственного Одного?
Чтобы мы услышали в романе "Мастер и Маргарита" торжественную мелодию
его "древних" глав, она должна была быть оттенена буффонадой глав
"московских". И в гениальность мастера трудно было бы поверить, если бы
писатель не показал нам его роман. Чтобы понять Понтия Пилата, нужно
постичь, кого он предал.
Вы закрываете роман и продолжаете размышлять о судьбах его героев. И
опять тревожный вопрос. Почему же все-таки мастер так сочувствует
Пилату – человеку, осудившему невинного на тяжкую казнь? Более того,
твердо знающему, что он осуждает невинного... Почему Маргарита кричит о
Пилате: "Отпустите его!" Только потому, что наказание чрезмерно по
отношению к преступлению? Но какое наказание может быть чрезмерным по
отношению к такому преступлению?
И начинаете догадываться, что роман глубже, чем это воспринимается при
первом чтении. Что аллюзии с современностью возникают в нем не более
чем по касательной. Что Понтий Пилат уникален, как уникален Тот, Кого
он послал на смерть. И роман уже взмывает над современностью, решая
какие-то другие повороты вечного сюжета и высокие вопросы бытия.
Имена и реалии
Иешуа Га-Ноцри.
Это имя и вызвало прежде всего негодование православной литературной
критики, возникшей в России в начале XXI века, примерно через
шестьдесят лет после смерти Булгакова.
Даже не странно хриплое прозвище Га-Ноцри, а – имя.
"...Перед нами иной образ Спасителя, – писал доктор богословия и
преподаватель Московской духовной академии Михаил Дунаев. –
Знаменательно, что персонаж этот несет у Булгакова и иное звучание
своего имени: Иешуа..."[34]
И немедленно на сетевых блогах защебетали примерные девочки, желающие
быть добрыми христианками и не желающие расставаться с любимым романом:
ну да, ну да, Булгаков совсем не Иисуса изобразил, а одного нищего
проповедника Иешуа Га-Ноцри, у него ведь даже имя другое...
Нет, дорогие барышни, если вы верите, что Иисус существовал – в
божественной ли своей сущности, как утверждают Евангелия, или, в
трактовке Эрнеста Ренана, как великий основатель религии, или где-то
"прошел", непонятый и неясный, как полагает Анри Барбюс, – в любом
случае – в земной жизни его звали так: Иешуа.
Ибо именно так звучало в древней Иудее это имя, впоследствии – в
греческой транскрипции – преобразившееся в Иисус, поскольку у греков не
было звука ш.
Передо мною каноническое Евангелие на иврите. Естественно: на Святой
Земле проживают христиане, чей родной язык – иврит. Это Евангелие не
переведено с русского на иврит, как никогда не переводилось оно с
иврита на русский. Оба перевода восходят к греческому источнику, на
котором, как известно, и сохранились тексты Писания.
Так вот, в Евангелии на иврите: Иешуа. Других вариантов нет. Ф. В.
Фаррар пишет, что в евангельские времена это было очень
распространенное имя. Известно, что в XIX и в начале XX века оно
бытовало и у евреев России, говоривших на идиш, но сохранявших
библейские имена. Имя Иешуа (Иешуа Лейбович Мильман) я вижу в списке
студентов-медиков, учившихся с Михаилом Булгаковым на одном курсе[35].
Как-то Е. С., упомянув в разговоре этого булгаковского героя, назвала
его неожиданно и фамильярно так: Еш. Я с недоумением переспросила; она,
удивившись моему вопросу, повторила то же сокращение. Остается
предположить, что так сокращалось это имя в годы ее и Булгакова
юности...
Имя Иешуа в рукописях романа появилось весьма рано. В самой первой
сохранившейся разорванной тетради, на уцелевшем корешке уничтоженного
автором листа 29-го можно разобрать следы диалога. Это допрос Иешуа
Пилатом, и три уцелевших знака в начале строки: "-Ие", по-видимому,
означают, что Иешуа назвал свое имя.
Правда, далее, на обороте листа 31-го, можно разобрать слово "Иисус" и
на обороте листа 32-го – тоже. Но, может быть, это в повествовании
Воланда. Ведь и в законченном романе Воланд говорит: "Иисус
существовал".
Второе имя, точнее, прозвище своего персонажа Булгаков также подбирал с
большим вниманием. Он хотел представить себе, как это звучало тогда.
Делал выписки из доступных ему источников. Не зная ни арамейского, ни
иврита, пользовался русскими переводами с английского, немецкого и
французского. В переводах с перевода звучание огрублялось, и писатель
так никогда и не узнал, что на самом деле такое прозвище должно было
звучать мягче, певучее: не Га-Ноцри, а Ха-Нацри, или даже А-Нацри
(легкое придыхательное h здесь – начало артикля), что, собственно, в
современном иврите и означает: христианин.
В начертании прозвища в Евангелии на иврите есть разночтения. У Луки,
там, где в русском тексте речь об Иисусе Назарянине (стихи 4, 34 и 24,
19), на иврите так: Ха-Нацри (или лучше: А-Нацри). Стало быть, Иешуа
А-Нацрw.
А в Евангелии от Иоанна (18, 5 и 7, 19) в русском тексте Иисус назван
Назореем; на иврите же эти стихи звучат по-разному: в первом случае –
Иешуа А-Нацрw, во втором и третьем – Иешуа ми-Нацерет, что означает:
Иешуа из Назарета. (О городе Назарете и романе "Мастер и Маргарита" –
ниже.)
Примерно то же произошло с именем Иуды из Кириафа, которого русские
читатели до того знали как Иуду Искариота. Но если библейский Иуда
Искариот существовал на самом деле, то подлинное его имя звучало именно
так: Иуда из города Кириафа. Точнее, Иуда Иш-Кириаф, где Иш означает
человек, мужчина, Кириаф – название города, а Иш-Кириаф – человек из
Кириафа.
В "Энциклопедическом словаре" Брокгауза и Ефрона (статья "Иуда
Искариот") так и пояснено: "...Свое прозвище он получил от г. Кериофа,
из которого был родом (Иш-Кериоф – человек из Кериофа); впрочем, мнения
в этом отношении расходятся".
Булгаков выписал Кириаф из книги Фаррара "Жизнь Иисуса Христа" и в тетради "Роман. Материалы" сделал соответствующую ссылку[36].
Кириаф (или, как в "Энциклопедическом словаре" Брокгауза-Ефрона и в
некоторых изданиях Фаррара, Кериоф) – греческая интерпретация
еврейского слова Кирьят, которое и ныне входит в названия многих
израильских городов: Кирьят-Шмона, Кирьят-Гат, Кирьят-Малахи и очень
древнего города Кирьят-Арба. В синодальном издании Библии на русском
языке Кириаф встречается не менее десяти раз.
Кирьят во множественном числе – Крайот. Иш-Крайот – человек из крайот,
может быть, человек из предместья – в Евангелии на старославянском, а
потом и на русском превратилось в загадочное Искариот. Булгаков
попытался вернуть имени его подлинное, живое звучание.
Отмечу, что в Евангелии на иврите Иуда последовательно назван так и
только так: Иуда Иш-Крайот. В переводе романа "Мастер и Маргарита" на
иврит (Тель-Авив, 1999; перевод Петра Криксунова) имя вернулось к
своему первоисточнику: Иуда Иш-Крайот. И необыкновенность звучания
исчезла.
А имя Левия Матвея Булгаков обновил – да, собственно, и создал – иначе.
Традиция, идущая от древних христианских писателей, в частности Папия,
считает, что евангелист Матфей – единственный, записывавший поучения
Иисуса непосредственно вслед за ним, на арамейском языке. Другие
канонические Евангелия писались на греческом языке, позже.
Имя Матвей писатель просто освободил от несвойственного русской
фонетике сочетания согласных. Второе его имя – Левий (соединяющее
евангелиста Матфея с апостолом Левием) нашел у Фаррара: "Если Матфей
был Левий, то он был сыном Алфея"; "Призвание Левия, или Матфея,
совершившееся гораздо прежде <...> Так как Матфей сам был
мытарь..."[37]
В результате имя Матвей зазвучало очень по-русски, а второе его имя – Левий – дало необходимое остранение.
В том же направлении писатель работал с именем Каифы.
Попробовал так, как оно звучит в Евангелии: Каиафа... Но три гласных
подряд – совершенно непроизносимо для русского языка... Каяфа? – есть и
такая форма в ранних редакциях романа... Каифа! Нашел и ввел имя Каифы
– Иосиф! ("...У двух мраморных белых львов, стороживших лестницу,
встретились прокуратор и исполняющий обязанности президента Синедриона
первосвященник иудейский Иосиф Каифа".)
Укороченное на одну гласную имя превратилось в прозвище и легко легло в
русскую речь. (Вспомните Кифу Мокиевича и Мокия Кифовича у Гоголя.)
Имя Вар-Равван нашел в "Жизни Иисуса" Ренана.
В. Петелин записал со слов Анны Саакянц, готовившей роман "Мастер и
Маргарита" к изданию в 1973 году: "...Ко многим его главам Булгаков
возвращался вновь и вновь, ведь роман писался более десяти лет. Причем
любопытно, что <...> "ершалаимские" страницы – о Понтии Пилате и
Иешуа – остались абсолютно неизменными, они устоялись в сознании
писателя раз и навсегда..."[38]
Нет, эти главы писались долго и очень трудно. Разорванные тетради...
выдранные страницы... беспощадно, по вертикали и горизонтали
исчерканные листы... Огромная работа воображения и памяти... Писателю
хотелось, чтобы, прорвав завесу времени, мы прикоснулись к событию.
Хотелось снять отлакированную двумя тысячелетиями, почти залоснившуюся
поверхность великой легенды. Увидеть и услышать так, как это было
тогда. Его задача была – не доказать, а показать: это было.
var container = document.getElementById('nativeroll_video_cont');
if (container) {
var parent = container.parentElement;
if (parent) {
const wrapper = document.createElement('div');
wrapper.classList.add('js-teasers-wrapper');
parent.insertBefore(wrapper, container.nextSibling);
}
}
|
